4. Ворожея

Кто сказал, что весной Париж расцветает? Знаменитый серый камень, которым облицованы набережные Сены и сложены дома, не даёт возможности зацепиться взглядом хоть за что-то – цвет стен, архитектурные завитушки или зелень газонов и разноцветье клумб. Все оттенки серого – от хмурого неба до свинцовых волн реки. Даже ветер имеет серо-голубой привкус.

Но весной Париж действительно расцветает: вдоль тротуаров открываются бесчисленные цветочные лавки, продавцы выносят корзины с крокусами, фиалками и тюльпанами прямо под ноги прохожим. На самих тротуарах открываются уютные уличные кафе, в которых непременно подают кофе и круассаны.

Ах, Париж, Париж! На маленькой круглой площади в обрамлении седых величественных зданий танцует цыганка. Разноцветные юбки разлетаются колоколом, открывая стройные смуглые ножки. Чуть поодаль, возле тележки с жаренными каштанами, два мима, парень и девушка, разыгрывают историю любви. А над площадью летит вечное «Padam… Padam…»

– Мадемуазель, ви, позвольте, рюсський?

Анна повернулась на голос. Перед ней стоял пожилой месье в тёмно-сером пальто, из-под которого виднелся шёлковый шейный платок. Надо же, какой франт.

– Oui, monsieur, mais comment le saviez-vous? – Анна собрала все свои школьные знания.

– О, йето нье тгюдно. Ви… – он помахал в воздухе руками – такайа кгасивайя! Такими бивайут только рюсский мадемуазель. Вот, йето для вас!

Месье словно из воздуха достал букетик бархатных фиалок и протянул девушке.

– Merci, – растерянно улыбнулась Анна.

Мужчина приподнял шляпу в прощальном приветствии, лукаво улыбнулся и подмигнул оранжевым глазом. Другой глаз, голубой, который становится серым, когда солнце заходит за тучи, смотрел внимательно и серьёзно.

– Спиридон! – Анна рывком поднялась на кровати. – Ты вернулся? Когда?

– Я смотрю, ви, мадемуазеля, по Парижам спите. Совсем своего домового позабыли, – голосом пожилого месье из сна промурлыкал домовой. Он восседал на подоконнике в неизменных вязанных носках.

– Спиридончик, как тебе не стыдно! – Анна запустила в ворчуна подушкой. – Ускакал среди ночи, и ни слуху, ни духу! А тут у нас знаешь, что было?

– Знаю, знаю, Шуршуня уже рассказал. Пустила в дом предзимников. Я говорил тебе, голуба душа, вымети все листья! Ладно, у тебя полчаса на утренние процедуры. А я на заутрак штось-то сварганю. А то чую, чито бьез мьеня ви, мадемуазеля, питалися из рюк вон пилёхо! – и, протянув Анне букетик фиалок, исчез.

Анна сунула нос в букет. Фиалки были самые настоящие. Их бархатные упругие лепестки нежно щекотали кожу. Словно ласковый привет от их дарителя. Аннушка смущено зарделась, отложила букетик и улыбнулась – весенний Париж не хотел отпускать. За окном неделю мело. Ноябрь только добрался до середины, а зима уже обосновалась до самой весны. Тяжёлые белые тучи несли снег. Иногда в них появлялась прореха, и на землю сыпалась снежная крупа. Этой крупы насыпалось столько, что нечисть по призыву огородного даже выходила на субботник – чистить дорожки.

Из кухни потянуло чем-то ароматно-сдобным. Совсем не французским. Спиридон варганил оладьи. Судя по всему, на кислом молоке. За печкой что-то грюкнуло, зашуршало, послышался приглушённый разговор.

– Шпилидоша, ты когдыщь ей шкажешь?

– Скажу, Шуршуня, скажу.

– Щмотли, влемя-то идёть, а ейной годков-то школько уж, щай не девощка. А ейной ущитьщя ышо надоть.

– Я знаю.

– Толку-то што ты жнаишь. Вона, два мещаца ужо жнаишь! Шмотли, влемя упущтишь, щито делать-та буим? Опять в немтыли я не шобилающя.

– Ну что ты заладил – смотри, смотри. Смотрю. Знаю. Никто тебя немтырем не сделает. Я-то здеся! А что не говорю – так момент выбираю. Вишь ли, расцвела она, прямо как фиалка! А тут я такой со своими новостями. Пущай девка погуляит чутку. Силы наберется, воли напитается.

– Много она по жиме набелёца. Шнега лазве щто, да холода.

– Что ты понимаешь! Снег и холод чистоту дают. И в душе и в помыслах.

– Вы о чём? Уж не про меня ли разговор ведёте? – Анна давно поняла, что всю эту домовую нечисть вывести на чистую воду можно только прямым разговором и твердостью. – Нут-ка сказывайте, что скрываете!

Общаясь с обитателями своего дома Анна потихоньку перенимала их странный говор. Старые словечки нет-нет, да и проскальзывали в разговоре.

– Доблое утлещко, Аннушка! Воть, отведай оладушков. Шпилидоша швалганил. Ш медком да шо шметанкою. А я тутащки жа кикимолу говолю. Подлошла девонька, в школу ейну отдавать надоть.

– В какую школу, ты что, Шуршуня! Ей на порог избы приходить нельзя – беду накличет. А ты её в школу, к детям заслать хочешь.

– Енто в дом ейной нельжя, а в школу можно. Школа – не жильё. Воть ешли б енто интленат был, то нельжя было бы. А в школу можно.

– Ты, Шуршуня, мне зубы не заговаривай. Во-первых, в школу в сентябре принимают, а у нас – зима на дворе. А во-вторых, что-то наш домовой притих. А, Спиридон?

– Что? – вскинулся домовой, сверкнул оранжевым глазом, сконфуженно сморщил нос и фальшиво улыбнулся.

– Хватит оладьи печь. Садись, да за чаем нам и расскажи, куда делся, по какой надобности бросил нас, и о чём вы тут про меня сплетничали? Только про кикимору не ври.

– Не буду – легко согласился Спиридон. – Но и говорить покамест мне нечего. Скажу только, Аннушка, одно – ты здеся не просто хозяйка, а Хозяйка! – домовой поднял вверх указательный палец, демонстрируя важность статуса Хозяйки. На конце пальца красовался длинный, загнутый коготь – остатки кошачьего бытия. – Так вот коль захотела, то слушай. Только, чур, сковородками в меня не кидаться!

Спиридон рассказал Анне, что бабка её, Матрёна, была из тех, кто владел тайным знанием. Люди таких ведьмами называют и за версту обходят. Когда Матрёна умерла, её сила должна была перейти к следующей в роду – Аннушкиной матери. Но та к ворожбе оказалась не приспособлена, силу не приняла. Матрёна, в бытность свою, перешла на тёмную сторону и от домового, хранителя домашнего уклада, избавилась. В общем, Аннушке предстояло взять на себя бабкино ремесло и научиться управлять силой ворожеи. Спиридон в свою отлучку разведал, что слухи о ничейной ведьминой силе уже ходют, и не ровен час, появится какой-нибудь прохиндей, чтобы воспользоваться Аннушкиной неопытностью. Появление предзимников было первым тревожным звоночком.

– Ты шутишь, Спиридон? Какая из меня ведьма-то? Я даже кофе сварить не умею, а тут – зелья, заклинания, колдовство.

– Хорошая из тебя ведьма выйдет. Самая что ни на есть. Только сил набраться тебе надоть. Ты уже начинаешь, набираться-то. По-весне, думаю, и начнём учиться потихоньку.

– Я не хочу! – Анна помотала головой. – Я боюсь! И люди опять меня стороной обходить начнут! Нет, нет и нет!

– Не боись. Не начнут. Они ж почему от тебя шарахались-то? Потому что хранителя у тебя не было. Дом неприкаянный стоял. А теперича домовой у тебя есть! – Спиридон нежно погладил себя по груди, гордо задрав подбородок.

В печи громко треснуло полено, потянуло дымком. Смолистый сосновый запах смешался с запахом домашней снеди и мятного чая с шишковым вареньем. Спиридон достал своюлюбимую балалайку и нежная тонкая мелодия полетела по горнице. Анна вдруг поняла, вот это и есть её дом, и что бы ни случилось, она сделает всё, чтобы сохранить его уют. На душе стало легко и свободно. Откуда-то из глубины сердца поднялась тёплая волна радости. Она накинула на плечи платок, приосанилась и запела.

– Да я цыганка молодая, я цыганка удалая,

Могу ворожить, ой, могу ворожить!

Я умею ворожить, ой, я умею ворожить,

Знаю, как прожить, ооой, знаю как прожить.

Песня вилась, как дымок, сворачивалась тугими кольцами ритма, потом распрямлялась напевным аккордом. И вместе с ней сворачивались и распрямлялись волны древней семейной ворожбы, воздух начинал балалаечно звенеть от витавшего в нём тайного знания. Анна получала силу ворожеи.

5. Старый Новый год

– Ладно, не шуми, напишу я про Старый Новый год. Подумаешь, немного с опозданием. О хорошем писать никогда не поздно. Про ложку к обеду тоже помню. Не нуди. И хватить греметь тарелками, их и так не много осталось. Хочешь рюмочку вишневой наливки? Вот то-то же. Итак, с чего бы начать? Пожалуй, с самого начала…

Аннушка нетерпеливо смотрела в окно автобуса, который осторожно катился по накатанной заснеженной дороге. Голые скукоженные деревья безмолвно наблюдали за дорогой, над их верхушками ветер гнал тяжёлые сизые тучи, обещающие снегопад. В автобусе было холодно и сыро, водитель экономил бензин.

«Господи, почему так медленно? Боюсь, до темноты не доберёмся» – разочарованию не было предела. Надежда приехать домой пораньше таяла, как сосульки во время оттепели. Новогодние каникулы закончились неделю назад, но возвращаться в привычное русло рабочих будней не хотелось. Начальник Анны Николаевны побаивался своего главного бухгалтера и без лишних вопросов отпускал её с работы, когда возникала такая необходимость.

Чтобы отвлечься от тянущейся поездки, Аннушка погрузилась в размышления. Этот Новый год, вопреки ожиданиям, прошёл как-то… никак. Корпоратив на работе отменили из-за болезни начальника, девчонки из планового звали посидеть в кафе, но Анна отказалась, сославшись на неотложные дела.

Отвязавшись от назойливых коллег, сделала рейд по магазинам в поисках подарков и вскоре, нагруженная пакетами и коробками, сошла с автобуса. Дома было темно и тихо. Не было ни ёлки, ни мерцающих гирлянд. В приоткрытую форточку немилосердно дуло, выстуживая уютное тепло.

– Спиридо-о-он! Спиридоша, ты где? – Анна прошла по комнатам, включая свет, чайник, духовку и обогреватель.

Домового нигде видно не было. Даже Шуршуня не возился приветливо за печкой. Нечисть словно ветром сдуло. Купленная накануне ёлка одиноко стояла в сенцах, там же валялось ведро и коробка с игрушками.

– Эй, вы куда все подевались? Аууу!

Дом ответил глухой тишиной. Анне стало жутковато. Чтобы отвлечься, она установила ёлочку, украсила деревце шариками и гирляндами, включила новогоднюю музыку. Дом молчал.

В тишине прошли тридцатое и тридцать первое. В новогоднюю ночь начинающая ведьма вяло потыкала вилкой в селёдку под шубой, послушала речь Президента, откупорила бутылку полусладкого и чокнулась с зеркальным отражением. Зазеркальная Аннушка старательно повторила её движения, ни разу не ошибившись. В углу уныло стояла наряженная, как цыганка на ярмарке, ёлка. Вокруг неё недоумённою толпой толклись подарки. Всё это производило впечатление разноцветной шелухи, которая была не в силах скрыть уныние пустого жилья. Рассердившись на такую подставу от домашней нечисти, Аннушка залпом допила бокал шипучки, выключила телик и пошла спать.

За первые три дня наступившего года она навела порядок в шкафах, перечитала гору книг, перештопала носки Спиридона. В доме царила тишина.

Потом, плюнув на всё, кинула парочку вещей в сумку и уехала в город к сестре. Сестра жила в квартире с мужем и тремя отпрысками. Племянников надо было возить на все городские ёлки по очереди, обязательно посетить кино, каток и рождественскую ярмарку. Остаток выходных пролетел в праздничных заботах. Анна играла с племяшами, улыбалась зятю и сплетничала с сестрой, но та часть её, которая в последнее время пела, замерла. Казалось, что от прежней Анны осталась одна внешняя оболочка.

Праздники подходили к концу, надо было возвращаться в пустой и холодный дом. Вмешался случай. Мужа сестры услали в очередную командировку, и сестра предложила Анне погостить ещё.

– Оставайся. Чего тебе ездить по такой погоде – то метель, то мороз. Да и мне веселее будет. Хотя бы до Старого Нового года побудь ещё.

Альтернативой маячило одиночество в опустевшем доме, и Анна согласилась.

– Долго ещё описывать эту вселенскую тоску? Я сейчас всех читателей распугаю. Что? Продолжать?! Ох, чую, кто-то останется без наливки сегодня. Эй, это была моя любимая писательская кружка!

В общем, наступал Старый Новый год. Как бы и не праздник. Так, скорее по-привычке откуда-то из детства, люди поздравляли друг друга, иногда используя как повод для посиделок. Самые главные зимние праздники остались позади, у подъездов и мусорных контейнеров стали появляться ободранные и раздетые ёлочки. Горожане торопились жить дальше, оставив в прошлом праздничную суету и настроение.

Анна буднично просматривала новые сметы, когда зазвонил городской телефон. Старенький стационарный аппаратик с диском был скорее элементом интерьера, чем действующей техникой. Телефон трезвонил и трезвонил, Анна медленно сняла трубку и поднесла к уху.

– Алло, алло! Аннушка! Голуба душа, куда ты плопала? Мы тебя обышкалишь. Вожвлащайшя пошколее! Плажник ужо на ношу!

– Шуршуня! Ты! Вы сами куда пропали?

– Куда-жеж мы плопадем-та? Шпать легли, щил пелед новогодьем набилалища. Ты ужо плиежжай, ждём! – И отключился.

Анна ещё немного послушала морзянку телефонных гудков. На лице расцветала улыбка, растапливая душу и зажигая в сердце мелодию. Там-да-ли-дам, дали-дам-там-там. Женщина сконфуженно замолчала, не хватало ещё на работе ворожбу устроить, и побежала отпрашиваться.

И вот она застряла посреди морозно-туманной мути в автобусе-тихоходе. Постепенно серое марево пасмурного дня сменилось сиреневым отсветом сумерек. Анна в очередной раз проводила взглядом разлапистое дерево, в которое летом ударила молния. Это был громадный вековой дуб. Одна сторона у него выгорела, вторая продолжала жить. Дуб рос примерно в половине пути от города до Аннушкиного посёлка.

«Странно, вроде бы мы уже проезжали мимо него полчаса назад» – кольнула иглой мысль. От неё Анну окатила льдистая волна страха. «Что происходит?»

Анна внимательно осмотрела салон. Несколько пассажиров, которые сели вместе с ней на автостанции, либо дремали, либо равнодушно смотрели в окно. Даже слишком равнодушно. Водитель вроде тот же, что и всегда, а вроде бы и нет. Слишком прямая у него спина. Слишком неподвижен затылок. Смотрит прямо на дорогу, почти теряющуюся в ранних сумерках. Почему не включены фары? Автобус катился по дороге, управляемый жутковатым буратиной. Шума мотора Анна тоже не услышала.

Зажмурившись, женщина ущипнула себя. Ничего не изменилось. Паника толкала её вскочить, потрясти за плечи водителя, крикнуть, чтоб остановился. Но она продолжала ехать в безмолвном автобусе неизвестно куда и неизвестно где.

«Так, Анна Николаевна, успокойся! Думай. Зря что ли Спиридон и Шуршуня тебя ведьмой считают» – Аннушка успокаивала себя, стараясь не закричать от ужаса. Постепенно дыхание выровнялось, а в голове образовалась уже знакомая пустота. Она звенела, расширялась, как воздушный шарик, наполнялась чистой, кристальной силой.

Анна опять огляделась. Через проход сидела девушка. Всю дорогу она слушала музыку в наушниках, качая головой в такт неведомым ритмам. Сейчас девица смотрела стеклянным взглядом прямо на Анну. Ноздри аккуратного носика раздувались, словно принюхиваясь. Бледные губы кривились в усмешке, приоткрывая острые, как иглы, зубы. Что за нежить такая?

– Ты кто, красавица? – Анна с удивлением услышала свой спокойный голос.

Острозубая девица от неожиданности перестала скалиться.

– Марица, – голос у нее был тонкий и скрипучий. Казалось, по стеклу царапает гвоздь, – святочница я.

– Это ты морок на автобус навела?

– Ага, – Марица вампирски улыбнулась и кокетливо покрутила пальцем выбившуюся прядь волос, – ведь Новогодье. Испугалась?

– Есть немного. – Анна внимательно наблюдала за нечистью, боясь пропустить момент, когда девица решит напасть. Но Марица глуповато улыбалась и теребила нечёсанный локон.

Аннушка достала из сумки зеркальце и расчёску, показала святочнице.

– Ой, дай мне, дай! Хочу, хочу, хочууууу! – Марица перешла на вой, автобус поехал юзом, соскочив с колеи.

– Дам, если морок снимешь. – Анна изо всех сил сдерживала рвущуюся наружу силу, не зная, что с ней делать, и вдруг пришло озарение. – Давай я тебе косы заплету.

Марица скользящим движением оказалась в соседнем кресле и повернулась к Анне патлатым затылком. В чёрных волосах что-то копошилось. Анна задержала дыхание, мысленно подцепила тонкую нить заполнившей её силы и провела расческой по волосам святочницы. От расчески полетели белые искры, там, где зубья касались волос, копошение прекращалось, изломанные спутанные патлы завивались кольцами.

– Коляда, моляда!

Покатилася звезда!

К нам сюда на Святки,

Подпалила пятки.

Не велит стоять,

А велит всех поздравлять!

С Новым Годом!

Со всем Родом!

Чтоб здоровы были,

Многи лета жили!

Детская песенка-колядка всплыла в памяти. Марица, вдоволь налюбовавшись в зеркальце, выскочила в проход и стала приплясывать, подвывая Аннушке. Водитель встряхнулся, размял затекшие плечи, включил фары, автобус покатился веселее.

Через несколько минут в свете фар мелькнул дорожный указатель. Автобус въехал в посёлок. Пара поворотов, автобус замер у павильончика остановки, и двери открылись. Нечисть тенью выскочила в синие сумерки и пропала. Немногочисленные пассажиры потянулись к выходу, позёвывая и удивленно всматриваясь в окна.

– Быстро сегодня доехали.

– Митрич как гонщик мчал.

– А я задремала и не заметила как приехали.

Аннушка выходила последней, проследив, чтобы никто не остался в салоне.

– Доброго вечера, Митрич! Со Старым Новым годом!

– И тебе, Анна Николаевна, счастливого Новогодья! – кивнул водитель.

Аннушка спешила домой. Сердце от пережитого билось как сумасшедшее, а внутри поднималось волнение от возвращения. Дом на отшибе ярко светил окнами, над входом горел фонарь. Жёлтые блики зажигали на снегу сверкающие искры, делая двор похожим на россыпь самоцветов.

Вокруг сосны, росшей во дворе, плясали две фигуры, в которых Аннушка узнала огородного и кикимору. Заприметив хозяйку, они радостно запрыгали и замахали руками.

Дверь распахнулась, в светящемся проёме возникла знакомая фигура. Сердце стукнуло и замерло.

– Спиридон, я вернулась!

– Наконец-то, а мы уже искать тебя хотели.

– Ой, я такое расскажу!

Спустя время, когда улеглись охи и ахи встречи, подарки были розданы, а стол накрыт, Анна вопросительно посмотрела на разомлевшую от пирогов и наливки нечисть.

– Так, дорогие мои, вы куда подевались на Новый год? Весь праздник мне испортили.

– Аннушка, дык я же-ж говолил – шпали мы. Енто вы, люди, по новому влемени живёти, а мы, дети жемли-матушки, по-плежнему, по-щталому. Между Лождештвом и Клещением, ижвештное дело, Щвятки. Щамое наше влемещко. Ущя нещищть в щилу входить. Воть мы и легли отдохнуть, ведь на Новогодье, Шталый Новый год по-вашенщки, щамая щеледина Штлаховлемья.

Спиридон, улыбаясь разноцветными глазами и играя ямочками, пояснил:

– Страховремье – это Святки по-вашему, время разгула нечисти. Наш праздник. Ты лучше расскажи нам, как ты со святочницей справилась?

– Откуда ты… – охнула, распахнув сияющие глаза, Анна.

– Ой, Аннушка, Шпилидонушка ущё жнаит. Не далом жеж он – Хожяин! – Шуршуня многозначительно поднял вверх сучковатый палец.