– Сон да не сон. Потом сама всё узнаешь. Пока рано тебе. Найди все листья, что залетели, и сожги их. Неча мусор в доме разводить. – Спиридон сморщил нос и впервые за весь разговор улыбнулся. На щеках появились ямочки. – И будильник купи, голуба душа. А то спать ты горазда. Эдак всё самое важное проспишь.

Спиридон легонько ткнул указательным пальцем Анну в лоб, и мир опять завертелся.

– Изыди, нечистая мара! Геть отседова! Налетели ироды.

– Сам ты ирод! Крошек пожалел?

– На вас никаких крошек не напасешься.

– Ну, дядько огородный, дай хоть горсть семок!

– Сказал, нет, так и нет.

Анну разбудила перебранка во дворе. Голос огородного, похожий на шелест ветра в ветвях, переругивался с десятком писклявых пронзительных голосов. Хозяйственный огородный не спешил одарить неведомых просителей, которые изрядно досаждали ему.

Тапок возле кровати не наблюдалось. Придётся идти босиком по холодному полу. Кота нигде не было видно. Печь не топлена. Значит, Спиридон и правда ушёл. Кофе тоже теперь варить самой. Она вздохнула и спустила ноги на домотканный половик.

– Ай! – острая боль пронзила подушечку ступни.

Анна осмотрела ногу, пощупала рукой место укола, но никакой занозы видно не было. На половике лежали остатки сухого листа. Наверное из тех, что ночью занесло ветром. Аннушка вспомнила наказ домового убрать из дома все листья. Сегодня суббота, надо будет заняться уборкой.

Набросив на плечи тёплый платок и натянув на ноги носки Спиридона, женщина вышла на крыльцо. Так и есть – огородный, похожий на пугало, размахивал сучковатыми руками, разгоняя стаю воробьев. Эти воришки поклевали почти весь урожай подсолнухов, и теперь Аннушкин садовник пылал праведным гневом.

– Анна Николаевна, дорогая, воробьи совсем обнаглели! По июню всю черешну поклевали, по августу подсолнешник, а теперя им опять семок подавай! Эдак мы в зиму без запасов останемся.

– Гони их, Пугалко, взашей! Дармоедов нам тут ещё не хватало. – Анна с удивлением слушала вырвавшиеся у неё слова. Глупая перепалка садового пугала с воробьями раздражала.

– Э-э-э-э… хорошо, Анна Николаевна. П-п-прогоню. – Пугалко был явно озадачен словами обычно доброй хозяйки.

Анна вернулась в дом, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Опять что-то кольнуло палец ноги. Какие противные у Спиридона носки! И почему так холодно?

– Шуршуня! Печка почему не топлена? Вся хата выстудилась! – Анна закуталась в платок и нажала кнопку чайника. Шнур заискрился, вспыхнул и задымился. – Ах ты, чёрт!

Бедолага чайник полетел на пол, открывшаяся крышка отломалась, неслучившийся чай растёкся лужей по полу.

– Аннушка, милошка, щашь вшё убелу, не пележивай! И пещку жатопим, и щаю наглеим. – Шуршуня засуетился на кухне, а Анна вернулась в спальню и повалилась на кровать.

«Кажется я заболела» – мелькнула мысль. В висках по-прежнему стучало, лоб горел, а тело сотрясал озноб. Уколотый палец начал пульсировать. Анна, как была, в платке и носках, закуталась в одеяло, став похожей на большой кокон, и провалилась в болезненное забытьё. Анне казалось, что её укрывает не одеяло, а сухие шуршащие листья. Они были кругом – в комнате, на постели, падали и вновь поднимались в воздух, кружась в причудливом завораживающем танце. Прелый запах назойливо лез в нос, заставляя вдыхать его горечь, отравляя с каждым новым глотком.

«Листья! Спиридон говорил, надо убрать их». Анна выпуталась из одеяла и встала. Накатила слабость, комната пошла волнами. Превозмогая подкатившую тошноту, Аннушка опустилась на колени и стала собирать пожухлые листья, тут и там валявшиеся по дому. Как она их раньше не заметила? Листья были везде – на полу, на кровати, на кухонном столе, на подоконнике, даже на часах-ходиках. Они были такие сухие, что отлетали от её дыхания, едва стоило протянуть к ним руку.

«Такие юркие, как мышки». Анне вдруг стало смешно. Она бегала по полу на четвереньках, ловила ускользающие листья и хихикала. Пойманные листья раскладывала в причудливый узор на полу кухни. Удивительное дело, уложенные в узор, они не пытались убежать. Даже если на них наступали колено или рука, листья не сдвигались с места. Скача за листьями по дому, женщина мимоходом глянула в большое зеркало. Оттуда на неё смотрела старуха с безумным взглядом. Пегие волосы растрепались, в них запутались сухие коричневые листья, под глазами залегли синие тени, из-под старого заскорузлого пледа торчали худые морщинистые руки. Старуха улыбалась беззубым ртом и тянула трясущиеся пальцы к Анне.

Анна остановилась, завороженно глядя на страшилище в зеркале. В голове из шороха листьев возник голос:

– Иди сюда, девочка. Дай мне листик. Они такие вкусненькие, хрустящие сухие листики! Хе-хе-хе. Попробуй! Тебе понравится.

Анна сделала шаг к зеркалу, потом второй. Рука с сухим листом потянулась ко рту. На зубах раздался противный хруст, рот стал наполнятся прелой горечью.

Вдруг старуху заволокло белой пеленой. От зеркала пошёл пар. Тут же раздался пронзительный визг, словно кто-то скрёб гвоздём по стеклу. В горле запершило, Анна зашлась в кашле, стараясь освободиться от листьев, царапающих горло.

– Вот так-то. Молощко, оно ущё шмоет. Ты плюй, Аннушка, плюй! Нишего, ушё будет холошо.

Шуршуня стоял с большой кружкой дымящегося горячего молока и щедро поливал им зеркало. В зеркале за молочными подтеками корчилось и стонало нечто, напоминающее ворох пожухлых гнилых листьев.

Закончив с зеркалом, запечный метнулся к печке, набрал из кастрюли новую порцию молока и стал поливать узор, выложенный Аннушкой из сухих листьев. Под струей молока узор распадался, превращаясь в черно-зелёную зловонную жижу.

В голове зашумело, потом словно лопнула струна, пульсация в висках утихла, мысли прояснились, и Анна, опустившись без сил на пол, почувствовала, как тёплое молоко льётся на пораненный палец. Шуршуня поднес к губам Анны кружку с молоком и стал поить её. Молоко стекало по щекам, подбородку, капало на грудь, оставляя белые дорожки. От него исходил мягкий сладковатый запах, так пахли в детстве руки бабушки Матрёны, когда она после дойки приносила полное ведро парного молока. Молочный аромат убаюкивал, Аннушка провалилась в глубокий исцеляющий сон.

Она проснулась, когда день клонился к закату. Тяжелые тучи, нагонявшие ранние сумерки, на несколько минут разошлись, выпустив золотые лучи. И вечернее солнце, и тучи, и ветер, безраздельно гуляющий между голых ветвей – всё говорило о скором приходе зимы. Ледяной ветер осушил осеннюю влагу, выморозил голую землю, пригнул к земле пожухлые стебли. Как внимательный санитар, дезинфицирующий рану перед лечением, он тщательно продул все закутки, готовя землю к первому снегу.

Аннушка, чувствуя слабость в ногах, вышла на кухню. За столом у самовара пили чай Шуршуня и сенной дух Ошаня. В хрустальной вазочке стояли любимые нечистью лимонные подушечки. Пахло мятой и малиновым вареньем.

– Плошнулашь, Аннушка? Вот и ладненько! Шадищь ш нами щай пить. Тебе энто надоть.

Аннушка села на заботливо подставленный запечным стул. Ошаня придвинул Анне чашку с ароматным напитком и двумя пальцами деликатно положил рядом конфету.

– Шуршуня, что это было? Я заболела?

– Жаболела, жаболела, – запечный покивал головой и шумно отхлебнул чай из блюдечка. – На тебя пледжимники напали. Говолил тебе Шпилидоша листья ублать, не пошлушала. Вот щуть беда и не пликлющилась.

– Предзимники? Это кто?

– Гм, – прокашлялся Ошаня. – Энто духи вредятины такойные. Объявляются на исходе осени, когда Северко зачинаеть дуть. Аккурат перед первоснегом. Любять прикинуться листьями. Люди на их внимания не обращають, а они много бед наделать могуть.

Некоторое время троица молча пила чай. Когда самовар наполовину опустел, Ошаня раскланялся с хозяевами и ушёл к себе в сенцы, прихватив из вазочки остатки лимончиков.

– Шуршуня, а зачем ты молоком зеркало поливал?

– Дык кололеву пледжимников плогонял. Пледжимники, они молощка ой как бояца. От энтой напашти только молоко и шпашает. Медом можно ишо мажать, но энто уж раштощительштво.

Анна поёжилась, вспомнив жуткую старуху из зеркала.

– Спасибо тебе, Шуршунечка! Чтобы я без тебя делала! – Аннушка наклонилась и чмокнула зардевшегося запечного в морщинистые щеки.

– Ну лан, лан, плям штобы делала… Мне б Шпилидоша ни в жижнь не плоштил бы, коли тебя не шпаш бы.

– Шуршуня, может ты знаешь, куда он делся?

Запечный подул на остывший в блюдце чай, съел припрятанную от Ошани подушечку, шумно прихлебнул, поёрзал на высоком табурете, и решительно глянул на Анну круглыми совиными глазами.

– Я-тко жнаю, токма тебе покуда не надоть енто жнать. Не волновайща, велнется домовой. Влемя плидёт, шама усё ужнаешь. А покамест пождно ужо, пойду-тка я шпать. Да и ты, Аннушка, голуба душа, штупай, тебе шилы вошштанавливать надоть.

Запечный отправился шуршать за печкой своим любимым веником. Дом погрузился в темноту. Из окна лился мягкий молочный свет. Анна подошла к окну. На улице тихо падал первый снег, покрывая уснувшую землю белым пушистым покрывалом.