Эльдадар Дар Величайший

Пафосный квазар, пурпурный фиолет, или ппоэзия дариззма.

Сборник недостихов, сверхкартин и маринованной музыки

Был заведён 27 сентября 2022 года

© Эльдар Манаширов, текст, 2024

© РИПОЛ классик, оформление, 2024

Предисловия

Кавалер Орденов Искусств и литературы, Почётного легиона и Заслуг перед Республикой Польша. Лауреат ряда литературный премий, включая премию В. В. Набокова.

В. В. Ерофеев

Недостихи ли?

Любая рецензия, которая могла бы быть написана по поводу стихов нашего автора, обречена на неадекватность. Почему? Ответ прост. Автор нарушает все возможные законы стихотворства, разрушая заборы бессмысленных ограничений, натянутые на берлинские стены нормальности, исходя, с одной стороны, из желания её эволюции, подобно Брюсову, Маринетти, Маяковскому, (что стоит отметить, выходит у него более чем неплохо), восхождения на новые, вероятно, ещё несозданные вершины, а с другой – из своих собственных внутренних потоков энергии.

На первое место выходит диктатура авторского «Я», к которой можно относиться прямо противоположным образом. Это какая-то любопытная смесь мании величия и абсолютно новой формы стиха с манией тотального противоречия при явном (но не обязательном) знании классических норм.

Автор вдыхает новый смысл в само понятие стиха и новый стих в само понятие смысла.

Посредством не просто слома стиха, не просто банального «Я сломал игрушку а значит, я гений», а чего-то более тонкого и инстинктивного, чего-то, для чего понятие излишне «теория».

Если кому-то покажется, что это бред непойманного сумасшедшего, то это не так. Опора на целый ряд великих философов, а что важнее, на аспекты и соотношения их философии, вплоть до Хайдеггера, рассуждения о такой бесспорной вершине, как Александр Македонский, с точки зрения неоспоримой критики, и о такой бесспорной низости, как Муссолини, с точки зрения неоспоримых достоинств, говорят сами за себя.

Автор то ли хочет остаться загадкой, то ли уже становится символом, нещадно вороша синтаксис и смысловые понятия.

Автору, наверное, довольно трудно ужиться с собой и со своим «Я», но стихи, подчеркнуто названные недостихами, при нескромном наименовании себя ВЕЛИЧАЙШИМ, помогают и выводят его произведения из толпы на пьедестал (пусть часом и картонный, но значительно чаще позолоченный).

Если кому-то в голову придет идея, что это нелепые, плохо сделанные, неталантливые стихи, пусть так и считает.

Автор при всей своей звонкой самобытности порой активно повторяет сам себя, хоти определенно показывая этим системность своего подхода и перерастание едва рождённых новых форм в ещё более новые, но внутреннего поэтического юмора, который бы скрашивал пусть и оригинальные, но самоповторы, как мне кажется, то ли не хватает, то ли он слишком от слова «внутренний».

Удалив самого себя из мира сегодняшней реальности (не столько для её разрушения, сколько для исправления), автор оказывается в одиночестве. У него, однако, могут быть поклонники и поклонницы, оценившие, казалось бы, чрезмерную глубину и элитарность, которые вместе с ним извлекают из стихов внешний юмор: смеются, а точнее, ржут над нормой.

Нарушение нормы во имя её развития, каким бы оно ни было, это успех нашего поэта.

Но норма, хоть и реформированная, может прятаться и в кружева ненормальности – здесь в этих стихах это порою заметно.

По этим недостихам можно следить за, как выразился сам автор, «эволюцией личности стиха».

В этом смысле его более чем уместно сравнить с Рембо. Только со спецификой русской души.

И пусть корона русского Рембо ему пока что явно великовато, но направления выборно верна.

Желаю автору самовыразиться как можно более нестандартно и точно.

Эпиграф: Человеку дозволено всё лишь в выборе тюрьмы для своего вседозволия, ибо истинная свобода – это свобода от вседозволия, это свобода «для» индивидуальной в своею коллективности добродетели, а не «от»..

Вместо предисловие

Зачастую предисловие отцов столь крупных, как с точки зрения физического и интеллектуального масштаба, так и с точки созерцания внутренне пассионарной отвратительности, работ пишутся с целью извинения и пояснения, с целью представить театру обычай квазипремордиальную скромность, носящую маску традиции, которая, пусть и носится на том, что у скромности заменяет лицо, успела наживо прирасти к бессмертию пятой точке.

Обычай обзывать свой труд скромным призван не столько преклонить колено пред тем, кто его лицезрел, сколько занизить ожидания, дабы не показаться после чрезмерно громословным болтуном, чьи лишние хромосомы мнят из себя злато, мнящие из себя ту несравненную величественность, которую последние несколько Сатурнов принято именовать «мысль», а её кольца – человеком, который, несмотря на то что является отцом процесса притворство последовательности событий «процессом» так и не стал челом века, будучи Вальхаллой олимпийских эпох.

Но мы, герменевты гернеративной гордости, гордо заявляем со всей гордейшей тавтологичностью: наша вакханалия горда, как взор Алкивиада, и антигорделива, как французский багет старого пруссака, создавшего немцев.

Дабы сей Лагос ещё не рождённых мертвецов возрождения получил куда больше желчь, чем то, в сколько он мог быть получить гностически.

Извинения необходимо принести товарищу Нечто и всем его несуществующим тождествам за то, что они Нечто, а также Прамениду и предикативной логике первого порядка за то, что «вон те» Ничто.

Я плюю извинениями всем тем «прочим», которые осмелились наречь себя композиторами, живописцами, прозаиками и тем более поэтами за то, что ни Маяк, ни Рембо, ни Гейм, ни Я, ни мой дражайший рецензент, ни бегущая голова доктора Коки, ни обетованный «élan vital» ни Ницше, ни ваш собственный ресентимент и даже не безногий нищеброд на пару с «парой пар» не прикончили вас ранее. Карлы, что не достойны рождается Мозесами.

Но всё же не вопреки, а в придачу к сказанному ранее хотелось бы объясниться пред вымерший породой (не извиняйте за приторность) настоящих искусствоведов на случай её возрождения. Касательно того факта, что количество областей, затронутых в сём труде, не пропорционально велико для одного исследователя. Который, разумеется, осознается автором как безумие.

Но если, однако, сочинения, возвышающийся над широким диапазоном искусств, охватывающие одновременно вневременный спектр чувств и крупный набор методологий их познания, все-таки должны писаться, то неизбежно, доколе наша земное бытие не является вечным, что те, кто имеют честь служить инкубатором для рождения подобных чудес, обязуется сжигать меньше временных круговоротов на любую их часть, нежели сжигается теме инкубаторами, которые осмелились провозгласить основами своего интереса отдельные области искусства или какие-либо конкретные методологии, воплощение своих иль, быть может, чужеродных ощущений.

Как подчёркивалось выше, некоторые, чья ученая строгость непреклонна (как разумно выражался неразумный Бертран Рассел в одной из своих ничтожнейших работ), сделают заключение, что исследования, охватывающие подобный масштаб областей, и вовсе не имеют права быть написанными или если они все же пишутся, то их содержание от первой до последней страницы надлежит составлять из монографий по ужайшей мере нескольких авторов.

Но все же практика нередко являет нам то, что сотрудничество большого числа авторов в области любой интеллектуальной дисциплины над одной работой приводит пусть и не всегда к ошибкам фактологически, но крайне часто – к интегральный и эстетическим.

Так как если искусство является не просто, набором случайных областей того, что я привык называть интеллектуалистика, если имеется какое-то принципиальное отличие живописца и поэта от математика и физика, если поэтическая познание «внутреннего» все же чем-то отличается от технического познания «внешнего» и ежели имеется какие-либо внутренне структурные отличия в развитии искусства, присущие конкретно ему, то или иное хаотичное единство в развитии его истории, доколи существует хоть какая-то связь между тем, что было, и тем, что имеет место быть, то для изложения этого, для изложения этой «историографии способов воплощения

„Я»», то донельзя необходимо, чтобы эти способы и сопутствующие им периоды были к единому коллективно индивидуальному хаосу. одним «учёным» деятелям.

Таракан считает свое произведение своим сыном. Гоголь считал свои произведения своими небесными гостями. Я же на их фоне полагаю, что мои произведения – не мои, это моё Я – бездна, сотворённая с целью дозволить им родиться. Ведь если Пушкин – солнце русской поэзии, а Лермонтов – луна, Гёте – солнце поэзии немецкой, Луна её – Гейне, Шекспир – солнце английской, Луна его – Байрон, Сервантес – солнце испанской, его Лорка, Данте – солнце итальянской, луны его – д’Аннунцио и Пасколи, то мои произведения – мои Квазаровы отцы, мои личные Квазара, которые пришел час отринуть Квазара Кривее Квазимодо.

Ведь то, что вы созерцаете в данный момент, находится в другой онтологической плоскости, как с точки зрения стилистики и жанра, так и с точки зрения системы построения и методики подачи, не говоря уже о идейном содержании, нежели все то, что было ранее. И подобно тому, как знание даже всей существующий и ДАЖЕ всей возможной философии, помимо Хайдеггера, никак не поможет в его понимании, так и знания всех когда либо был рождённых и всех возможных произведений искусств, помимо того, что вы возразите ныне, не только не приблизят, но и, быть может, даже отдалят от категории понимания, если таковая вообще применима к этому маролистрастному безумию.

Ибо сей набор букв есть моя самая священная мука.