Спи, мой принц, глаза закрой.
Здесь не слышен волчий вой.
Горе ты свое забудь.
Долгим был кровавый путь…
Я слышу это сквозь сон, пока морщинистая рука бережно перебирает мои волосы. Но проснуться я не могу. Мир плывет, и в нем ни одной краски, только голос ёрми[2] – королевы-матери, матери моего отца – и может пробиться туда.
Спи, мой принц, засыпай,
Пусть горит небесный край.
Злобой дальних городов
Не сомкнуть твоих оков…
Тоскливая песня, но раньше она пела ее ему, ему одному. В ночи бунтов – когда его предали вассалы, а меня не было вовсе. Потом он уничтожил их и все-таки занял трон, получил прозвище «Отважный», а я и мои братья появились на свет. А потом прошло много лет, и мы с ёрми оказались в плену в Осфолате. В худшем месте, куда могли попасть.
Спи, мой принц, не страшись.
Ничего не стоит жизнь…
Ничего. Кинжал уже в рукаве. Я украл его у часового, пока тот лупил меня по ребрам и животу, вытащив за волосы из камеры. Пока говорил, что у меня длинные кудри маленькой шлюхи. Пока обещал продать торговцам Шелковых земель и их властителям, не способным дня прожить без нового красивого мальчика в спальне. У него были причины злиться: когда он вздумал подразнить меня и подался к решетке слишком близко, я схватил его за плюмаж и впечатал зубами в решетку. Мне стыдно за одно: что ёрми пришлось поднять крик и вымаливать для меня пощаду. Она очень боится, что за нами не придут. Уверена, что отец давно разлюбил ее и не станет тратить силы на штурм ненужной крепости. И она думает так же, как тот часовой: что я отцу точно не нужен.
Я не верю. Но я прождал его две ночи и две ночи не спал.
Из окна задувает, с потолка капает: вроде бы вода, но склизкая, как испорченный суп. Наверное, ёрми холодно… мне нет. Все-таки я родился в Свергенхайме. А она – младшая принцесса Ойги, одного из Цветочных королевств. Ей, конечно, лучше в тепле, и она такая хрупкая, старая… скорее бы вывести ее. Я думаю об этом даже во сне. Главное, не заразиться ее страхом. Забыть, что развратные сагибы Шелковых земель – еще не самое страшное, что может нас ждать. Нас могут отдать и людоедам, более близким союзникам Дома Луны. На пир. Тут ведь поклоняются светлому Хийа́ро, Милосердному Воителю. А те, у кого самые добрые боги, способны на самые кровавые расправы.
Что-то шумит, грохочет. Тишина будто лопнула, зазвенела, задрожала. Рука ёрми перестает касаться моего лица. Скорее всего, она встала; скорее всего, прошла к узкому зарешеченному окну и встала на носки, она достаточно высокая. Кого она видит на улице? Кто к нам спешит, чьи кони ржут все громче? Отец? Я верю, он. Да, он нужен в другом месте. Да, он защищает пролив Ервейн, самое большое сокровище нашей голодной земли, которое лунные раз за разом пытаются отнять, чтобы торговать там самим. Да. Но, уверен, он пошел бы за родными детьми. И, вопреки всему, уверен, что пошел за мной.
Я особенный для него, я знаю. У него много бастардов и целых три законных сына, но я – особенный. Ведь мне не нужен трон. Не нужен даже титул, который он уже мне обещал, как обещает всем детям, родившимся от чужих женщин. Мне не нужно ничего, только его любовь, потому что он великий, и я стану таким же. Он чувствует это, не потому ли меня, одного меня взял на эту войну, хотя мне всего двенадцать? И не потому ли когда-то приехал за мной, чтобы забрать у ёрми? Не у этой, у другой, у той, что воспитывала меня.
У мертвой. Слово отдается в голове пушечным выстрелом сквозь сон. Лунные кричат.
Она тоже была великой – и потому я не боюсь судьбы, которую выбрал. А еще она была одной из немногих офицеров, не предавших отца во время бунта вассалов. Они жгли поля, а она убивала их. Они планировали заговоры, а она прикрывала отца грудью. Они переманивали солдат-мужчин, а она собирала солдат-женщин. У нее было красивое имя – Гюллрейль. И, наверное, она сама когда-то была такой же красивой, как ее племянница, моя мать, которую отец променял на множество других женщин. Ёрми так этого и не простила, потому забрала меня как можно дальше от двора. В Громаду – наш замок на краю Свергенхайма. Туда, где у меня были море, книги легенд и друзья среди рыбацких детей. И любовь ёрми. Много-много любви, которую ей больше некому было отдать.
«Эндре – драный кот! – говорила она об отце. – Однажды Эндре сам подавится тем, чем портил девок!» Я еще не знал, портят ли коты девок и как? Трутся о них, оставляя на платьях шерсть? Хотя… я мало видел в жизни котов, они у нас редки. Может, думал я, они более коварные создания, чем кажется. А потом она умерла, а «драный кот» приехал за мной и оказался лучшим человеком на свете. Большой, рыжий, очень храбрый. Он улыбнулся мне и спросил: «Наверное, тебе тут скучно. Хочешь со мной?» Я захотел. При дворе оказалось страшно, все было там слишком ярким, а три моих брата-принца – слишком высокомерными. Но я побил одного, и два других присмирели сами. Появилась новая ёрми, с которой мы сразу подружились. И Лисенок… как я скучаю по Лисенку! А отец был в восторге от меня и все время говорил кому-то:
«Это он в меня!»
«Он особенный!»
«Только посмотри, какой у него удар левой!»
«Он что, рычит?»
Он полюбил меня настолько и настолько стал гордиться моими успехами – в верховой езде, в фехтовании, в стрельбе, – что позвал сюда, хотя и не пустил в бой: с ёрми мы несколько недель ухаживали за ранеными в полевой больнице. И пусть он не спас нас во время ночной атаки. Пусть не послал погоню. Пусть я ждал его две ночи. Конское ржание уже затихло, зато стреляют пушки, и шипящее осфолатское наречие сменилось другим – не нашим, но наречием друзей. Ойга! Нас, кажется, пытаются освободить…
– Звереныш… малыш, проснись.
…Рыцари Ойги. Они тоже дружат с отцом и помогают нам в войне.
Открыть глаза проще, чем кажется, сесть и вскочить – тоже. Голова ясная, ноги дрожат, но это дрожь хищника, готового гнаться, а не жертвы, готовой убегать. Я вынимаю из рукава кинжал – под удивленный возглас ёрми. Я вслушиваюсь в приближающуюся гортанную речь: да, точно, это цветочные. Но расслабляться рано, мало ли что.
Стрелять прекращают резко – будто это я оглох. Ёрми замирает с прижатыми к груди руками: волнуется, перебирает тонкими пальцами накидку, в которую кутается. Кто кого убил? Кто… да неважно. У меня есть оружие, и я сын Эндре Отважного.
– Не сунутся! – обещаю шепотом, прижимаясь к стене у входа, пока грохочут шаги из-за угла. – Держись сзади…
– Но… – она осекается: я прижимаю к губам палец. Не до ее тревог.
– Брось, брось, – все та же гортанная речь, низкий ленивый голос все яснее долетает до слуха. – Сначала спасаем принцессу. Потом трофеи.
– А хорошенькая принцесса? – допытывается кто-то помладше, и все тот же голос посмеивается:
– Немного потрепанная временем. Но наш король любит ее.
Крепче сжимаю кривую рукоять-серп: это про ёрми! Те, кто к нам идет, смеются над ёрми! Над тем, что она маленькая и седая, и чтобы хорошо выглядеть, ей приходится румянить щеки краской и подводить глаза углем… а тут у нее ни краски, ни угля. Но почему-то она не сердится, наоборот, отвечает чужому смеху собственным и кладет мне руку на плечо:
– Не надо, нет, малыш, это свои. – Она повышает голос: – Мы здесь, здесь, сюда!
Трое рыцарей – в зеленых плащах, в плотных тяжелых доспехах, с бодрыми красными плюмажами – выйдя из-за угла, останавливаются у решеток, переглядываются, переговариваются с легким недоумением: будто ждали каких-то других пленников. Ёрми поддразнивает младшего, белокурого и круглощекого:
– Принцесса, потрепанная временем, – я, смелее!
Рыцарь, встретив ее взгляд, пугливо краснеет, а хмурые лица других смягчаются. Главный рыцарь – темноволосый, тоже молодой, но самый важный и строгий – выступает вперед, с трудом скрывая улыбку. Наверное, он любит хорошие шутки и старых дам. Или просто рад, что быстро взял крепость.
– Очень приятно. – Он склоняется в неглубоком поклоне, поглядывая исподлобья – глаза карие, пристальные. – Значит, это о вас так тревожится славный друг Эндре? А это… – он кидает взгляд и на меня, – что, ваш паж?
«Паж…» Слово хуже всех побоев часового, а может, хуже и того, как я ударил его зубами о решетку. Оно врезается в голову, отдается в ушах, и я едва не отступаю, но упрямо сжимаю кинжал. Отца нет. А рыцарей отправили сюда не со словами «У меня пропал сын, спасите его». Я вспоминаю звуки, которые смутно различал сквозь дрему: как кто-то стрелял, как сыпались камни укреплений… примерно так сейчас осыпается что-то каменное и крепкое во мне. Что-то, чему нет имени.
– Эндре, – мягко, но непреклонно поправляет ёрми, обнимая меня за плечи, – потерял нас обоих. – Конечно, она все чувствует. Конечно, не посмеет жалеть меня. – И одного мог потерять навсегда. Оба мы – его семья, а если позволите некоторое самомнение, – лучшая ее часть.
Неловкая тишина повисает в темноте, но почти тут же расцвечивается сдавленным рыцарским фырканьем. И вот они уже хохочут от души, хохочут как мальчишки, нисколько не стесняясь, но я не могу даже улыбнуться. Это больно. Больно и смотреть на начищенные доспехи наших спасителей. Больно от слабого рассветного сияния за окном.
«Это что… ваш паж? На большее он не тянет». Кусаю губы и вижу, что мои пальцы на рукояти кинжала побелели. А потом замечаю, что кареглазый командир следит за мной. Что ему нужно? Какой тяжелый взгляд, словно способен проникать сквозь стены. На грубоватом лице глаза эти – как самоцветы, холодные и странные. Я бы их вырезал.
– Вот как? – наконец откликается он. – Что ж, мне есть чем гордиться. Данъерх!
По одному его жесту любитель принцесс заносит секиру, перерубает замок, открывает дверь. Командир, пригнувшись, входит в низкую темницу и озирается – свойски, точно подумывает, не вздремнуть ли тут. Он полностью доволен и собой, и нами, у него отличное настроение. И как только он не понимает…
– Где отец? – Спрашиваю, заступив ему путь. Понимаю, что выгляжу смешно и глупо, может, веду себя как… паж, но не могу иначе. Скажи, что он ждет внизу. Скажи, что допрашивает коменданта. Скажи, что немного приболел и ждет в лагере за лесом. Скажи…
Командир прячет усмешку; мог бы отпихнуть меня ленивым движением, но послушно останавливается напротив. Точно оценивает и прикидывает, как унизить больше. Пусть. Плевать. Он мне никто, мне все равно, что он думает, я…
– В бою, ведет флот. – Говорит он строго, словно сражаясь со мной взглядом и насмехаясь: «Что скулишь?» – Там, где должен быть великий король. Ты считаешь иначе?
А я не могу выдержать его взгляд. Не могу, как ни стараюсь, чувствую себя маленьким и жалким, чувствую себя… нет, это неважно, это останется со мной. При дворе живут другие люди. Не то что на диких скалах у голодного океана. Здесь есть правила, и одно из них я так и не выучил. «Особенный» не значит «любимый». Пора учить.
– Нет. – Голос не дрожит. Я почти верю себе. – Я горд его храбростью, просто…
…Просто он не великий. Он вовсе не великий, а я не понимал. Или я считал величием что-то другое, а значит, я во всем виноват сам. Мне никто ничего не должен, никогда не был, разве я сам не обещал себе ничего не ждать, не брать и никому не верить? И, точно прочтя эти мысли, командир вдруг сжаливается надо мной. Отвлекая, говорит шутливо:
– Вижу, ты уже не обходишься без общества принцесс. Молодец.
Его люди опять смеются, ёрми тоже. И чтобы никто ничего не подумал, не решил, будто со мной что-то не так, я тоже должен засмеяться. Это просто. Почти как дышать. Ну давай. Сначала улыбаешься – потом смеешься. И я смеюсь, надеясь, что все, кроме смеха, ушло из моих глаз. Мне не больно.
– Эта принцесса – моя! – Я опускаю кинжал и первым выхожу в коридор. Командир рыцарей, взяв под руку ёрми, выходит следом и снова обращает заинтересованный взгляд на меня.
– Так, значит, ты… еще один принц, что ли? – Ожидая, пока я отвечу, он жестами поторапливает рыцарей, чтобы шли впереди нас на случай засад. – Интересно, надо сказать, ты нравишься мне как-то больше…
Больше, чем Тройняшки, которых легко побить. Больше, чем бесчисленные дети, о которых отец говорит: «Меня должно быть много, но подальше от меня». Больше, чем… котята. Дети драного кота. Я повторяю это про себя, и неожиданно из меня уходит боль, обида, все, что меня мучило, а вместо этого приходит новое. И это новое мне нравится.
– Нет. – Я качаю головой. – Я бастард. И воин.
Ёрми смотрит с грустью, так, будто уже знает о новом чувстве в моем сердце больше, чем я. Может, так и есть. Ей – можно, она всегда была добра ко мне. Но уже на крыльце, когда мы спускаемся и идем к оседланным лошадям, я стараюсь не смотреть ёрми в глаза, спрашивая наших спасителей:
– Значит, вы здесь ненадолго? А… в ваш отряд можно попасть?
Первая ёрми говорила: «Эндре обижен на меня. Ну, за то, что я забрала тебя. Что в ногах не ползала, не просила милости для сиротки, а просто плюнула в рыло и уехала. Но он тебя не получит, нет. Только через мой труп. Только через!»
Теперь я знаю, что значили эти слова. Теперь знаю: когда у меня будут дети, я обязательно поеду спасать их, в какую бы беду они ни попали. Теперь я знаю многое.
Золото, пламя и изумруды. Развеваются на ветру зеленые плащи, земля дрожит под конскими копытами. Сильны воины Ойги, тюльпаны на их широких спинах напитались кровью. Смотрит на командира с золочеными наплечниками маленький бастард, ловит каждое слово, гарцуя на молодом коне рядом. Он, кажется, спокоен, счастлив в этот медленно восходящий над беспробудным сумраком час.
Нет, не счастлив. Но он все решил.
Эндре не научился любить даже родных детей, всю любовь оставив себе. Маленький бастард понял это и скоро примет. Он, бесприютный и ищущий, уйдет со знаменитым воином Ма́рэцом Непокорным, не оглянувшись на отца.
Эту живую игрушку, вырванную из рук покойницы, Эндре Отважный больше не увидит.
О проекте
О подписке