Роман был об умирающем красноармейце. Тиф, госпиталь в Одессе, а ему снится детство, живые, умершие. Он немного заикался, Дмитрий Константинович, говорил медленно, и от этого каждая его фраза была блаженством, бережно поднимала и отпускала.

В первый раз тогда назвал ее Ликой:

– Такой роман будет, Лика, как лоскутное одеяло, или вот как вышитый подол рубахи черными и красными цветами, или как на рушнике петух, но тоже черный, красный. Два цвета, – рассказывал он ей потом.

– Три.

– Какой?

– Еще белый. Полотно.

Она дотронулась до его руки случайно, рука была еще горячая от солнца, и сказала: какая горячая рука. Он ничего не ответил. Она быстро убрала руку, словно спрятала в футляр. Заговорили о другом. Но он все понял, и она тоже. Был еще короткий его взгляд посреди разговора. Он посмотрел на нее, как будто прошептал что-то тайное, неразборчивое, но она расслышала и поняла.

На двери кабинета еще осталось: Ворович Павел Сергеевич. И внутри все осталось как было: казенная мебель из красного дерева, чайный сервиз из саксонского фарфора, квадратные стулья, кресла. Только лампу и диван, по прихоти Павла Сергеевича, привезли из их краснодарской квартиры. Лампа широкая, по подолу абажура – бахрома расплетенными узбекскими косичками. Один валик на диване оторвался. Инвалид без руки. Инвалидыш, так называл его Павел Сергеевич. И керосинка еще светила оставшимся светом, но бледно, как умирающая.

Дмитрий Константинович лег на диван, не снимая сапоги, снял очки и сразу провалился в себя – тяжело, недоступно.

– Мне как будто землю насыпали в глаза, не могу закрыть, больно.

Лика подошла к нему с лампой, посветила. Зеленые глаза в красных трещинках, как крыжовник, и вокруг темные точки земли.

– Это правда земля, – и осторожно вытерла. Он смотрел на нее, скосив глаза, как ребенок. Все земное ушло. Только жалость. Очки лежали у него на животе жалким худым котенком. Она взяла их, погладила по тонким извилистым дужкам.

– Ты же не носил очки?

– Носил, с детства.

Он засыпал, но сквозь сон отвечал ей:

– Ты была такая теплая. С тобой было так же хорошо, как греться на солнце.

Вечерами после купания Лика Витальевна сидела на скамье, рядом с фонтаном. Дмитрий Константинович подошел к ней в темноте.

– У меня бессонница, головные боли. Так хочется спать. А у себя не могу заснуть. Инна закрывает окно на ночь. Душно.

Он сел близко и положил ей голову на плечо, и плечо ее обвалилось, застучало сердцем. Дмитрий Константинович закрыл глаза. Она сидела неподвижно, но кто-то прошел мимо, остановился, посмотрел на нее сквозь сумрак, узнал.

– Лика Витальевна, вы – не вы? Вас Павел Сергеевич ищет.

Он сразу проснулся – да, я пойду к себе. Простите.

И ушел. Ее плечо пахло его волосами. Она потерлась о плечо щекой. Какая легкость, освободили, как вынули ребенка из чрева живота, но пустота осталась внутри и ныла.

А потом, после его бегства, вспоминала о нем еще долго, и болело сердце. Уговаривала себя: «Не надо думать. Надо забыть». Все легкое ушло из жизни, и что-то другое заползло, как болезнь, не проходящее. Но иногда все перекрывало шумящее море и стрекот цикад, и наступало спокойствие.

– А цикады похожи на светлячков? – спросил мальчик.

– Нет. Ты никогда не видел?

– Никогда.

Лике Витальевне было страшно спросить, что же он видел.

– Светлячки похожи на маленьких жучков, живут среди кустов. Вот вдоль ступеней. Издалека они, как искры, а близко – маленькие жучки. Кажется, раз – и поймаешь, и не получается. Я так ни разу и не поймала. Они летают и светятся. А цикады рогатые, и они трещат. Днем тихо, а вечером громко. Ты умеешь играть в морской бой?

– А что это?

– Ну игра. Я рисую корабли, и ты рисуешь корабли. Ты должен угадать мои, а я твои, и уничтожить. Кто первый, тот и выиграет.

– Уничтожить – это как?

– Убить.

Лика Витальевна испугалась этого слова.

– Не будем играть. Темно и бумаги нет. А мы с Павлом Сергеевичем так играли. Вот ты сейчас сидишь в его кресле. Он мне говорил: иди после медицинских курсов в университет, я не пошла, так и осталась медсестрой. Я ему помогала на операциях. Он мне потом сказал: «Я без тебя не только операции делать не могу, я без тебя просто жить не могу». Я вышла за него замуж. А у него была семья, дети. Но когда так говорят, разве можно отказаться? Я тебе такое рассказываю, а детям, наверное, нельзя такое слушать, да? Сколько тебе лет?

– Семь.

– Ты умеешь читать? Ты читал «Всадника без головы»?

– А в Москве памятник Тимирязева лежал без головы. Я рядом лежал, видел. И как голова оторвалась, видел.

– А я была в Москве четыре раза.

«Будете в Москве, достану вам билет в Большой», – говорила каждый раз после процедур Инна Леонидовна.

Как она кричала ночью. Лика Витальевна уже спала, и Павел Сергеевич спал, когда он постучал к ним.

– Инне Леонидовне плохо, у нее истерика. Сделайте ей укол.

Лика не могла найти свой медицинский чемоданчик, кружила по темной комнате. Павел Сергеевич молча надевал халат.

– Не ходи со мной, я сама справлюсь.

Но он пошел. Почти побежал, потому что она сама бежала.

В номере был закрыт балкон, окна, тесно от душного воздуха, на кровати лежал открытый чемодан, на гладком шелковом дне которого свернулись змеей жемчужно-серые фильдеперсовые чулки.

«Если вы знакомы с ришелье и гладью», – повторяла про себя Лика Витальевна. Фраза попала в ее мозг, как птица в клетку, неизвестно откуда.

Инна в ночной сорочке, по лифу – кружево волансьен, с красными пятнами на бледном лице, завизжала, как только Лика вошла:

– Чтобы ты сдохла, и дети твои, и внуки, чтобы ты там кровью ходила.

И тут же, вскидываясь на Павла Сергеевича:

– Ну и жена у тебя, тварь, тварь, тварь.

Павел Сергеевич, красный от злости, схватил ее двумя руками и прижал спиной к себе. Она выбрасывала вперед ноги, вырывалась.

– Лика, коли в бедро, пока я держу ее! – скомандовал Павел Сергеевич.

Дрожали руки, шприц застрял в напряженной мышце, остался синяк.

«Если вы знакомы с ришелье и гладью».

– Йодную сеточку, – сказал Павел Сергеевич, когда Инна Леонидовна уже лежала на кровати, а Дмитрий Константинович смотрел на него неживым равнодушным взглядом, и так же смотрел на Лику, – йодную сеточку, и ничего не останется, ни следа.

– Мы уедем. Утром есть поезд. Звоните, ищите билеты, это в ваших интересах. Я всем расскажу, что ваша жена – шлюха. Вас посадят. Вы хотели меня убить, – обескровленным голосом сообщала Инна Леонидовна в закрывающуюся дверь.

И когда закрылась дверь, Лика Витальевна вспомнила забытое из прошлого, мальчика, с которым два раза шла от школы до дома. Они доходили до дома и возвращались обратно, чтобы снова идти вместе и разговаривать. А потом он налетел вместе с другими мальчишками, в зажатом кулаке – зеленые мокрые гусеницы. Она остановилась, не стала бежать, потому что между ними была эта дорога, туда и обратно, но он подбежал и бросил гусениц за шиворот платья. Они упали комком и расползлись по телу.

– Если ты заплачешь, – сказал Павел Сергеевич, – я тебя убью.

Лика Витальевна чувствовала, как подступал волнами плач, и, чтобы остановить его, сглатывала воздух и с силой выдыхала. Становилось легче. Но поднималась вторая волна. И она тихо скулила, чтобы не сорваться в рыдание. Павел Сергеевич встал с кровати, слепо ощупывая тумбочку в поисках очков. Нашел. Лика Витальевна зачарованно наблюдала за ним. И когда он вышел из комнаты, пошла за ним босиком в кабинет, повторяя:

– Ну прости, прости.

– За что простить? – он говорил сквозь зубы, словно выплевывал. – Ведь ничего же не было?

Лика Витальевна соглашалась:

– Не было.

И целовала его ноги, колени:

– Прости, прости.

Почти рассвело, и водитель машины с постельным бельем кричал дворнику: «Сторонись!» Высыпали люди, заговорили, начался день, но солнце еще не вышло, и потому день казался ненастоящим, как казались Лике ненастоящим ее тело и вся прошедшая ночь. Ее пальцы пахли водой, водкой, сосновыми иголками. Она чувствовала этот запах, когда проводила ладонью по лицу, и через весь пережитый ужас, через предательство, она представила вместо своего лица – лицо Дмитрия Константиновича и поцеловала ладонь.

– Мне надо его убить? – спросил Павел Сергеевич.

– Зачем?

И они посмотрели друг на друга, не понимая зачем.

– Витя, нам надо идти.

Дмитрий Константинович уже шел к двери, сонный, растерянный, задерживаясь руками о кресла, стулья. Его шатало.

– Как на корабле, пол качается, – сказал он.

– Тебе плохо? Слабость? Голова кружится? – спрашивала Лика.

– Душа качается. – И снова повторил: – Надо идти.

Они вышли втроем в сырое холодное утро. Шли быстро, почти бежали. Лика Витальевна впереди, лязгая зубами, Дмитрий Константинович с Витей за ней.

– Помнишь, я готовила Инне жемчужные ванны? – спросила Лика. – Мне это снилось. Ванна, засыпанная жемчугом, и в ней Инна, в жемчуге по плечи. Я счищала ладонью жемчуг, прилипший к мокрой розовой коже, мелкий, крупный, и жемчуг падал на пол со стуком. Пол белый, жемчужный. Ты целовал ее кожу и глотал жемчужины, одну за другой, словно водяные капли. Я смотрела на вас, и мне было больно.

Она рассказывала это неизвестно зачем, не стесняясь мальчика:

– А потом ты сказал мне – у тебя внутри жемчуг. Посмотри. Ты подошел и прижался лицом к моему животу. Ты спросил – видишь? Легкие – в них жемчуг, пузырьками. Ты дышишь жемчугом. Я так тебя ненавидела. Все плохое началось из-за тебя, мне даже казалось, что война началась из-за тебя.

– Ты не любила меня.

– Я не успела.

– У меня больное сердце, и я курил. Тебе было все равно, что мне нельзя, а про Павла Сергеевича не было. Ты переживала за него, нервничала, когда он пил коньяк.

– Ты не защитил меня.

– Я не мог.

– Как не мог?

– Она бы написала на вас, понимаешь?

Они вышли к железной дороге.

– Лика, вот здесь расстанемся, нам надо дальше идти.

И задрожало платье вокруг ее колен, как подбородок в предчувствии слез.

Лика хотела обнять Дмитрия Константиновича, но он стоял, скрестив руки у груди, опустив голову, и обняла мальчика, и обнимала его так, как будто не могла с ним расстаться, целуя пыльные волосы, худые плечи.

– Лика, отпусти, мы пойдем.

Он взял мальчика на руки.

Она не знала, что сказать последнее, важное, просто смотрела им вслед, потом крикнула:

– Спасибо, что пришли.

После отъезда Дмитрия Константиновича и Инны о случившемся старались не вспоминать. Дни проходили по-прежнему, но Лике ничего уже не было нужно. Утром и после обеда – процедуры, вечерами же Лика заходила к Павлу Сергеевичу и сидела, сидела, просительно чего-то выжидая, какого-то прощения, но он молчал, что-то писал, не поднимая на нее глаз, потом спрашивал:

– У тебя нет никаких дел?

Она вставала, шла на улицу. А на улице, в танцевальной раковине, прижимались друг к другу пары, и она думала – как все закончилось быстро-быстро.

На теннисном корте, пустом после дневной игры, два мальчика перебрасывались мячом. Она попросила:

– Научите меня.

– А мы сами не умеем.

– Но вы же играете. Покажите как.

– Берете ракетку и бьете по мячу.

– Эту?

– Эту.

– Тяжелая.

– Тяжелая, это вам не бадминтон.

В темноте не было видно ни рук, ни ног.

– Так?

– Нет, не так. Сначала надо просто научиться бить по мячу. А потом уже через сетку. Понимаете? Вот так высоко подбросить мяч, а потом уже бить по нему. Это очень сложная игра.

– Я не смогу.

– Бросайте мяч, а теперь отбивайте, бейте.

Мяч перелетел через сетку, шлепнулся в песок.

Лика сняла сандалии. Шелестело море, и патефон пел кому-то: «Спи, мое бедное сердце».

– Я не буду вам мешать, играйте.

Она села на скамью возле пляжа. Шум волны сливался с ударами теннисных ракеток. Она еще видела мяч, как он летал туда-сюда, и ракетки скользили в темноте прозрачными светлячками, но темнота становилась все сильнее, исчез мяч, исчезли мальчики.