Аня проходит мимо по коридору и бросает, не снижая скорости: «Надейся и жди».

– Привет, Димуля, – говорит Аня.

«Димуля» обиженно отвечает:

– Я Миша.

– Ну, ладно, Димуля, покедова.

– Я Миша.

Миша, парень высокий, постоянно шаркая тапками, ходит туда-сюда по коридору, закатив глаза и открыв рот. Кажется, в эти моменты он что-то изобретает. Миша здесь уже месяцев девять. Говорит, не хочет возвращаться домой, так как родители высасывают из него энергию. Чтобы укрепить ее, Мише дают галоперидол.

Через полгода Аню разобьет инсульт, и ее переведут на пятый этаж, где содержатся тяжелые пациенты. Она перестанет петь. Сильно похудеет, с ввалившимися щеками и остановившимся взглядом мутных глаз будет сидеть в коридорчике, никого не узнавая.

Кормят нас тут… в общем-то, норм. Только несоленое все, чтобы давление было как у космонавтов. Мы с соседкой на ЩД – щадящей диете. Нам дают печеные яблоки на полдник, а печенье не положено, но добрая Юлечка дает иногда. Вероятно, у остальных – диета беспощадная. Недавно давали печенье «Лиза» – на упаковке, правда, было написано «Гензель и Гретхен». О чем думали разработчики? Видимо, о том, что Лиза написать на печенье проще…

Все напитки одинакового цвета мочи, только вкус разный: вода с легким оттенком сладкого чая, компота, напитка «шиповник» или с намеком на яблочный сок.

Суп некоторые «жильцы» называют баландой. Для меня стало открытием, что бульон может быть сварен на картошке или на вермишели.

Каждый день после обеда у нас бывает обход врачей. Думаю, проект «бережливая больница» Росатом сюда внедрял (здесь подписаны по назначению халаты персонала, ведра для мытья полов и т. п., что намекает на внедренный кайдзен). Моя врач Мария Викторовна высока и стройна и периодически радует глаз доктора Владимира Иваныча (и не только его) мини-юбками, открывающими ее бесконечные ноги. Иногда она садится на мою кровать и этими ногами болтает. Не знаю, смогу ли узнать ее на улице, потому что Мария Викторовна всегда приходит на обход в маске и я вижу только ее пронзительно голубые глаза, которыми она пристально на меня смотрит.

Обход начинается на пятом этаже, а потом врачи спускаются к нам, на четвертый. Санитарки следят по камерам и говорят, в какой палате обход и скоро ли к нам спустятся. Бывают отдельные вредные экземпляры, которые буркают: «Идет обход. Какая разница где».

Обычно пациенты наматывают шаги по коридору, чтобы показать врачам, как они проводят жизнь в движенье, а не валяются на кровати. Я тоже начинала с подобной показухи, а потом втянулась и стала нахаживать по двадцать тысяч с лишним шагов.

Обход идет по коридору. В отделении есть психологи: три модные грации. Мой первый психолог Вероника Николаевна, или Никник, – голубоглазая, стройная красотка метра под два ростом. Сначала она давала мне тесты на когнитивную пригодность. Потом заставляла вытягивать из трех колод метафорические карты. Потом пугала нерадужными перспективами: сначала кончатся деньги и меня переведут в общее отделение, потом лишат дееспособности и отправят в психоневрологический интернат или будут лечить ЭСТ (электросудорожной терапией). «Подумаешь, приставят к вискам проводки и вылечат», – со сладостной улыбкой говорила она. В моей голове возникали кадры из фильмов «Полет над гнездом кукушки» и «Мученицы», психологическая травма моя, меня начинало трясти и бросало в жар от обреченной покорности частично воплотить сюжет фильма в жизнь. Потом Никник решила меня чем-то занять, то рекомендовала начать помогать кому-то, то поехать в салон покрасить волосы, то поучиться чему-нибудь, например – о майн готт! – записавшись на курсы шоппинга. На «Нарисуй картинку по номерам» пришлось согласиться. Надо сказать, к тому моменту я уже сложила паззл целиком впервые в жизни и третью неделю с перерывами на прием скудной пищи решала по три бесплатные задачки из проги «Люмосити». На картинке 1000 точек, которые надо соединять по порядку. Некоторые из них (а это была ксерокопия) пропечатались плохо. Зрение у меня хуже некуда: и близорукость, и дальнозоркость, и еще хрен знает что, поэтому по картинке пришлось водить носом. Кое-как номерки я соединила, но второй глаз – а это был мужской портрет – не был прорисован из-за плохо пропечатавшихся цифр. Никник всё понравилось:

– Смотрите, – говорит, – какой выразительный глаз получился, а всего лишь циферки соединили.

Я говорю:

– Это да, конечно, но вот со вторым-то глазом не получилось: циферки смазанные.

Она спросила, может ли забрать портрет предположительно Махатмы Ганди с отсутствующим левым глазом.

Я ответила:

– Берите, вряд ли мы захотим украсить им стену.

Никник задумалась и стала говорить про синдром госпитализация-что-то, когда так привыкаешь к больничке, что не хочешь из нее выходить. И что она подумает, чем бы еще меня напугать и ухудшить мое пребывание тут, чтобы синдром этот не развился. Тем самым разозлила меня, что оказалось, в общем-то, неплохо.

Еще она рассказывала, как нашла сыну онлайн препода английского из Голландии. В процессе занятий голландец стал превращаться… в женщину. Никник испугалась и занятия прекратила. «Неужели смена пола отшибла у голландца знание английского языка?» – хотела спросить я, но решила на всякий случай не открывать хлеборезку.

Когда Никник уехала в отпуск на Шри-Ланку к отцу своего, как она выражалась, мало́го, мне заменили психолога на роковую брюнетку Веронику Рамазановну. У нее был другой подход, мягче и деликатнее. Смена психолога меня радовала. Пока познакомимся, пока начнем, я смогу и дальше саботировать все советы и предложения, – думала я. Но ВР была упорна. Она то проводила наши занятия, прогуливаясь со мной на свободе (вне территории больницы), то предлагала сходить в соседний ТЦ выпить кофе. Раскрасками и картинками меня не мучила, тем более что к тому моменту я заканчивала складывать десятый паззл из тысячи фрагментов: «Фламинго на фоне моря, или Пятьдесят оттенков голубого». И в конце концов методика ВР совместно с новым препаратом Марии Викторовны начала приносить плоды. Я возвращалась в себя и к себе. Никогда не забуду, как ВР сказала мне: «Здравствуйте, Катя. Я наконец-то очень рада познакомиться с вами, настоящей».

Помимо врачей, психологов, санитарок и санитаров, у нас есть медсестры. Одна, которую я считала самой главной, строго спрашивает, глядя поверх очков: «Как настроение? Все нормально? Жалобы есть? Неужели так вам ничего и не помогает?» Оказалось, никакая она не старшая медсестра, а просто понтуется, разнося таблетки. Думаю: надо немного проехаться. Вот она приносит таблетки, смотрит поверх очков, спрашивает про настроение, а на руке у нее что-то написано ручкой. «Ой, – говорю, – это у вас татуировка?» Она отвечает: «Нет, это чтобы вспомнить утром, а то так набегаешься за день…» – «Неужели имя, сестра?» – спрашиваю я, а она краснеет.

Санитарка то ли хочет быть любезной, то ли облеченной властью. Спрашивает у бабушки Зои:

– Какое у вас настроение?

– Какое может быть настроение в психиатрической больнице?

Зоя раньше работала редактором, поэтому ходит с толстой тетрадью и конспектирует, что ей говорит телик в игровой комнате. Я называю ее Зоя-с-кружечкой после одного эпизода. На посту стояла чья-то баночка с мочой, и Зоя решила свою тоже сдать. Но специальной баночки у нее не было, что и неудивительно: Зоину мочу никто не ждал, и она принесла ее в своей чайной кружечке. Санитарки на посту заохали и попросили Зою содержимое вылить, а кружечку хорошенько помыть, что она, наверное, и сделала. Теперь из этой кружечки она каждый день бегает поливать цветы к вящему ужасу санитарки Иры, которая трепетно за ними ухаживает. (У нас цветут орхидеи, цикламены и еще какие-то беленькие со странным названием «женское счастье». Вообще-то, цветочные горшки у нас не положены из соображений безопасности. Как-то раз один горшок полетел во Владимира Иваныча, но он сказал: «Ничего страшного, пусть цветы остаются, радуют глаз пациентов».)

Но мы отвлеклись от Зои. Спрашиваю у нее, пока нас везут на скорой к стоматологу: что она пишет в своих тетрадочках, книгу? Зоя говорит, что делает заметки, конспектирует, учится медицине. Потому что поступила сюда совсем безграмотной в этом плане, совсем ничего не знала. Говорю: «У вас какие-то курсы дистанционные?» – представляя что-то типа TED, а она отвечает: «Я Малышеву конспектирую и доктора Мясникова. Столько нового…»

Другая бабушка – Ирина Петровна с красивой фамилией Воздвиженская. Она даже собирала как-то обитателей больницы в общей комнате, где рассказывала историю своей семьи. Но, говорят, было неинтересно. Ирина Петровна похожа на птицу: у нее крючковатый нос, впалый рот (зубов она тоже не носит) и абсолютно безумные глаза, суровый взгляд шизофреника. Раньше она работала научным сотрудником – литературоведом и библиотекарем, и видимо поэтому не разрешает брать книги из игровой комнаты, не заполнив формуляра. Понятное дело, что никаких формуляров там нет. Но основное занятие, а точнее даже миссия, Ирины Петровны – это охрана кулера. Она сидит рядом с ним, и если кто-то, недайбог!, будет наливать воду, пока горит красная лампочка, она строгим голосом кричит: «Не наливайте! Вы что, не видите, что горит красная лампочка?! Это значит работает кипятильник! Вы же не наливаете чай из чайника, когда он кипит?! Вы его сломаете!»

Даже холодную воду наливать не велит. Поэтому мы позволяем себе мелкие шалости: смотрим направо, налево и, если Ирины Петровны нет на горизонте, радостно наливаем воду при красной лампочке. У меня даже появилась идея: подарить ей магнит с вечно горящей красной лампочкой. Вот было бы весело. Хотя за время моего пребывания сломалось три кулера, так что, может, Ирина Петровна не так уж и не права.

Однажды одна девочка, пытаясь усмирить неутомимый нрав Ирины Петровны, кажется, похвалила ее кофточку. Или сказала, что она выглядит хорошо.

– Ты что, лесбиянка? – строго спросила Ирина Петровна, продолжая неусыпно следить за красной лампочкой.

На вопрос: «Как ваши дела?» Ирина Петровна отвечает: «Какие могут быть дела в психушке?!»

Однажды она (о чудо!) заговорила со мной. Видимо, была короткая ремиссия.

– Мне кажется, вы хотите со мной поговорить, – сказала она, когда я собирала очередной е…чий паззл («Тропический лес, или Пятьдесят оттенков зеленого») в игровой комнате. Паззл Ирина Петровна почему-то называла кубиком Рубика. Она рассказала мне, что была научным работником, литературоведом, писала статьи, получала за это хорошие деньги и даже хотела устроиться работать в ИНИОН, но ее не взяли из-за маленького ребенка. Потом Ирина Петровна рассказала, что неплохо рисует, и спросила, не смогу ли я ей попозировать. Но потом передумала ввиду отсутствия мольберта. Больше мы с ней не разговаривали, а потом она и здороваться со мной перестала.

Некоторые пациенты здесь долго не задерживаются, но оставляют свой след.

Вика из семнадцатой палаты след оставила яркий. Она носила лосины и худи «Хилфигер». Зеленого, канареечно желтого, малинового и прочих вырви глаз цветов. Вечером переодевалась в белую с шелком пижаму. Вика не спала десять суток подряд и нахаживала десятки километров и тысячи шагов по коридору, громко разговаривая по телефону. Зачем она так делала, было не очень понятно, потому что палата у нее была одноместная. Но зато про перипетии Викиной жизни и работы знало все отделение.

Моя соседка Любовь Семеновна поступила в больницу в состоянии крайней растерянности. В казенном халате и мужской байковой пижаме в клетку, что составляло некоторый диссонанс с качественным татуажем ее глаз, хорошо окрашенными волосами, ботоксом и губами уточкой. Родом она была из Читы, одна дочка жила в Москве, другая в Воронеже, сыновья и муж Виктор Иванович, директор швейной фабрики, где Любовь Семеновна была главбухом, – в Чите. Себя она называла забайкалочкой, пила в пять утра крепкий чай с молоком, громко прихлебывая и приговаривая: «А-а-а-а-а, вкусненько» или «Вкусняшка». Что с ней приключилось, было не очень понятно. Кажется, она потерялась в мегаполисе. Без банковских карточек и денег. Какие-то наркоманки вроде бы предлагали ей ширнуться, а она вместо полиции вызвала скорую помощь, которая ее доставила в 67-ю больницу, психиатрическое отделение. «И правильно сделали», – сказала Мария Викторовна и, переглянувшись с Владимиром Иванычем, прошептала: «Психопатический бред». А медсестра с папкой с назначениями просто грустно и сочувствующе смотрела. Любовь Семеновна пробыла тут три недели, но след оставила яркий, надолго. Она довольно быстро пришла в себя, радуясь душу, возможности съедать содержимое передач от родственников в любое время, а не с четырех до пяти часов, как в общем отделении, делать запасы, «как белочка», а еще тому, что никто не орет и к кровати или стулу не привязывает и волосы запутавшиеся не состригает. Она переоделась в спортивный костюм с крупной надписью «Армани» и мазалась диоровским кремом. Видимо, у нее было плохое кровообращение: мерзли руки и ноги, и она постоянно нагревала воду в душе, потоки которой вызывали у меня ужас: видимо, осталась привычка из страны с очень платной водой. Однажды Любовь Семеновна захотела принять душ в полчетвертого ночи, видимо, живя по читинскому времени, что вылилось в скандал. Шум воды разбудил даму из соседней палаты, которая днем ходила по коридору, разговаривая сама с собой, а тут высказала Любови Семеновне все, что она думает про ночные купания. Прибежали и санитары, только я ничего не слышала – хорошее снотворное попалось.

За довольно короткое время я все узнала про семью Любови Семеновны, про депрессию мужа, жизнь детей и внуков, про ее электровелики с техническими подробностями, операцию на ноге в Германии и т. д. и т. п., а также новости из телика. Она бегала по коридору, перезнакомилась со всеми и даже ходила в гости к мальчикам в палату, что, вообще-то, возбраняется. Клянчила еду, молоко и чай (подобно многим бабулечкам в отделении), но щедро делилась тем, что приносили ей дети. Ее активность электровеника, видимо, вызывала беспокойство ее лечащего врача Владимира Иваныча, и Любовь Семеновна стала сонной, чувствовала себя несобой, а когда пожаловалась врачу, он сказал: «Это я так сделал» (уровень Бог).

Любовь Семеновна записалась на барокамеру, рассказывала, как учила испанский, помимо вечных новостей любила смотреть медицинские передачи по утрам и сериал про завоевание Кавказа по каналу «Культура». Она часто стирала белье и одежду и сушила постиранное, закутав в постель. Утешала еврейского мальчика Борю, который переживал за свою маму. Хохотала с наполовину якутом Васей и интересовалась перистальтикой Миши. Когда дети ее забрали домой, даже стало скучновато.

Меня переселили к другой соседке, Карине. Карина содержалась тут третий год, и история ее госпитализации была покрыта тайной и мраком. Вроде бы она поссорилась с шумными соседями, те вызвали скорую, которая забрала Карину сначала в общее психиатрическое отделение, где был адский ад, а потом ее перевели сюда. Карину навещала мама, с которой у нее были сложные отношения в анамнезе. Мама плакала, а Карина говорила, что врачи не хотят ее отпускать, потому что она нездорова. В моей картине мира это означало, что кого-то из соседей она все-таки придушила. Карина была немногословна, не задавала никаких вопросов, что меня вполне устраивало, каждый день смотрела ютьюб-каналы гамадрила Люськи и белого какаду Жорика, который от тоски выщипал себе летательные перья, пумы Месси из крымского зоопарка, глухого буля, бульдога, катающегося на скейте, и другие мимимишки про животных и фильмы. Врачи ее периодически просили составить им бест-список для просмотра. Карина родилась в Баку, армянка. Ее дядьев звали Альберт (ударение на а) и Роберт. Еще были Оскар и Жюльен. Оказалось, что в мирной жизни Карина работала дерматологом-венерологом («Венерология – это так интересно!» – тихо говорила она), могла правильно диагностировать любой вид сыпи (проверено на санитарках), работала косметологом, делала эпиляцию, и дома у нее был кабинет с креслом. Так как она успела полежать с разными обитательницами больнички, то с некоторыми из них отношения у нее были сложные. Случалось, что она не выходила на наш «пикадилли-променад» в коридоре, если там были некоторые персонажи.

Одна из них Света Пакурина.

Карина считала, что Пакурина похожа на лошадь, и часто рассказывала анекдот от Ксении Собчак: дети, мы сейчас будем рисовать лошадь, а ты, Ксюша, не вертись.

Сама Пакурина говорила, что ее рожали на лошади. Что это означает и как это происходило, оставалось только догадываться. Вероятно, ее мать была амазонкой.

Карина за глаза называла ее необлагороженной.

За три года у Карины были разные соседки. Одна разделяла стол на две равные части: любые посягательства рассматривались как вхождение вражеских войск на чужую территорию. Она заставляла Карину взбивать подушки и не лежать на кровати перед обходом врачей.

Кстати, о подушках. Они тут такие классные, что относись я к жизни проще – обязательно скоммуниздила бы парочку. Ибо они обладают потрясающим психотерапевтическим эффектом – лупить со всей дури их клеенчатые тушки можно до бесконечности.

Но вернемся к Карине. Другая соседка обвиняла ее в том, что Карина писает мимо унитаза, третья отбирала еду, постоянно клянчила, что бы поесть, и по ночам трогала Карину за щеки (может, считала ее бурундучком, который хранит там свои запасы?).

Была еще молоденькая девушка (анимешница, наверное), которая во время обострений жила в мультиках. Мультики, в общем-то, были безобидными для окружающих, их авторка, как принято, но запрещено теперь говорить, причиняла вред только себе: например, выкидывала в унитаз банковские карточки или рвала паспорт в клочья. Л – значит логика: и действительно, зачем в мультике все вышеперечисленное?!

Еще была одна с галлюцинациями. Она просила прогнать енота из-под стола.

Карина знала наизусть имена всех сиделок, медсестер и врачей и помнила все позиции нашего меню на каждый день, включая полдники.