– С тех самых пор, как мы в последний раз были счастливы… – по-настоящему счастливы. Это было, когда мы с тобой пустились в нашу долгую прощальную прогулку по безлюдным холмам, увенчанным бурыми торфяниками, вдоль родной дикой пустоши – прямо к милым сердцу пышным вересковым зарослям – этому сказочному изумрудно-лиловому морю, в бездонной пучине которого так и хочется утонуть! Ты помнишь это, Шарлотта? Помнишь, каким прелестным выдался тот достопамятный день? Каким безоблачно-синим было небо, простиравшееся над Гавортом, точно отражающее свою беспредельную лазурную синеву, слегка позолоченную мягкой волной живительного солнечного света, в омуте чудесных васильков, ослепительно пестревших на поле у края долины!..

– И каким пленительным был воздух, овевавший заповедные окрестности Гаворта! – с искренним пылом добавила Шарлотта. – Прозрачный чистый и ясный… Мы прямо-таки утопали в естественном могущественном величии этих дивных вересковых пустошей, зыбких болот, суровых кряжей холмов и этого поистине чудесного летнего дня, в то время как вся природа словно бы улыбалась нам с тобою, щедро оделяя нас своими самыми восхитительными дарами!

– О, как нам было хорошо, милая сестрица! – подхватила Эмили с воодушевлением. – Помню, мы едва не заблудились в густом темном вереске, стелющемся вдоль торфяника; как жаль, что мы все же не заблудились! Там, на этих диких просторах, в безбрежной заповедной пустоши, осталась моя душа! Она навсегда сделалась добровольной пленницей этого дивного сурового края с его восхитительными живописными лощинами и уединенными мрачными ущельями! Навсегда, какой бы срок не был мне отведен для моего дальнейшего обитания на этой земле – как в нынешнем моем качестве, так и в любом другом. Ибо, что бы там ни говорили иные люди, что до меня, то я верю в возможность переселения души после отмирания плоти.

Шарлотта невольно содрогнулась. Слова сестры внезапно посеяли в ней неизъяснимый страх и скрытую тревогу.

– Знаю, сестрица, ты скажешь, что я неблагодарная эгоистка, – продолжала Эмили Джейн с отчаянным пылом. – Что ж, ты вправе порицать меня. Видит Бог, я старалась держаться, как только могла! Я боролась сама с собою изо всех сил, ибо сама мысль о ничтожной перспективе быть клеймом позора для всей семьи приводит меня в ужас. Я вполне сознаю всю ответственность, которая на меня возлагалась. Но – как это ни печально, я вынуждена признать, что мне не достало воли и мужества надлежащим образом исполнить свой долг. Теперь я окончательно убедилась, что не способна отважиться на такую жертву – в противном случае мне пришлось бы пойти против самой своей сущности.

– Как это? – удивилась Шарлотта.

– Не знаю, сможешь ли ты понять это, сестрица. Скорее всего – нет, потому что для этого необходимо чувствовать то же, что чувствую я, – а я уверенна, что это ни для кого другого, кроме меня, невозможно, иначе можно попросту сойти с ума. Я удивляюсь, как этого до сих пор еще не случилось со мной?! Однако, в любом случае, я благодарю Бога за то, что тебя, милая сестрица, по-видимому, не терзают те адские мучения, какие выпали на мою долю.

– Скажи мне, что я могу сделать для тебя, о, моя драгоценнейшая Лавиния? – печально спросила Шарлотта. – Ответь, могу ли я тебе помочь? Или, по крайней мере – смягчить твою грусть?

– Позволь мне снова вернуться туда… домой… в Гаворт! – в отчаянии воскликнула Эмили, молитвенно воздев руки. – Поговори с мисс Вулер, скажи ей, чтобы она меня отпустила! Не то я погибну! Только не думай, что это – простой каприз или же – предлог для праздного безделья – это вовсе не так! Я готова на любую, хоть на самую черную, работу, лишь бы вновь оказаться в этих диких, суровых краях, вновь вдохнуть в себя тот ясный, чистый воздух, какой некогда блаженно полнил мою грудь! Если ты того пожелаешь, ты сможешь сделать это для меня, я знаю. Брани и порицай свою незадачливую сестру, сколько тебе угодно – я и сама себя презираю за свою непростительную слабость. Только, молю тебя, милая Шарлотта… А вернее сказать, не я сама, это моя душа, заплутавшая на природных просторах, в бескрайних вересковых пустошах со всей возможной отчаянной страстью взывает к тебе, к твоему истинно христианскому состраданию и милосердию, – это душа моя заклинает тебя: верни ей ее жалкую и ничтожную тленную оболочку, чтобы, слившись воедино после вынужденного долгосрочного отстранения друг от друга, обе они – душа и материя – обрели наконец совершеннейшую, ни с чем не сравнимую вожделенную Свободу!

Эмили Джейн внезапно замолкла, тревожно вглядываясь в бледновато-золотистый отсвет одинокого огонька догорающей свечи, постепенно тонущего в резко сгущающемся мраке неотвратимо надвигающихся сумерек. Легкий ветерок, беззаботно трепетавший в густой листве деревьев, теперь стих, и последний мягкий шорох потревоженных листьев блаженно замер, растворившись в величественном безмолвии всеобщей праматери Природы, постепенно погружавшейся в свой исполинский первозданный сон…

Шарлотта глядела на сестру печальным взором. Она вдруг вспомнила, что недавно видела в тетради Эмили странный и поразивший ее до глубины души рисунок. Пятнадцатилетняя Эмили сделала зарисовку с гравюры некоего мастера по фамилии Уильямс, изображающей сирийского святого – Симеона Столпника, прожившего всю свою жизнь в строгом отшельничестве, на долгие временные периоды отгораживая себя от всякого контакта с внешним миром. Этот святой подверг себя особой форме аскезы – столпничеству, уединившись на небольшой каменной площадке на вершине столба и проводя все свои дни в молитве и проповедях, которые произносил для многочисленных паломников. Шарлотта была поражена. Сестра выбирает такие необычные сюжеты для своих рисунков! Неужели Эмили таким образом отражает свою натуру? Неужели она ощущает себя такой же отверженной изгнанницей гавортских пустошей и находит особое очарование в состоянии одиночества и замкнутости в своем собственном мире?

Шарлотта приняла твердое решение во что бы то ни стало помочь сестре вернуться домой. Она справилась со своей спасительной миссией весьма успешно, и вскоре освобожденная пленница Эмили Джейн Бронте навсегда покинула Роу Хед.

К чести мисс Вулер следует добавить, что означенная особа при обсуждении со старшей мисс Бронте столь деликатного вопроса, касающегося трудностей пребывания в пансионе средней пасторской дочери, отнюдь не выказала видимой несговорчивости. Директорша, быстро оценив ситуацию, охотно отпустила Эмили, милостиво позволив Шарлотте доставить на место отчисленной из ее учебного заведения ученицы младшую барышню Бронте – кроткую смиренную Энн, которая вскоре прибыла по назначению и сразу же сделалась всеобщей любимицей.

Как ни порицала Шарлотта Эмили, пусть это и было в глубине души, как ни корила ее за невообразимое безрассудство, тем не менее – хотя старшая дочь пастора нипочем не хотела признаваться в том самой себе – постепенно и бурные чувства, стремительно обуздавшие ее сестру, и мотивы поведения последней становились ей все более и более понятными. Она уже пресытилась унылыми, однообразными занятиями с ученицами; эти скучнейшие единоборства с их неподатливыми, вялыми умами по временам казались ей бесконечными. Отчаянно истосковавшееся по новой пище воображение юной леди с неистовой быстротой отрабатывало свои ресурсы, неизменно поставляя жадному внутреннему взору своей законной владелицы и верной рабы многочисленные тайные образы, теснившиеся где-то на неосязаемой грани сознания.

Как было бы прелестно, если всемогущие Высшие Силы сподобились бы воплотить эти сладостные мечты в действительность! И как тяжко, очнувшись от своих заветных грез, всякий раз чувствовать себя добровольной пленницей, заживо схороненной в угрюмых стенах роухедской школы, тогда как вокруг бушует жизнь!

Однажды на уроке английской словесности мисс Вулер поведала своим подопечным удивительную историю об исчезнувшей династии Лонгсборнов.

Эти таинственные Лонгсборны слыли одним из самых знатных родов Англии. Их обширные владения составляли несколько поместий, среди которых выделялся роскошный фамильный замок, располагавшийся почти у самого побережья сурового Северного моря.

Во время страшной бури, разразившейся на море в 1820 году, родовой замок Лонгсборнов был разрушен до основания. Он попросту сгинул с лица земли, ибо безрассудная стихия не оставила камня на камне.

Сами Лонгсборны, как утверждала мисс Вулер, слыли весьма замкнутыми и нелюдимыми господами, не посещающими традиционных светских приемов и не допускающими в свои владения никого, кто мог бы посягнуть на их личную свободу и независимость. Соседи поговаривали, будто замок Лонгсборнов наполнен привидениями и прочей нечистой силой, а сами его владельцы были сообщниками самого Дьявола и позволяли себе проводить в пределах своих угодий мощные черномагические ритуалы. По преданию людской молвы, именно одно из таких сатанинских действ и вызвало страшную бурю, сокрушившую именную собственность Лонгсборнов.

«Вот так и со мной! – отчаянно размышляла Шарлотта. – Будто бы страшные дьявольские силы довлеют надо мною и нагнетают бурю неизбывного отчаяния, способную сломить мои силы с той же непринужденной легкостью, с какой морская стихия снесла могучий замок Лонгсборнов».

Когда же черная меланхолия, неистово терзающая сознание девушки достигла своего апогея, она решилась вызвать на откровенность свою младшую сестру; задушевная беседа с Энн, по мыслям Шарлотты, должна была непременно помочь развеять мрачную пелену печали.

Она нашла сестру на улице. Энн держала на коленях свой альбом и сосредоточенно что-то чертила или рисовала на одном из его листов карандашом.

– Что это? – спросила Шарлотта, стараясь заглянуть на бумагу через плечо сестры.

Энн улыбнулась и, убрав карандаш, слегка отклонилась от альбома, давая Шарлотте возможность увидеть то, над чем она трудилась все утро.

– Роу Хед! – в радостном удивлении воскликнула Шарлотта. – Ты сделала карандашную зарисовку здания школы и окружающей местности?

– Что-то в этом роде, – ответила Энн. – Тебе понравилось?

– Очень! – с чувством произнесла Шарлотта. – Но почему ты решила сделать зарисовку Роу Хеда?

– Мне здесь нравится, – просто ответила Энн.

– А что ты скажешь о пансионе и его обычаях?

– На мой взгляд, в своих профессиональных качествах это заведение безупречно. А почему ты спрашиваешь, сестрица?

– Не важно, – Шарлотта на мгновение угрюмо потупила взор, затем ее прекрасные газельи глаза резко вскинулись на сестру; в их мягком, задумчивом выражении отчетливо угадывалась затаенная глубокая грусть и безмолвная отчаянная мольба о сочувствии. – Скажи мне, моя милая, – снова заговорила старшая дочь пастора, – не угнетает ли тебя привычный распорядок классных занятий – его унылое однообразие?

– Ничуть, – не задумываясь ответила ее сестра. – Для меня однообразия не существует. На каждом занятии я узнаю много нового и интересного. Я чувствую, что мои познания совершенствуются с каждым днем, что мой, пока еще довольно-таки скудный, жизненный багаж постепенно пополняется – и это поистине восхитительное ощущение! Я готова на любой, пусть даже самый длительный, кропотливый труд ради столь щедрого вознаграждения своих усилий! Но что с тобой, милая сестрица? О чем твоя печаль?

– Об Эмили Джейн, – ответила Шарлотта, отчасти кривя душой, в надежде почерпнуть отрадное утешение для себя самой в возможности оправдания безрассудного поступка непутевой беглянки.

– Я думаю, не следует винить Эмили в опрометчивости, – ответила Энн. – Мы должны быть снисходительны к нашей сестре.

– Но ты ведь не побоялась возможных трудностей обучения, Энни. Ты не пренебрегла своими повседневными обязанностями.

– Это совсем другое дело! – горячо возразила Энн. – Мы с Эмили разные люди, хотя и любим друг друга всеми силами души. Я убеждена, что у нее имелись весомые основания поступить по своей воле. Что до меня, то, в любом случае, я намереваюсь во что бы то ни стало исполнить свой долг!

– Прости мою несносную назойливость, милая сестрица, но позволь спросить: как ты берешься утверждать, что тебе достанет мужества вынести все возложенные тяготы и лишения во имя примерного исполнения того, что ты называешь долгом?

– Я черпаю силы в искренней, безграничной вере в Господа. Его великая тайная поддержка служит мне наилучшей опорой во всех моих деяниях!

– Но, может статься, непоколебимость твоей веры пошатнется, и тогда твоя опора не будет казаться тебе столь устойчивой и надежной. Что ты станешь делать в этом случае, моя дорогая?

– Для меня это было бы хуже всего на свете! Я стану горячо молиться, чтобы со мной, да и ни с кем из нас, никогда не произошло подобной неприятности! А коли это все же случится, я призову на помощь все свое достоинство, чтобы смиренно и безропотно принять Его святейшую волю.

– А знаешь, сестрица, – внезапно призналась Шарлотта. – Я ведь в свое время тоже сделала карандашный эскиз Роу Хеда. Только я, работая над своим рисунком, старалась акцентировать внимание на самом здании, выдвинув его на первый план. Ты же зарисовала фасад здания школы в перспективе, на лоне природы. Выходит, у нас с тобой возникают схожие идеи для творчества. Разница лишь в форме их воплощения.

Немного подумав, Шарлотта добавила:

– Послушай, Энни, у меня вдруг возникла одна мысль. Ты не будешь возражать, если я сделаю карандашную зарисовку твоего профиля?

– Ты хочешь нарисовать меня? – удивилась Энн.

Шарлотта утвердительно кивнула и уточнила:

– Так ты не против того, чтобы позировать своей старшей сестер, малютка Энн?

– Я буду рада, – ответила Энн.

– Отлично! – воодушевилась Шарлотта. – Сейчас только сбегаю наверх за альбомом, карандашами и прочими необходимыми принадлежностями. Ты прелесть, сестренка, и было бы просто преступлением не запечатлеть твое ангельское личико на бумаге!

Эта милая непринужденная беседа с сестрой принесла Шарлотте ожидаемое утешение, и она стала понемногу успокаиваться. «Откуда в этой юной хрупкой девушке столько стойкости, воли и мужества, столько подлинной веры и непоколебимого самообладания?» – с тайным восхищением думала она. Шарлотта не без приятного удивления заметила, что эти качества, поддерживающие ее сестру «на плаву», не изменили ей даже в трудные минуты.

К концу 1837 года, находясь в Роу Хеде, семнадцатилетняя Энн Бронте перенесла очень тяжелое заболевание. Шарлотта описала признаки этой болезни как «боль» и «затруднение дыхания», последний, как предполагали, был признаком астмы, от которой Энн страдала, начиная с раннего детства. Во время болезни Энн Бронте также подверглась религиозному кризису: она испытывала глубокую депрессию и опасение из-за бескомпромиссного проповедования местных церквей. Круг духовенства, которое имело тенденцию следовать за Священными Писаниями к письму и делало серьезный акцент на кальвинистских доктринах адского огня и вечного проклятия с предположением, что только «немногие избранные» могут заработать себе место на Небесах. Эти убеждения были далеки от тех, каковых придерживалась тетя Энн, и тех, что проповедовал ее отец, который делал акцент на «доброте и бесконечной милости Божьей» и внушал веру, что спасение достижимо для всех, кто к нему стремится.

Тяжелая болезнь, от которой страдала Энн, заставила девушку ощутить близость неизбежной кончины так остро, как никогда прежде, и младшая дочь пастора отчаянно нуждалась в разрешении для себя этих религиозных вопросов. Она не обращалась за помощью к местным методистским церквям, предпочитая высказывать свои мысли некоему незнакомому священнику, коим оказался преподобный Джеймс Ла Троб – министр Моравской часовни в Велхаусе в Мирфилде. Представители Моравской часовни проповедовали доктрины, более близкие преподобному Патрику Бронте, чем те, которые защищали в Роу Хеде. Они твердо верили во Всеобщее Спасение, согласно которому, «после периода очищения в чистилище все люди, какими бы злыми они ни были, могут достигнуть Небес».

Однако девушка с честью смогла справиться с этой нелегкой ситуацией и утвердиться в своих убеждениях о возможности Всеобщего Спасения²⁴. Энн сумела сохранить удивительное самообладание даже в ту ненастную пору, когда частный пансион, управляемый почтенной Маргарет Вулер, перекочевал из пленительной, живописной местности Мирфилда в низлежащую округу под названием Дьюсбери Мур. Это местечко располагалось всего в трех милях от школы Роу Хед, однако значительно уступало ему в плане климатических условий. Вынужденная перемена жилища тут же негативно отразилась на здоровье Энн, и без того подкошенном, но не на ее душевном равновесии. Отныне мысли ее по-прежнему оставались живыми и светлыми, сердце – горячим и отзывчивым, разум – ясным и чистым, не потревоженным никакой внешней скверной. Шарлотта с неистовой жадностью черпала внутренние силы в мужественной стойкости младшей сестры, в ее непостижимом смирении.

Собрав оставшиеся душевные силы и покорившись воле Всевышнего, Шарлотта Бронте продолжала с удвоенным упорством тянуть опостылевшую преподавательскую лямку вплоть до самых рождественских каникул, когда обе сестры смогли наконец-то на время покинуть частный пансион в Дьюсбери Муре и благополучно возвратиться домой.