Лжедьявол

Сентябрь

Начинает светать. За окном облачно, и облака окрашиваются багрянцем. Это красиво и в то же время несколько пугающе, потому что розоватые оборванные края кажутся мне этим утром пропитанными кровью. Я отвожу от них взгляд, опускаю его на свои сцепленные руки, покоящиеся на коленях.

– Моё имя Алиса, – говорю я. – И я одинока.

Раздаются редкие унылые хлопки – это я сама себе аплодирую. Я сижу в гордом одиночестве на кухне, передо мной чашка с остывшим кофе и скопления облаков с кровоточащими ранами. А каким ещё может быть клуб анонимных одиночек? Роняю голову на руки и тихо сдавленно смеюсь – тому, кто войдёт сейчас на кухню, может показаться, что я плачу, поэтому я надеюсь, что никто не зайдёт. Не люблю расспросы о том, что я чувствую и почему: это слишком интимно, сродни сексу, и я не готова так раскрываться перед каждым встречным.

И иногда, увы, даже самые, казалось бы, близкие люди, проведшие рядом не один год, оказываются самыми что ни на есть первыми встречными. Чужаками.

Сентябрь едва занялся, и светает сейчас рано. В этот час чужаки мирно посапывают в своих постелях, обняв друг друга – не спят только одиночки. Они гнездятся на подоконниках у распахнутых настежь окон, вдыхают утреннюю сырость и прохладу рассвета, они опрокидывают на книги кофе и чай, чертыхаются, кто-то плачет, кто-то щёлкает зажигалкой и закуривает, кто-то идёт за тряпкой, вытирает чайную лужицу с подоконника и оставляет книгу сохнуть, надеясь, что буквы не поплывут.

Босые ноги неслышно ступают по ламинату – толку от этого никакого, потому что дверь всё равно предательски скрипит, замок на ней щёлкает – я бы и рада сделать со всем этим что-нибудь, вот только понятия не имею, что.

В моей комнате окно тоже открыто настежь, не из соображений атмосферности или эстетики, а из-за жары. Скоро она спадёт, и каждому одиночке придётся затворить створку, запереть себя в комнате наедине с самим собой. А пока мы как будто бы немного связаны. Пока у нас есть как минимум неделя… Я забираюсь на подоконник, свешиваю ноги на улицу и затягиваю арию Гризабеллы. Не люблю «Кошек», но эта чёртова песня, похоже, намертво увязла в моей голове.

Я не умею петь, говоря совсем уж откровенно, и довольно быстро моя песня начинает пищать фальцетом, словно комар, а потом и вовсе стихает.

Сидящая в окне общежития напротив фигура неопределённого пола недовольно смотрит на меня. Я думаю, что недовольно – зрение у меня ни к чёрту, поэтому не вижу наверняка, но едва ли ей понравилось моё пение. Я виновато улыбаюсь, но она тоже едва ли может это заметить, и падаю внутрь комнаты на смятое одеяло, на старую скрипучую кровать, проседающую под моим весом. Ноги, фиолетово-жёлтые от синяков, ударяются о спинку кровати.

Мне бы, наверное, выйти сейчас вниз, махнуть рукой этой одиночке из общежития напротив, познакомиться, выяснить всё-таки он это или она, пойти гулять по рассветным улицам и, может быть, растворить наше одиночество. Что, кстати, будет, если его растворить? Станем чужаками? Они уже, наверное, не будут чужаками для нас, будут такими же как мы. Вернее, мы будем как они. Не будем носа из-под одеяла высовывать до рассвета, не будем пропускать сквозь себя призрачные, прекрасные моменты? Станем шумными и дикими?..

Когда я подскакиваю и кидаюсь к окну, одиночки там уже нет. Может, тоже упала в кровать как переспелая груша, а может, это и не была одиночка: мало ли кто курит в пять утра.

Я снова сажусь, подтягивая ноги к груди: грядёт осень, а после – бесконечно долгая зима, в которую меня будет греть разве что батарея. Тяжело вздыхаю:

– Мне бы хоть кошку…

Старая кровать протяжно стонет мне в ответ.

У кого-то звонит будильник, и дом просыпается шлёпаньем чьих-то стоп, хлопаньем дверей, свистом чайника, руганью. В мою дверь стучат.

– Алиса, просыпайся! Алиса?

Дверь распахивается: на пороге всклокоченная женщина в сползающем с плеча халате, с бледными веснушками на щеках и мягкими пушистыми волосами, которые выглядят так, будто её только что ударили током – это у нас семейное. Мне часто говорят, что я похожа на неё и внешне, и характером. Может, она тоже была когда-то одиночкой?

– Тебе нравятся рассветы? – пробую я завязать разговор.

– Мне нравится спать, – честно признаётся она. – Попробуй как-нибудь вместо своих ночных чаепитий.

Нет, пожалуй, тётя никогда не была одиночкой. А может, в её время у одиночек были какие-то свои ритуалы. Но я всё-таки думаю, что у неё была компания.

Не вставая с кровати, начинаю стягивать пижаму. На кухне гремят посудой, я чувствую запах кофе, слышу треск раскалённого масла. Я ненавижу утра за их шум и суету, за сонные физиономии и резкие возгласы – это ведь не моя вина, если кто-то не выспался или не успел позавтракать! Никто не виноват, если вы опоздали на автобус, если вас окатили из лужи, если вы уронили мобильный – никто не виноват, но вы всё равно срываетесь на людях, которые случайно оказались рядом.

– Обычная воровка! – слышу я возгласы дяди из-за двери. – Да плевать мне на её мотивы!

О чём этот спор? О сюжете в новостях? Тётя наверняка пытается выгородить воровку: у неё доброе сердце, она каждого готова понять и простить. Может, дело даже и не в новостях. Может, к соседской старушке опять приходила дочь-наркоманка, вымогала деньги, а не получив, сама распотрошила заначку.

А почему её не жалею я? Эта наркоманка ведь тоже одинока… Как знать, может, скоро я тоже начну воровать и принимать наркотики? От одиночества, от любви и ненависти к утрам… Смеюсь. Принимать героин, как лекарство от утр – разве не смешно? Одиночки улыбнутся, когда я расскажу это, но не чужаки. Потому они и чужаки – не понимают наших обычаев и обрядов, у них другие праздники, другие боги, другие идеалы… У них, наверное, даже другие взгляды на воровство.

Может даже, что в краже на кухне обвиняют совсем не соседскую дочку-наркоманку, а меня саму. Не досчитались сотни в кошельке, помады на полке, пирожного в коробке – и ну, Алиса виновата! Я испорченный ребёнок, избалованный и изнеженный – так говорит дядя. Он не любит меня – строго говоря, любить меня и не за что – и я плачу ему тем же. Тётя выступает в роли громоотвода.

– Борь, перестань! – велит она ему с кухни. Громко достаточно, чтобы разговор услышали соседи, но недостаточно, чтобы я не уловила, как нож соскальзывает с колбасы и звонко ударяет о разделочную доску. Нервы тётки на пределе. – Ей детей нечем было кормить. Не говори, что ты бы ради маленьких на кражу не пошёл.

Ответа дяди я не слышу, но догадываюсь, что он говорит что-то о законных способах заработка. Что ж, по крайней мере этим утром в краже винят не меня.

Успокоенная и расслабленная падаю. Постель холодная, больной спине становится приятно. Голова свешивается с кровати, волосы подметают пол – вульгарная и дешёвая поза, но я, вообще-то, и сама не выгляжу дорого и элегантно и нахожу в вещах, мне подобных, свою притягательность.

С ударом о стену дверная ручка теряет ещё немного своего золотистого покрытия, а она и так уже больше зеленовато-бронзовая, нежели золотая – увы, маленькому ребёнку трудно доходчиво объяснить, почему с вещами нужно обращаться осторожно, и как именно это нужно делать. У детей слишком много силы для их размера. А в дверном проёме стоит именно ребёнок – моё четырёхлетний двоюродный брат. Коля. А может, Миша… Я их не различаю, если честно… Я лежу перед ним в одних только трусах, с раскиданными по полу волосами, с правой ногой, торчащей в окно, а он, со своей детской непосредственностью, не переставая ковырять в носу, говорит мне:

– Мама спросила, сколько тебе яиц жарить?

В коридоре появляется дядя: в одной руке чашка с кофе, в другой – телефон, из динамиков которого рассказывает о пожаре ведущая новостей. Шаркают по полу клетчатые тапки, чашка подносится к подбородку и проливает своё содержимое мимо дядиного рта.

– Два, – отвечаю Коле и пытаюсь встать и прикрыться.

Я не сильна в детской психологии, но думаю, в четыре года ни о каком сексуальном влечении и речи быть не может: даже если бы мальчишка и пялился на мою грудь, это объяснялось бы обычным любопытством. А, впрочем, кроме извлечения собственных соплей из носа, его всё равно сейчас ничего не занимало, так что он и не смотрел. Но дядя – понятно, другое дело. Телефон и кофе он ругает совершенно нечленораздельно, чертыхается, отряхивается и уже собирается занять на ближайшие полчаса ванную, когда его взгляд натыкается на мою обнажённую спину, маячащую в дверном проёме.

– Это ещё что такое?! – вопит он, спеша в мою сторону.

Это голая девушка, в комнату которой бесцеремонно вломились! А ты что подумал? Моей вины в том, что дверь открыли в неподходящий момент, нет. Вины Коли тоже нет. Вины двери с облупленной ручкой нет и подавно. Но я не уверена, что дядя со мной согласится.

Он тучен и неповоротлив, покрыт красными пятнами и задыхается от гнева. Если к кипящему чайнику приделать птичьи ноги и вытолкнуть на лёд – получится мой дядя. Увы, из чайников выходят крайне плохие судьи: они всем и каждому готовы вынести только один приговор – виновен – без разбирательств, предварительных и, тем более, постфактум. Чайникам не интересно, как у вас прошёл день, они не понимают, что вас сократили, а хулиганы разбили окно вашей машины, чайники не поддерживают вас после расставаний и потерь – нет, они умеют только закипать.

Но я люблю чай, поэтому и чайники я тоже, наверное, люблю. Конечно, можно греть воду почти в любой таре, но чайник для этого наиболее удобен. Вы, конечно, можете не жаловать чайник за то, что он вас не утешает, но уверяю, если вы будете греть воду в кастрюле на газовой конфорке, эта кастрюля вас тоже не утешит. Есть вещи, к которым определённые люди просто не предрасположены.

Зато я точно уверена, что дядя одиночкой не был…

– Совсем стыд потеряла? – кричит он, потрясая своими липкими от кофе руками. – Из ума выжила? Это же ребёнок! Ты его развращаешь!

– Вообще-то, пока вы не начали орать, никому и дела не было до меня и моего стыда, – замечаю я высокопарно – по крайней мере, надеюсь на это и стараюсь выглядеть спокойной. Стоит мне хоть на мгновение потерять самообладание, как я ступлю на его территорию, и сражаться придётся по его правилам. И я проиграю. Это ведь будет соревнование по закипанию, а в нём чайникам равных нет.

Не знаю точно, с какой техникой можно сравнить меня, но думаю, я точно не чайник.

– Пока ты живёшь под моей крышей, ты права не имеешь!..

Кричит он до того громко, что, кажется, его слышат даже обитатели общежития напротив. Своим глазом на затылке я вижу, как некто особо любопытный по пояс высовывается из окна, пытаясь рассмотреть, где, кто и на кого орёт.

Есть у некоторых людей такая особенность – лезть везде. И если уж я начала приравнивать людей к технике, то эти проныры, несомненно, триммеры. Кой чёрт ему от нас надо? Кто его звал в этот спор? Но он подслушает. Имей он такую возможность, несомненно влез бы в разговор и, скорее всего, всё испортил, даже при том, что мы ругаемся, и портить-то тут толком нечего. Они любят лезть не в своё дело, просто потому что имеют такую возможность – это самый лёгкий для них способ социализации и самореализации: разбалтывать чужие тайны, ссоры, болячки, романы и прочие неприглядности повседневной жизни во всех подробностях и из первых рук. Они обитают в компаниях сплетников и являются самыми большими дилерами слухов. Не разбалтывай они их все сразу, могли бы накопить, немного додумать и слепить целый роман – но для писателя триммер слишком мелкий и незаметный, ему невыносимо проводить время в одиночестве на полке, поэтому он рассказывает всё и сразу.

А, впрочем, у него бы всё равно не хватило фантазии и многогранности, чтобы написать книгу. Тут надо быть кофемашиной, как минимум, и лучше не капсульной, потому что большее, на что способны они – дешёвые тонкие книжонки, продающиеся на вокзалах и в переходах. Нет, уж если и брать книгу от кофемашины, то только от той, которая варит молотый кофе, желательно, в нескольких режимах. А в идеале – найти кого-то ещё поумнее.

Хотя идеалы, конечно, у всех разные. К кофемашине, если она, конечно, имеется, обращаются каждый день, возможно, по несколько раз – она надёжная, комфортная и не надоедает вам. Книги андронных коллайдеров, конечно, в разы глубже и богаче, но вы их, скорее всего, не поймёте. А триммер нужен вам изредка: сегодня полезен, завтра – просто жужжит. Не знаю, для кого он может быть идеалом, но уверена, что такие люди есть. Слишком много на свете людей, чтобы среди них не нашлось хоть кого-то, подходящего даже под самое изощрённое описание, коим моё, кстати, не является.

Я люблю мыслить аналогиями, сравнивать людей с чем-то не очень на них похожим, выстраивать целые миры, населённые этими аналогами, со своими принципами, со своей иерархией – примитивные миры, обитатели которых зачастую разнятся одним единственным признаком. Это отвлекает меня от тех ситуаций, в которых я не в состоянии постоять за себя.

Потому что дядя прав: я нахожусь на его территории и должна жить по правилам, которые установил он. Я не могу сейчас ответить ему – чайники не понимают аргументов, они могут разве что кипятком облить. Я окажусь на улице. А с деньгами у меня, признаться, неважно… Поэтому я терплю. Слышу его вопли о моей безнравственности и отсутствии социальной ответственности, как белый шум, и фантазирую о другом мире, где есть чайник на куриных ножках, сломанный будильник, который я якобы растлила, и триммер, мечтающий стать писателем, но пребывающий не в состоянии набрать достаточно материала для дебюта; я пытаюсь найти своё место в нём, но пока не нахожу.

Спасает меня тётя. Устав слушать непрерывный поток брани, берущий своё начало у её мужа во рту, она появляется в кухонном дверном проёме, сутулая, не выпускающая из руки блестящую металлическую лопаточку в жирном слое масла. На лбу у неё пот, нос презрительно сморщен, губы поджаты, она сотрясает лопаточкой в воздухе, подходя к дяде. Лопаточка разбрызгивает по коридору мелкие капли масла.

– Хватит на неё кричать! – тётя говорит строго, но голоса не повышает. Она грозит дяде кулаком и захлопывает дверь в мою комнату. – Одеться девчонке не даёте!

Она спасает всех и всегда: бродячих кошек, бомжей, птиц с перебитыми крыльями, спасает младшеклассников от хулиганов, а бездомных щенков – от младшекласникков. Тётя может быть строгой, но она справедлива, и уж если она считает, что с меня довольно выслушивать за случайно оголённую грудь, то она выговор прервёт.

К слову, её место в своём мире технической альтернативы я пока тоже не нашла. Тётя вообще не похожа на технику – типичный человек, слишком живой, чтобы вписаться в мой мир.

Из-за двери ещё некоторое время доносится недовольное дядино ворчание. Близнецы в ванной брызгаются водой и визжат. Я сижу, завернувшись в тонкое одеяло, сползающее с моего обнажённого плеча, и старая кровать заунывно стонет в ответ на любое моё движение. Сентябрь только занялся, а я уже чертовски устала от этого места и от этого утра, и героин в качестве лекарства от поздних утр уже не кажется мне такой уж глупостью. Я беззвучно смеюсь этой мысли. Сетка под матрасом скрипит, посыпая пол ржавчиной – это единственный ответ, который я получаю. Впрочем, я надеюсь, что подслушивающий наши разговоры и мысли триммер смеётся вместе со мной. Я надеюсь, но не встаю, чтобы проверить.

***

Когда стягиваю с себя одеяло, по плечам и шее десятками многоножек расползается холод – отвратительное чувство, которое хочется с себя поскорее стряхнуть. Чем больше я думаю об этом, тем отчётливее ощущаю их маленькие ножки; закрученный в тугую спираль тараканий ус щекочет меня за ухом. Не выдерживаю, лезу проверять. Ощупываю плечи, провожу руками по шее, за ушами… Какие же холодные у меня руки! Они рассыпаются стаями муравьёв, расползаются по спине. У меня больше нет рук, чтобы удержать одеяло, оно падает, и я вижу: я муравей. Хочу кричать, позвать кого-нибудь на помощь, вот только муравьи кричать не умеют.

Кем быть лучше: муравьём или человеком, всё тело которого усеяно насекомыми? С одной стороны, человек может отряхнуться, и с ним снова всё будет в порядке. Исключения составляют паралич и сильная инсектофобия, которая может вызвать временный паралич. Ещё кома – коматозники тоже не могут отряхнуться. С другой стороны, ещё неизвестно, чувствуют ли они, что по ним кто-то ползёт, а если чувствуют – находятся ли в достаточном сознании, чтобы интерпретировать это ощущение и желать отряхнуться? С этой точки зрения пребывание в теле муравья сродни коме. Обладают ли муравьи самосознанием? Понимают ли они, таща хлебную крошку в свой муравейник, какой делают вклад? Я думаю, они ничего не понимают. С другой стороны, я думаю и понимаю, хотя я муравей – следовательно, самосознанием мы обладаем. Или же дело в том, что я больше, чем просто муравей. Я даже больше, чем матка. Во мне метр семьдесят.