Глава 8.

Командующий Второй армией генерал Самсонов приказом от шестнадцатого августа изменил предписанное штабом фронта направление наступления, послав главные силы вместо северного в северо-западном направлении с целью более глубокого охвата германских дивизий и для перехвата путей на Вислу. В результате был существенно увеличен разрыв с Первой армией. Вторая армия перешла границу двадцатого августа, имея против себя 20-й корпус генерала Шольца.

Командующий Первой русской армией генерал Павел Карлович Ренненкампф назначил на двадцатое августа дневку. На этом этапе промедление Первой армии осложняло ситуацию для немцев т.к. вынуждало их идти на восток, оставляя оборонительные рубежи на реке Ангерапп и растягивая свои коммуникации при угрозе удара с тыла русской Второй армии.

– Что же, господа, невзирая на то, что наши потери, по-видимому, выше немецких, я склонен полагать, что бой завершился нашей победой. Да-да, мы здесь у Гумбиннена, потому, что Франсуа оставил Сталлупенен и отступил.

Поздним вечером девятнадцатого августа, в штабе Двадцатого армейского корпуса, офицеры обсуждали итоги первых боев этой, недавно начавшейся, войны.

– Держу пари, что война закончится очень скоро и победа наша будет безоговорочной. И если кому-то ещё не известно, то спешу сообщить, что сегодня у Каушена наш конный корпус Хана Нахичеванского столкнулся с прусской ландверной бригадой. Разумеется, бригада понесла большие потери и отступила.

– Браво, господа! Браво! Но стоит ли удивляться, если в составе нашей Первой Армии почти вся гвардейская кавалерия. А какие блестящие полки в конном отряде генерал-лейтенанта Хана Нахичеванского! Какая музыка эпох, названий и имён звучит в нём. А отдельная гвардейская кавалерия, в которой служат особы императорской фамилии, представители самых старинных и богатых дворянских родов России. Но, разумеется, имена не главное, важнее то, что полк отличается товариществом, лихостью. Безусловно этот полк самый блестящий в русской гвардейской кавалерии по своему прошлому, и по тому, что сам Государь Император будучи наследником престола служил в нём.

– Музыка – это ваши дифирамбы, ваше сиятельство, – раздражённо возмутился молодой прапорщик. – Да, вы правы, в полку постоянно служит несколько великих князей, герцог Лихтенбергский, такие богачи, как графы Воронцовы – Дашковы, князь Вяземский, Балашов, Нарышкин, Раевский. Такое великолепие громких имён, титулов и традиций должно бы принести великие ратные подвиги в лихих, победоносных рейдах и жарких схватках, но нет. Пока ничего подобного не видно. Вот и сейчас, корпус Хана Нахичеванского отведён в тыл, из-за чего, ясно видно, обнажён наш правый фланг армии, который он должен бы прикрывать.

Все офицеры в штабе в недоумении обернулись на молодого прапорщика, стоящего у выхода из штаба и застыли в негодовании. Но неожиданный смех одного из офицеров не дал разразиться скандалу. Это смеялся Михаэль Нейгон. В срочном порядке он был переведен в состав 29-й пехотной дивизии всего неделю назад, но уже успел завоевать в ней большой авторитет.

Слова молодого прапорщика, его смелость, очень обрадовали Михаэля. Он и сам не питал иллюзий относительно успехов в сражении. Конечно, к делу подготовки войск после русско-японской войны старались подходить серьёзно, с учетом требований нового времени. Кое в чём русская пехота, в канун войны, достигла хороших результатов, особенно это касалось огневой подготовки, но было и о чём задуматься.

– Что же, господа, – твердо сказал Михаэль. – Стоит признать, что у Сталуппенена конница Хана Нахичеванского и в самом деле действовала крайне вяло. И не стоит ополчаться на господина…

– Прапорщик Лавров, – напомнил молодой прапорщик свою фамилию.

– …Лаврова, – повторил за ним Михаэль. – Пусть наша армия и неплохо провела первую схватку, но трофеи маловаты, а потери слишком уж велики. Не секрет, что наших войск в этом бою было меньше, чем у противника. И конница, увы, подвела. И не стоит спорить с этим.

Позже, покидая штаб, прапорщик Лавров подошёл к Михаэлю и сказал:

– Ваше высокоблагородие, разрешите обратиться!

– Обращайтесь.

– Спасибо вам, Михаил Федорович!

– Не стоит, – отмахнулся Михаэль. – Да, первые грозные признаки необъяснимого разгильдяйства и отсутствия взаимодействия у наших полководцев должны бы вызвать у командования беспокойство, да не в наших традициях делать тщательные разборы выигранного боя.

Михаэль уже давно перестал замечать за собой, что говоря о русских традициях, употребляет слово «наши». За долгие годы жизни в Российской Империи, он был уже крепко вплетён в жизнь своей новой родины. Вплетён языком, традициями, православной верой, мыслями и чаяниями.

– И если бы беда была только в этом, – продолжил Михаэль. – К сожалению уже видны и первые признаки морального неблагополучия в наших частях. Только в роте Успенского двадцать два «пропавших без вести» бойца, и это при небольшом числе убитых и раненых в бою. Не сомневаюсь, большинство и этих «пропавших без вести» – дезертиры, сдавшиеся затем неприятелю. Да и сапоги с ног убитого Комарова уж точно стянул кто-то из своих мародёров.

У Михаэля действительно болело сердце за русскую армию, за Россию, за русский народ. Он чувствовал эту войну совершенно особенно, и чувствовал что вся она на плечах России. И теперь Михаэлю как никогда хотелось стать ближе к своим бойцам, поэтому на волне начавшихся антигерманских настроений, он даже отпустил мужицкую бороду, и благодарил про себя тех людей, которые называли его на русский манер Михаилом.

– А вы мне нравитесь Лавров! – дружески похлопал его по плечу Михаэль. – Сегодня не часто встретишь человека, не боящегося сказать правду.

А на рассвете двадцатого августа Михаэль Нейгон был разбужен своим новым знакомым, молодым прапорщиком Павлом Лавровым:

– Михаил Федорович, ваше высокоблагородие, скорее просыпайтесь! Двадцать восьмую дивизию атаковали!

Оставшийся открытым, после отхода корпуса Хана Нахичеванского, тыл 28-й дивизии был атакован двумя дивизиями противника. 28-я дивизия понесла большие потери и была отброшена на восток. А поддержавшая удар Франсуа ландверная дивизия противника атаковала 29-ю дивизию ХХ-го корпуса, в которой воевали Михаэль Нейгон и Павел Лавров.

Между противниками завязался ожесточенный бой. Обстановка создалась крайне серьезная, артиллерия противника засыпала полк страшным ураганным огнём. Земля дрожала от такого натиска. Повсюду рвались снаряды, замертво падали солдаты, разорванные осколками. Неопытный, молодой офицер Лавров оказался совершенно растерян, и, чувствуя охватывающую его панику, был не в состоянии вести в бой вверенную ему роту. Но Михаэль Нейгон, прошедший не менее кровопролитные сражения русско-японской войны, не позволил страху взять над собой верх. Он, не раздумывая бросился к передовым частям, чтобы ободрить своим присутствием стрелков и не дать им дрогнуть, не допустить бегства. Он спокойно отдавал распоряжения и направлял роты на более угрожаемые пункты.

Михаэль был талантливым командиром и прирожденным лидером. Своим мужеством, спокойствием он вселял стойкость и твердость в своих подчиненных, и восхищенный его действиями сумел совладать со своим страхом и Павел Лавров. Вдохновлённый своим командиром, он сумел сделаться для него верной опорой в этом бою.

Лавров видел, что распоряжения Михаэль отдавал с такой энергией, что дух и отвага росли у стрелков с нешуточной скоростью, и потому приказание полковника Нейгона атаковать и отбросить прорвавшиеся части противника было немедленно приведено в исполнение.

Благодаря умелому командованию, полк Михаэля оказался наиболее стойким и организованным, что много поспособствовало дивизии, хоть и с трудом, но пробиться-таки к середине дня на помощь к 28-й дивизии. И вместе они сумели нанести контрудар, что заставило части германского корпуса отступить. Позже они узнают, что четыре дивизии Хана Нахичеванского бездействовали весь день сражения.

Прапорщик Павел Лавров по ходу сражения внимательно наблюдал за действиями Михаэля и пытался запомнить, учиться у него. В этот день Михаэль сделался для него кумиром. А вот само сражение стало для Лаврова ещё не главным испытанием. Главное испытание ждало его впереди.

Когда оружейный огонь затих, смолкли звуки выстрелов, тогда для всех выживших настал момент главного испытания, потому, что они смогли внимательно оглядеть поле боя. И взору их предстала картина страшная. Михаэль и Лавров молча смотрели на то место, где находился дивизион, расстрелянный ураганным огнём артиллерии. Той артиллерии, стрелкам которой, они отдавали приказы. Глядя издали, Лавров, некоторых из убитых офицеров и канониров вражеского дивизиона, даже принял за живых, настолько выразительны были их остекленевшие взоры и застывшие жесты и позы. И только подойдя ближе, стало понятно, что живых здесь быть не может.

Бешено заколотилось сердце Лаврова при виде одного немецкого офицера, совсем юнца с поднятой саблей. Голова его была запрокинута, а рот открыт так, будто кричал он в последнюю секунду своей жизни, какую-то команду, и глаза его были устремлены в небо. Так и застыл немецкий офицер возле своего орудия. Вдруг Лавров вздрогнул.

– Что с вами, Лавров? – спросил Михаэль.

– Почудилось, будто он жив, – почти шепотом ответил Лавров, указывая на другого немецкого солдата так, будто тот и впрямь жив и может услышать их.

– Совершенно, как живой, – повторил Лавров. – Вы знаете, ваше высокоблагородие, вот сейчас, от вида этих мертвецов, мне даже страшнее, чем от самого боя. Знаю, мне должно быть совестно от этого признания, но это так.

Михаэль посмотрел на солдата, о котором говорил Лавров и отёр глаза ладонью, будто пытаясь проснуться после дурного сна. Вид этого бойца и впрямь наводил ужас. Он наполовину вставил снаряд в орудие и, с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, смотрел с каким-то особым удивлением вверх и, казалось, спрашивал, в чём дело.

И всё-таки фигуры эти только издали казались живыми. Когда Михаэль с Лавровым подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны, и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит был весь живот.

– По-видимому, смерть была моментальная и безболезненная, – осторожно предположил Лавров. – Поэтому и сохранилось такое живое выражение на их лицах.

И сказав эти слова, Лавров неожиданно пошатнулся и взялся за горло. Лицо его резко побледнело, и щёки неестественно надулись. Едва успев сделать несколько шагов в сторону от Михаэля, его вырвало.

В мирные дни Лавров не представлял себе войну такой. Он вообще не думал о ней, пока не оказался на фронте. До этого война представлялась ему чем-то абстрактным, как на учениях, где есть маневры, есть стрельбы, но реальных увечий и смертей нет и быть не может. И вот они есть, и вот она настоящая война, и он видит её своими глазами, и она страшна. И то, что он, командир роты, жизнь которых на войне длится не более пятнадцати дней, остался сегодня жив и даже не ранен, виделось ему большой удачей. Но, как долго будет сопутствовать ему эта удача? Насколько ещё боев её хватит? Та уверенность, что война эта ненадолго, которая преобладала в большинстве бойцов, и в Лаврове тоже, после сегодняшнего боя, стала гораздо меньше.

– Пойдём отсюда, – сказал Михаэль, протянув Лаврову носовой платок.

Проходя мимо батареи, расстрелянной на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшей не только открыть огонь, но даже остановиться, их взгляду снова предстала страшная картина убитых людей и лошадей, дружно лежащих вместе на своих местах. Глядя на убитых лошадей Михаэль сказал:

– Это вторая моя война, и, как и в японскую, не могу сдержать в себе жалости к лошадям. Бедные животные. Разве они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми? Ну, а вы молодец, прапорщик Лавров! Из вас выйдет славный командир!

– Спасибо, ваше высокоблагородие! Но стоит признать, я не на шутку испугался сегодня. Испугался и растерялся.

– Это от неопытности, голубчик. Вам верно не больше двадцати лет?

– Двадцать четыре. Должно быть, и этим солдатам не больше, и нашим. И у всех них есть родители. Какое горе к ним всем пришло.

– Это похвально, что вы жалеете людей. Это важно для офицера. Всегда помните об этом, ибо нет ничего страшнее жестокости офицера по отношению к своему солдату, да и к солдату противника.

– Как же иначе, ведь и у меня в Смоленске мать и сестрёнки, и у них кроме меня никого.

– Вы выходит смоленский. А отец что же?

– Отец мой погиб в японскую. Он из потомственных дворян был. Без него имение наше обветшало. Матушке не раз предлагали его продать, но она всегда отказывается, бережёт в память о нём, даже невзирая на то, что долги наши копятся. А сам я по окончании кадетского корпуса учился в Александровском военном училище.

– Не горюйте, голубчик, всё ещё наладится, – подбодрил Михаэль Лаврова.

Весь следующий день армия оставалась на месте, отдыхая и подтягивая тылы, и возобновила наступление днём двадцать второго августа.