Глава IV
Путешествие по нахии Церничке

25-го мая (6-го июня).

Обжившись в Цетине, ознакомившись несколько с народом и сблизившись с его достойным правителем, я решился приступить к исследованию самого края, и на первый раз избрал предметом своей экспедиции нахию Церничку, как наиболее доступную по положению своему. 6-го июня нов. ст. я отправился в путь, в сопровождении нескольких переников и черногорцев из рабочего класса.

С каждым днем убеждаюсь более и более в том, что ограждает, и надолго оградит, свободу черногорцев? Это их горы, неприступные для европейцев, это их нравы, дикие для так называемого образованного человека, это их обычаи, заменяющие законы, и гораздо сильнее законов письменных.

Я изнемог. Переход через границу нахии Катунской и Речки напомнил мне горы Средней Азии. К счастью, здесь нет леса и болот на пути, за то эти наваленные в беспорядке громады известковых глыб, свидетельствующие о недавнем их разрушении, эти торчащие, острые камни и местами поросший терновник, прикрывающий бездны от глаз неопытного путника, казалось созданы для того, чтобы заслонить этот край от человека; но человек взял его с бою от вечно состязающейся с ним природы; он усвоил его, своею кровью упрочил обладание над ним, и отдаст только с бою, только с последнею каплею крови. Этот человек нам брат по духу и племени.

Для черногорцев везде путь; почти все деревни имеют между собою сообщение, но глядя на эти тропинки, вьющиеся между утесами и ленточкой ниспадающие в бездну, вы скажете – это след зверя, или, скорее, вешний след нагорного ключа. – Мне вспал на мысль остроумный ответ Даниила, митрополита и Владыки Черногории, Петру Великому: – «Сколько у вас крепостей?» – спросил Петр. – «50», – отвечал, не запинаясь, Владыка. Он разумел под словом крепость каждую деревню, укрепленную этими неприступными горами и грудью черногорцев, и был прав! Может быть желал он также придать более важности своему народу, вступавшему, в то время под сильное покровительство России. Как бы то ни было, но Петр I, окинув орлиным взором восток Европы, постигнул всю важность союза со страной, ничтожной по величине и населению, но сильной своим мужеством и важной, для тогдашней политики, своею постоянною ненавистью к Турции.

«Село Черноевич» – важнейший торговый пункт Черногории, лежит близ реки Иван-Бегово-Черноевич, которая выходит из обширной пещеры, в 60 саженях от деревни, и судоходна почти от самого своего истока; я разумею судоходна для здешних ладей, напоминающих, своим разительным сходством, наши старые, донские ладьи, носившие страх и месть сильным, некогда, туркам. Эти ладьи подымают от 10 до 40 человек, и привозят сюда хлеб, соль и рыбу из турецких прилежащих к озеру Скутари, крепостей и деревень, из города Скутари, Жабляка и, нередко, Бара (Антивари). Разумеется, что только одни христиане осмеливаются являться на здешних базарах, и то тайком от турецкого правительства, равным образом турецкие владения закрыты тщательно для черногорцев и для всякого путешествующего из Черногории, и легче уберечь голову свою в самой отчаянной сшибке, чем явившись за рубежом Черногории со стороны турецких владений.

Еще издалека достигал до меня однообразный, печальный напев, прерываемый каким-то судорожным потрясением голоса, или всхлипыванием. Чем более он приближался, тем яснее можно было различить слова, которые сопровождали этот напев. – «Кто это поет?» – спросил я. – «Не поет, а «голосит», рыдает, что посекли турки у Бара» (Антивари). Вскоре показалась женщина, в истерзанной одежде, с обнаженной головой, с которой ниспадали в беспорядке волосы и с лицом исцарапанным, покрытым язвами, окровавленным: это была вдова, жена Нико. В таком виде проходила она соплеменные села; воспевая дела убитого мужа, терзая себя и горько рыдая, возвещала о незаменимой своей потере, о потере всего своего племени, и сильной речью возбуждала народное мщение. Этот обряд сохранился в некоторой степени у нас, в Малороссии; он разительно поясняет столь частые и поэтические сравнения женщины, оплакивающей потерю мужа с «кукующей зузулей». Далее, мы встретили нескольких мужчин, которых лица так же были покрыты кровью; они возвращались с поминок, где плач и царапанье своего лица составляют необходимый обряд, заключаемый, как у нас, трапезой и попойкой.

Между обрядами Черногории, разительнее других «побратимство» и примирение людей, между которыми, как говорят здесь, «кровь». Побратимство прежде совершалось в церкви и сопровождалось молитвами и особенным торжеством; ныне, большей частью, вступающие в побратимство только обмениваются крестами; тем не менее, однако, свят и не нарушим этот союз, и вступившие в него почитаются братьями. Примирение враждующих между собою лиц случается большею частью тогда только, когда вина одного, искуплена условленною ценою в пользу другого; тогда виновный надевает себе на шею ружье, и в унижении коленопреклоненный, при стечении народа, испрашивает себе прощения; враги обыкновенно становятся друзьями. Можно себе вообразить, как тяжел этот обряд для черногорца, от природы в высшей степени гордого!

Гордость черногорца особенно отражается в сношениях его с чужеземцами. Всем, в поморье, известен анекдот о двух черногорцах, взятых в плен французами. Лористон хотел непременно отослать их в Париж, на показ народу, требовавшему, подобно римлянам, хлеба и зрелищ; черногорцы узнали о предстоящей им участи и предпочли ей другую: один из них размозжил себе голову о стену своей темницы, другой уморил себя голодом.

Трехдневное наше пребывание в Черноевиче доставило мне возможность видеть базар, который бывает каждую субботу. Я не переставал удивляться, как эта толпа, состоявшая из 600–700 человек, могла так мерно, так плавно волноваться без всякого путеводителя, не выходя из берегов, не вскипая мятежом; как мог существовать этот порядок и самая строгая честность без полиции, без власти, без страха наказания, без всякого чуждого влияния, только по внушению собственного убеждения, по руководству своей совести и своего сердца. Так могуществен инстинкт взаимных сношений и порядка в человеке.

Количество названных уже мною сырых произведений, бывших на базаре, простиралось на сумму 15 т. рублей. Иногда бывает в продаже оружие, единственная роскошь, единственная отрада черногорцев, но это случается чаще после какой-нибудь большой четы^[13].

Я ринулся в базарную толпу без всяких предосторожностей. – Мои непринужденные движения, моя речь, моя одежда получерногорская возбуждали более участие ко мне, чем удивление; изредка встречал я, украдкой кидаемый, взор негодования турецкого подданного, или католика. Я заходил в трактир, или некоторого рода улучшенный питейный дом, садился в кружок пирующих и вел с ними шумную беседу. Особенно пленяли меня красота и разнообразие одежды.

Южные черногорцы ходят в своей гунине нараспашку, очень похожей на малороссийскую свитку, с узкими рукавами, длинной по колена, белого грубого сукна, с красной каймой от ворота до ног, с рядом пуговиц и петель, которые, впрочем, ни к чему не служат, в синих шароварах, оканчивающихся у колен, в «доколенцах» белого же сукна, заменяющих чулки и «опанках», обуви из телячьей кожи, чрезвычайно похожей на древние сандалии своим видом, и прикрепленной к ногам ременными «опутами». Сверх гунины, они обыкновенно надевают камзол (елек), красного сукна, испещренный шелковыми, а иногда мишурными шнурками, окаймленный позументом; под гунину – род жилета, «джамадан», алого сукна. Северные черногорцы, или бердяне, редко носят гунину; место ее занимает «косуля», рубаха, нередко тонкого холста, шитая по вороту и с широкими, висячими рукавами; она выходит из-под «джамадана», и ниспадает до колен широкой юбкой; словом, одежда эта почти нисколько не отличается от албанской. Но те и другие, северные и южные черногорцы, носят одинаковые красные шапочки, обшитые до половины черной тафтой и иногда повитые тонкой чалмой; оружие, состоящее из длинного, так называемого арнаутского ружья, почти всегда изукрашенного мелкой, искусной насечкой из серебра и перламутра, два пистолета, нередко чистого булата, в оправе цельного, литого серебра и наконец ятаган, который вместе с пистолетами носится за поясом, спереди, составляют принадлежность всякого черногорца. У пояса его висит огниво и все потребности для смазки и чистки оружий, почти исключительного занятия воинственных черногорцев. Одежда женщин немногим отличается от одежды мужчин. Женщины носят также гунины, но только без рукавов; рубахи их более шиты и нарядны; голова замужних покрывается платком, ниспадающим по плечам, а девиц – шапочкой, совершенно похожей на описанные нами мужские шапочки, с той разницей, что она, вся, изукрашена серебряными монетами, большей частью турецкого чекана. Те и другие носят серьги, ожерелья, браслеты, все грубой и тяжелой работы; наконец, широкий пояс, весь покрытый камнями, сердоликами, халцедонами и ониксами, составляет одно из главнейших украшений черногорок; все их оружие состоит из узкого, висячего у пояса ножика, которому они дают иногда кровавое употребление. Чтобы не уклоняться от истины, я должен заметить, что косуля, рубаха, не составляет необходимой принадлежности одежды обитателей Черногории обоего пола и что бедные едва знакомы с употреблением ее.

Рис. 1, 2. Национальные костюмы черногорцев [9].

В Черноевиче есть развалины укреплений, воздвигнутых героем страны, которого имя носит и река, и деревня, и эти развалины; есть монастырь, о двух кельях, есть монах, ветхий страж этого ветхого здания, в котором находил я прибежище, но не защиту от дождя. В нем проводил я только ночи; дни текли в трудных занятиях, сопряженных с путешествием, в напряжениях физических и нередко в душевной истоме. Но исследования мои в окрестностях приходили к концу, и я с радостью спешил оставить монастырскую нору, тем более, что предстоявшее путешествие в лодке по реке и озеру обещало отдых после трудностей горных переходов: так, по крайней мере, думал я.

Не стану описывать пещеру, из которой выходит река Черноевич, хотя эта пещера, своим великолепием и блеском сталактитов, мало уступает знаменитой Гейдельбергской пещере. Довольно, что она истомила меня своим бесконечным пространством и извилистыми переходами. – Обращаюсь прямо к своей флотилии.