Часть вторая
Расследование

Та же палата в Кремлевской больнице. Те же – Двое

МАРАТОВ. «Когда стали раздевать трупы, тут и обнаружилось, что на трех дочерях были надеты какие-то особые корсеты. В корсете, местами разорванном пулями, в отверстиях были видны бриллианты… На шее у каждой из девиц оказалась ладанка с изображением Распутина.

ЮРОВСКИЙ. Значит, читал.

МАРАТОВ. Тот час как ты написал. Я тогда имел доступ к секретным документам. И хорошо изучил. – «Записку Якова Юровского о расстреле Романовых». Считай, наизусть помню.

ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь от меня?

МАРАТОВ. Опять сбил меня. Трудно держать мысль. Они говорят… говорят… Я все время их вижу – Старую парочку.

ЮРОВСКИЙ. Сумасшедший.

МАРАТОВ. Убивал, а не видишь. А я вижу. От вынужденной неподвижности он даже чуть располнел… Обычного средненького роста… В его усах, бороде – седые волосы. И голова – с проседью… Желтая бородка. И под глазами – мешки. Глаза… Только потом я понял загадку его взгляда.

ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь от меня?

МАРАТОВ. Я хочу, чтоб перед смертью ты все узнал от меня. И я тоже – все узнал от тебя перед твоей смертью.

ЮРОВСКИЙ. Мне больно, Маратов.

МАРАТОВ. Я начну сначала. С первой попытки убить их. Ты помнишь?

ЮРОВСКИЙ. (Усмехнулся). Когда мы должны были везти их в Москву.

МАРАТОВ. И по дороге ликвидировать. А я отменил убийство. И предложил посылать им письма будто бы от «заговорщиков». (Шепчет.) На самом деле, товарищ Яков, я затеял все это ради одного: потянуть время, я решил отменить расстрел. Они ведь никому были не нужны и никакой опасности не представляли. Я даже в Москву послал доказательства – «у нас в Екатеринбурге находилась. царская Академия Генерального Штаба – 300 офицеров! Но ни одного заговора спасти семью! Покинутая царская семья».

ЮРОВСКИЙ. Я чувствовал! Я знал! Предатель!

Маратов дает ему таблетку. Юровский швыряет ее на пол.

МАРАТОВ. И потому каждый раз, читая его дневник, я оставлял его на другом месте – чтобы он заметил… И письма от «освободителей» писал чудовищным французским. Делал все, чтобы он понял нашу провокацию.

ЮРОВСКИЙ. Но коронованный дурачок не понял твоего предательства – записал в дневник то, что мы хотели.

МАРАТОВ. Да-да. И тем самым дал нам повод его расстрелять… Но я до конца пытался. Уже в день казни уговорил Белобородова – и мы послали телеграмму Ленину. Просили подтвердить решение о расстреле. В те дни наша власть казалась конченой. И я надеялся, что Ильич…

ЮРОВСКИЙ. Потому так долго не приходил грузовик! Предатель!

МАРАТОВ. Да, Вожди Урала ждали ответ из Москвы. И, как ты помнишь, Юровский, его долго не было.

ЮРОВСКИЙ. И как я помню, Маратов, он все-таки пришел! Пришел!

МАРАТОВ. Да, Ильич сказал: «Нельзя оставлять живого знамени – нашим врагам в наших трудных обстоятельствах».

ЮРОВСКИЙ. Мы были непреклонны, предатель, и оттого победили.

МАРАТОВ. А где сейчас победители! С красавицей Риммой за колючей проволокой? Или уже получили свой «пинок под зад»?!

ЮРОВСКИЙ. Предателю не понять Революции! Уходя в тюрьму, моя дочь Римма сказала мне: «Великие революционеры Нечаев и Ткачев в XIX веке думали: сколько людей придется уничтожить после победы революции? И Ткачев сказал: «Надо думать о том, сколько можно оставить». Сталин велик потому, что понял: оставлять нельзя никого – весь старый мир должен погибнуть. И мы, старые революционеры, – тоже. Потому что мы – его часть. Мы более не нужны партии. Мы выполнили свою задачу – создали Первое Государство Нового мира. И теперь с нашими привычками к дискуссиям, спорам, к свободе, мы непригодны для новых задач. Мы должны уйти… И бывшие партийные вожди это поняли. И потому согласились объявить себя шпионами, врагами народа. Ибо начинается новый этап: завоевание остального мира. Великая мечта мирового пролетариата: Всемирная Революция! Ты помнишь, бывший товарищ Маратов, как мы о ней мечтали тогда – в 18-ом Но мир струсил, мир нас не поддержал. И вот теперь мы опять попробуем Но для этой задачи нужны новые люди – нерассуждающие, дисциплинированные, муравьи, если хочешь, послушные одной воле – воле Вождя. Железной рукой мы загоним человечество в счастье!

МАРАТОВ. Забавно! Ведь это я рассказывал про Ткачева раскрасавице Римме. Правда, я не рассказал ей о самом страшном романе века. Назывался «Бесы». Роман о грядущей революции Достоевский предвидел нас, мучительно думал о нас.

И, ожидая нас, послал нам в будущее вопросик «Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить всего лишь ребеночка, согласишься ли ты на слезе его построить это здание?» И 17 июля мы на него ответили – мы согласились.

ЮРОВСКИЙ. Я не читал Достоевского.

МАРАТОВ. Но, не читая, ты строил Новый мир, как памятник – ему! «Федору Достоевскому от благодарных бесов».

ЮРОВСКИЙ. Маленький человек! Мы жили для счастья человечества, Но тебе было достаточно полюбить девчушку, которой толком не сказал ни слова…

МАРАТОВ. Да, это была всего лишь мечта, в поруганном, залитом нами кровью мире. Когда я видел ее прелестное, такое живое личико. Как она смеялась. Сколько раз, стоя за дверью, я слушал ее смех. И когда, краснея, потупись она встречала меня в коридоре… Я шептал ночью стихи в подушку. Прав. С нее все и началось! Но уже потом случилось иное. Это нужно тебе узнать перед смертью. Однажды я пришел читать его дневник…

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). Проверять дневник.

МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение… С надписью его рукой: «Для Анастасии». Я прочел. Потом списал, и много раз перечитывал удивительные строчки. Я прочту их тебе. Их надо услышать перед смертью:

«Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейство ближнего прощатьИ крест тяжелый и кровавый – С твоею кротостью встречать. И в час народного гоненья, Когда захватят нас враги, Терпеть позор и оскорбленья, Христос Спаситель, помоги. И у преддверия могилыВдохни в уста твоих рабовНечеловеческие силыМолиться кротко за врагов.

Молчание

На следующий день я опять пришел читать его дневник, и опять нашел поверх него листочек. И на нем написанные его рукой слова Евангелия: «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга»…«И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь. Но претерпевший же до конца спасется». И я понял: он оставлял все это для меня. Так он … беседовал со мною.

ЮРОВСКИЙ. Ты что?!

МАРАТОВ. Да! Он все знал.

ЮРОВСКИЙ. Нет! Не мог! Тогда почему же он написал?

МАРАТОВ. Он понял: мы – его смерть, а смерть его – благо… Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим семью на волю… Они перестанут страдать. И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: «Осанна!», так же дружно кричит: „Распни!“ И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, придуманного в ЧК. В тот страшный год он понял – живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за многое, что случилось в его правление! Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать «живым знаменем». Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я и услышал: «В моем конце мое начало». И в этом была истинная загадка его взгляда – взгляд тельца на заклание. (Шепчет). Убиенным, он задумал вернуться в Россию…

Молчание.

И знаешь, о чем просил он перед своим убийством?

ЮРОВСКИЙ. Я не хочу знать о тиране.

МАРАТОВ. Это важно – что просят перед смертью… Даже тираны!? Тебе ведь умирать…

Молчание.

За два дня до расстрела я нашел на его столе письмо. Он оставил мне письмо… младшенькой… Девичье письмо подруге. Помню, были вложены засушенные цветы, те, что привезли они с собой из Царского, где были счастливы. И первая строчка в письме была. «Отец просил передать, чтобы не мстили за него. Он всех простил… И молится за всех». Такие слова накануне невиданной муки написала маленькая девочка. И потом, когда пришел грузовик, и ты держал безумную речь перед безумными. Мне бы выйти к вам, рассказать, сумасшедшим, то, что поняла маленькая девочка… Но, конечно, не вышел… Не сказал.

ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал.

МАРАТОВ. Да. Умыл руки… С тех пор ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И все жду увидеть ее, чтобы она повторила те слова. Но она не приходит. Приходят только они – старая парочка… И я все мучаюсь – почему не приходит она? И только ты мне можешь помочь понять. Я рассказал тебе все. Твоя очередь…

ЮРОВСКИЙ. Я понимаю – ты сумасшедший. Но говори яснее. Что ты хочешь услышать?

МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых, когда во всем мире заговорили об этой женщине. Ты помнишь?

ЮРОВСКИЙ. О какой женщине?

МАРАТОВ. Не лукавь, ты понимаешь… Именно тогда появилась в Берлине женщина, которая объявила себя…

Молчание.

МАРАТОВ. Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях. Это было лицо! Младшенькой! Только радостная прелесть ушла. Будто мертвое.

А потом я прочел про след сведенной родинки. На ее теле – там, где когда-то свели родинку у юной Анастасии, и одинаковое строение ушной раковины, и сходство их почерков, и, наконец, подробности жизни Семьи, о которых та свободно рассказывала.

ЮРОВСКИЙ. Убили! Их всех… Всех – убили!

МАРАТОВ. Да-да, но… Но лицо не давало покоя! В минуты тоски и ужаса… Какая это тоска и какой ужас! я думал – а вдруг?

ЮРОВСКИЙ. Всех, всех, всех!

МАРАТОВ. И вот тогда я узнал, что ты составил секретную Записку – отчет о расстреле.

ЮРОВСКИЙ. Да, да написал Записку в правительство. И потом много писал и рассказывал о расстреле. Мы всех убили!

МАРАТОВ. Но меня поразила дата, Юровский, ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она.

ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: всех убили.

МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать убийц и маленькая комнатушка. Я ее часто вижу. Своды.

ЮРОВСКИЙ. Никто не мог, всех убили, Маратов!…

МАРАТОВ. Но оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И один из них пулеметчик Стрекотин, ты его помнишь – рябой, высокий.

Он пишет…

ЮРОВСКИЙ. Послушай! Они мертвы. Что ты хочешь от меня?

МАРАТОВ. Только вспомнить. Ответь на вопросы и все!

ЮРОВСКИЙ. Как ты жалок, бывший товарищ. Ну хорошо. И. найди таблетку – мне больно!

МАРАТОВ надевает очки, нелепо ползает по полу – находит, отдает ЮРОВСКОМУ. Тот торопливо наливает воду в стакан. глотает таблетку, жадно пьет.

МАРАТОВ. Итак, по порядку. Я услышал электрические звонки звонки. Звонки! Звонки! Я не мог их слышать! Я выбежал на улицу. Там стоял приехавший грузовик со включенным мотором. Но твои проклятые звонки. Звонки звенели. В этот момент к счастью приехал мой автомобиль, и я отправился на вокзал. А ты?

ЮРОВСКИЙ. Пошел будить доктора. Он не спал – писал письмо… Так оно недописанным и осталось.

МАРАТОВ. Дальше.

ЮРОВСКИЙ (начинает нехотя, но с каждым словом все более воодушевляется. Он рассказывал это много раз, и этот рассказ и сейчас вдохновлял его). Я сказал доктору: «Ночь будет опасная, город обстреливает артиллерия – всем вам надо спуститься в подвал». Он пошел их будить. Я по-прежнему не выключал электрические звонки.

МАРАТОВ. Да-да. И сейчас их слышу – звонки! Звонки!

ЮРОВСКИЙ. Звонками я как бы подгонял их. Доктор, видно, легко поднял Романовых. Прошло не более получаса – они появились одетые. Думаю, радостно одевались: белые освободители совсем рядом. Мы с заместителем моим Никулиным их повели вниз по лестнице.

МАРАТОВ. В ту комнату!

ЮРОВСКИЙ. В ту подвальную комнату. Как сейчас вижу. Длинная получилась процессия: семья, слуги, доктор. Николай нес паренька Помню, оба были в гимнастерках и в военных фуражках. Комната… Ну ты помнишь – совершенно пустая была. Но я поставил стул для царицы – у нее ноги больные. Царица села и для парня стул потребовала. Что ж, говорю Никулину: «Принеси!» Видно, умереть он хочет на стуле. Красивый был паренек. Сел рядом с мамашей. Остальных я выстроил

МАРАТОВ. Как выстроил?

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). В ряд. Спокойным голосом говорю: «Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы сюда… вот так». Помню, служанка – высокого роста женщина… С ней рядом встала Анастасия. (Усмехнулся.) У служанки была в руках подушка. Маленькие подушечки были у дочерей в руках, одну положили на сиденье стула Алексею, другую – на стул для «самой». Николай сначала встал во второй ряд за сыном, но я перевел его в первый ряд рядом с пареньком. Потом подравнял строй – все так же спокойным голосом.

МАРАТОВ. И… Они согласились строиться?

ЮРОВСКИЙ (задыхается от беззвучного смеха.) Моя выдумка! Помнишь последнюю обедницу, когда они выстроились. Я сразу подумал – как удобно расстреливать. И когда они вошли гурьбой в подвал, сказал: «Николай Александрович, после бегства вашего брата Михаила Александровича из Перми»… Как у него глазки-то загорелись, не знал, что их императорское высочество засыпанный землей, с месяц как в яме. «Слухи, говорю, в Москве нехорошие, будто сбежала и ваша семья. Потому хочу всех сфотографировать. И отослать снимки в Москву, чтоб успокоились». А накануне, как бы невзначай, упомянул, что фотографом работал до революции. Так что они поверили.

МАРАТОВ. Ты действительно работал фотографом до революции. Наверное, фотоаппарат вынес для убедительности?

ЮРОВСКИЙ. Да, откуда ж ему взяться?

МАРАТОВ. Ну зачем – неправду, товарищ… Помнишь, тетрадь, в которую караул записывал все происшествия во время дежурств? Тебе каждый вечер ее приносили. Ты надевал очки и с важностью читал. Тетрадка-то сохранилась.

ЮРОВСКИЙ. И ты ее читал?

МАРАТОВ. И я ее читал. Там забавные записи… Запись веселая. «20 июня. Просьба Николая Романова, бывшего царя, дать ему работы – вычистить мусор из сада, пилить или колоть дрова…»

ЮРОВСКИЙ (засмеялся). Удовлетворили. Но причем фотоаппарат?

МАРАТОВ. Ты и тогда смеялся. Действительно, забавная запись Рад, что ее помнишь, потому что прямо под ней я прочел другую: «11 июля… (всего за пять дней – до) «Татьяна и Мария просили вернуть фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом».

ЮРОВСКИЙ. Да, забыл.

МАРАТОВ. Уж ты не забывай – очень прошу. В доме был отличный, дорогой фотоаппарат «Кодак». Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые Семья вошла в Ипатьевский дом. При мне его конфисковали. А потом я увидел его у тебя в комендантской – в столе лежал у бывшего фотографа Якова Юровского.

ЮРОВСКИЙ. Ну и что?

МАРАТОВ. И вот я думаю: мог ли бывший фотограф в «величайший миг Революции» – так ты называл этот день – им не воспользоваться?

ЮРОВСКИЙ. Грешным делом была мысль «щелкнуть» их перед… Но ситуация была нервная.

МАРАТОВ. Что ж, понимаю, почему ты не снял их – перед. Но после?

ЮРОВСКИЙ. Я не снял и после.