Я говорил тогда со многими, но никто из наших партийных бонз не понял, что значит этот пост… Все решили, что это должность для скучного трудяги, который согласится заниматься пугающе возраставшим партийным делопроизводством, бюрократической бумажной канителью. И потому все в партии были уверены, что Генсеком назначат моего старого знакомца Молотова. Он был секретарем ЦК. На заседаниях Политбюро всегда сидел рядом с Ильичем – оформлял решения, писал бесчисленные директивы, короче, на нем держался весь бюрократический поток. Ильич ценил его работоспособность и фантастическую усидчивость. И нежно называл его «каменной жопой». Молотов всегда знал свое место. Во время заседаний Политбюро Ленин писал ему записочки, если надо было выступить против кого-то. И под насмешливым взглядом Троцкого, сидевшего наискосок от Ильича, Молотов выступал и не стесняясь повторял слова из записочек. Говорил дурно, заикался, и Троцкий, смеясь, обращался к Ильичу:
– У вас опять нашлась затычка в виде Молотова?
Короче, когда Ильич предложил Генеральным секретарем Кобу, ожидали, что Молотов возмутится. Ибо это была его епархия. Но тот с готовностью уступил этот пост Кобе, как когда-то уступил ему место редактора. Он умел безропотно подчиняться сильнейшему. Молотов остался просто секретарем ЦК при Генеральном секретаре ЦК Кобе.
Вернувшись в Москву, я узнал, что мать моя умерла, но Коба успел повидать ее перед смертью. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться.
– Приходи к полуночи. Товарищ Сталин теперь работает до утра. Проклятая должность. Нет времени поговорить с другом…
Стояла летняя жара. Раскаленный город покинули все вожди. Зиновьев, Бухарин отправились в Ессентуки, Троцкий безвыездно жил на подмосковной даче, Ильич плохо себя чувствовал и переехал в Горки. На «хозяйстве» в Москве осталась только рабочая лошадка – Генеральный секретарь Коба.
Было за полночь, когда я пришел к нему на Воздвиженку, где помещался тогда Секретариат ЦК. Ночью жара немного спала, огромные окна в кабинете Кобы были открыты, и легкий ветерок более или менее спасал от духоты. Кабинет тонул в полутьме, горели только три настольные лампы под стеклянными зелеными абажурами. За столом у стены восседал Коба. Он был в рубашке, на стуле висел его френч.
К столу, поставленному буквой «Т», был придвинут длинный стол для заседаний. За столом сидели еще два участника этого ночного бдения…
Один из них – мой старый знакомец Молотов. Несмотря на невозможную духоту, он был в пиджаке, поблескивал старомодным пенсне. Другого человека, совсем молодого, я не знал. Он явно рабски подражал Кобе. В таком же френче, с такими же усами, редкие волосы зачесаны назад, как у Кобы, – сквозь них сверкала лысина. Это был бывший сапожник из еврейского местечка – Лазарь Каганович. Местечко называлось Кабаны. Я запомнил это, ибо просматривалось что-то кабанье в его грузном большом теле, крупном лице, толстом носе. И главное, как потом выяснилось, – в безоглядном умении идти напролом по приказу моего друга.
Я подошел к столу Кобы. Он поднялся и обнял меня. Мы помолчали…
– Я видел ее накануне. Это из вашего сада… – У стола стояла корзина с фруктами. – Она просила тебе отдать, сама собирала. Умерла во сне, считай, просто заснула. Слава богу, не мучилась, смерть праведника.
– Спасибо тебе, Коба…
– Знакомьтесь, – обратился он к присутствующим, – это друг мой Фудзи. Он не японец. Просто однажды я дал ему такую партийную кличку. А вот товарищу Молотову кличку дал Ильич – «каменная жопа».
Все, включая Молотова, угодливо засмеялись.
– Товарищ Каганович, с которым ты не знаком, тоже имеет почетную кличку, но уже от меня – «каменная жопа номер два». И мне надо дать такую же. «Каменная жопа номер три». Этих кличек мы достойны. Сидим, бумажки пишем, в бумажках тонем, пока наши вожди по курортам шмыгают, а разные Фудзи – по заграницам…
Только потом я узнал, что это за бумажки, которыми завалены были оба стола.
Здесь, на Воздвиженке, в полутемном кабинете мой великий друг придумал архимедов рычаг, которым троица сейчас переворачивала всю партию.
В это время мой друг Коба создал новую партийную должность – инструктор ЦК. Инструкторами назначались представители столь желанного Ильичу молодняка. После чего Каганович рассылал этих молодых инструкторов по провинциям писать отчеты о работе низовых организаций партии. Отчеты были скрытыми приговорами. Они решили судьбу сотен местных партийных руководителей. Все, кто не разделял мнение Ильича, объявлялись в этих отчетах «не соответствующими должности». И незамедлительно следовали распоряжения об увольнении.
Новым партийным начальником назначался прямо из этого кабинета другой – послушный, управляемый.
Такими отчетами инструкторов и были завалены в ту ночь столы удалой троицы. За кратчайший срок, работая день и ночь, тройка перетряхнула всю нашу партию. Пока вожди отдыхали на курортах, в Москве происходила тихая кадровая революция. Теперь на места старых непокорных партийцев сели исполнительные молодые люди, преданные Ильичу.
Но еще более преданные тому, кто их назначил, – моему другу Кобе. Генеральному секретарю – хозяину кадров партии. Эти новые молодые партийные бонзы были наделены такой властью на местах, которая и не снилась царским генерал-губернаторам. Они и составили новую партийную бюрократию – управляемое агрессивное большинство на будущих съездах.
Но тогда я этого не понял. Я был рад покинуть душный кабинет…
Взял такси, повез домой фрукты из нашего сада. В корзине нашел маленькую икону. Это было изображение Богоматери с младенцем. Все, что осталось мне от мамы.
На следующий день я отправился к себе на Лубянку. Лубянка бурлила. Распространились слухи, будто на днях будет покончено с родной ЧК. Название, внушавшее ужас нашим врагам, перестанет существовать. Вместо ЧК наше грозное ведомство получит какое-то длинное бюрократическое название – Объединенное государственное политическое управление при Наркомате внутренних дел (ОГПУ). Так решил все тот же могущественный Секретариат ЦК. То есть Коба.
Я позвонил ему.
Он:
– А что тебе не нравится?
– Я просто не понимаю зачем.
– А ты и не должен понимать. Твоя работа – исполнять. Работа товарища Сталина – понимать… У тебя есть еще какие-нибудь вопросы, касающиеся НЕ работы товарища Сталина, но работы товарища Фудзи?
Вопросов было много. Пробыв в Москве всего несколько дней, я с изумлением слышал в наших коридорах только одно имя. «Это на подпись товарищу Сталину…», «Вы узнали мнение товарища Сталина?..»
Так что я решился попросить его подписать мне выделение средств для новых агентов.
Позвонил:
– Прости, что беспокою тебя по пустяковому вопросу…
– Да нет, вопрос как раз архисерьезный. Мы к нему скоро и непременно вернемся. А пока приходи ко мне с твоей бумагой, подпишу.
В конце недели нас всех собрали в зале. На Лубянку приехал Коба – делать доклад.
В зале сидели начальники отделов, главы разведки.
Коба начал:
– Какой слух должен дойти завтра до обывателя? – (Так мы называли все население страны, кроме партийцев.) – Нет больше грозной ЧК, начинается новая жизнь! Надеюсь, ваши сотрудники сумеют сделать этот слух популярным и у нас, и за пределами Родины. Когда товарищ Николай I основал Третье отделение, он дал Бенкендорфу платок. И сказал: «Это для того, чтобы утирать слезы несправедливо обиженным». Так и мы объявим про свой платок. Обыватель должен поверить: наступил конец расстрелам в ЧК и красному террору. Теперь ОГПУ будет бороться только с особо опасными государственными преступлениями. И все!
Помню ропот аудитории…
Коба добро улыбнулся:
– Зачем шуметь? Не надо шуметь. Надо выслушать до конца. То, о чем я сказал, будет опубликовано в газетах. Но, мижду нами говоря, существует то, что опубликовано не будет. Секретный циркуляр, где записано: ОГПУ сохраняет право ЧК расстрелять любого, кого сочтет врагом.
Аудитория счастливо засмеялась, захлопала.
– Право расстреливать будет иметь «тройка», состоящая из местного руководителя ОГПУ, его помощника и следователя, ведущего данное дело…
(Уже позже я узнал, что все руководители ОГПУ утверждались Секретариатом ЦК, то есть все тем же моим другом Кобой.)
– И эти «тройки» получат право расстрелять любого гражданина… включая нас с вами, – закончил Коба.
Смех в зале и снова аплодисменты. Поняли – ничего не изменилось.
…Впоследствии эти самые «тройки» по приказу моего друга Кобы расстреляют почти всех сидевших тогда в зале. Так веселившихся.
Но я должен отметить: всюду, где появлялся Коба, возникала некая аппаратная стройность. Теперь вместо множества руководителей мы, разведчики, подчинялись Иностранному отделу, во главе которого и стоял Михаил Александрович Москвин (настоящая фамилия – Трилиссер) – щеточка усов, черные волосы, вид обычного провинциального еврея… Это был страстный, темпераментный человек. Как и Коба, сын сапожника, старый большевик – боевик в первую русскую Революцию.
Кобе понравилось, что он тоже сын сапожника. Они даже поговорили о детстве. Но, услышав, что отец Трилиссера очень его любил и ни разу в жизни не ударил, Коба потерял к нему всякий интерес.
Вместе с Кобой они перестроили всю нашу структуру. Теперь при всех посольствах были созданы резидентуры. Наши агенты числились дипломатами и работали под прикрытием всех посольств и торговых представительств СССР.
Но главное, что сумел сделать Коба: непосредственной частью нашей разведки стал Коминтерн.
Бюро Коминтерна на Манежной площади – любимое место для всех нас, старых большевиков, мечтавших о мировой Революции. Мы основали Коминтерн в голодном 1918 году. В тот день целый свет собрался в одном зале. Смешение всех языков – недаром Татлин предложил построить здание Коминтерна в виде Вавилонской башни. Мы объединились с мечтой о будущем, небывалом мире равенства и братства, созданном мировой Революцией. «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Под грохот аплодисментов выступил Троцкий. Это была речь-клятва: «Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока мы не создадим Федерацию советских республик всего мира!.. Коминтерн есть партия всемирного революционного восстания и всемирной победы пролетариата». Его яростный голос слушал со страхом старый, сытый мир…
Коба тогда редко выступал в Коминтерне. И если выступал, то при насмешливом молчании зала. Впрочем, Коба чаще помалкивал, попыхивая своей трубкой, слушал соревнование наших Цицеронов – Зиновьева, Бухарина, Каменева, Радека… Думал ли уже тогда мой молчаливый друг, что все это пестрое вавилонское многолюдье, всех этих кровавых европейских идеалистов через полтора десятка лет он отправит в могилу? Думал! Точно думал, этот мастер очень длинных шахматных партий!
Каменев как-то сказал:
– Я хочу одного: чтобы он забыл обо мне.
Коба мог многое. Не мог он только одного: забыть про намеченную жертву и про намеченную цель.
Да, Коба мало говорил, но много действовал. И прославленный Коминтерн с благословения Ильича также начал контролироваться все тем же Секретариатом, то есть моим неутомимым другом. Именно тогда Коба прочно соединил Коминтерн с Лубянкой. Он потихоньку приучал брезгливых западных радикалов к тому, что Коминтерн – это часть Лубянки. Отдел международных связей – так скромно назывался главный центр ОГПУ внутри Коминтерна. Отделом руководил товарищ Пятницкий, носивший партийную бородку «а ля Троцкий». Отдел вербовал преданных коммунистов по всему свету. И превращал их в подлинных шпионов-профессионалов. Лекции по организации уличных беспорядков, курсы тайнописи читали наши сотрудники и ваш покорный слуга в их числе. А потом наши новые агенты расползались по континенту. В самом тесном содружестве работали теперь Пятницкий из Коминтерна и глава Иностранного отдела ОГПУ Москвин (Трилиссер). И я работал с ними обоими…
Но у Москвина-Трилиссера случилась беда. Он был слишком привержен идеям, слишком участвовал в партийных дискуссиях. И в конце 1929 года Коба убрал его из начальников Иностранного отдела. Коба сказал мне: «Если сотрудник ОГПУ услышал партийные споры, его задача – незаметно прокрасться к двери и убежать. Спорить вам не надо, вам надо выполнять».
Блестящего организатора Москвина-Трилиссера и исполнительного Пятницкого – обоих моих начальников мой друг Коба расстреляет в 1937 году.
Что ж, и Трилиссер, и Пятницкий знали, как убивать других. Я не раз получал от них «особые» шифрограммы. Одна у меня до сих пор хранится. В 1924 году в Париже у меня была явка в портовом ресторане, которым владел француз-коммунист. Но вскоре я получил шифровку Трилиссера: «3970782850228702648600, 3970782850228702648600 и 3970782850228702648615». Что означало: «Владелец ресторана слишком говорлив. Необходимо устранить его и его дочь. С ком(мунистическим) приветом…»
Пришлось…
Потихоньку, незаметно сменил Коба при помощи Ильича и главное лубянское начальство. Дзержинский, совмещавший множество должностей (нарком путей сообщения и глава бесконечного количества комиссий), отошел от прямого руководства. Точнее, при помощи назначения на эти многочисленные должности Ильич вытеснил его из ОГПУ. Он был слишком прямолинейный и честный фанатик. Теперь же требовался исполнительный и, главное, покорный руководитель с обычным, то есть гибким, позвоночником российского бюрократа. Умевший часто и вовремя гнуться. Не прошло и шести лет со дня Революции, как потребовалось наше вечное холуйство. То, что презирали, над чем смеялись еще недавно! Так что никто не удивился, когда вместо фанатика Дзержинского во главе ОГПУ встал мой берлинский знакомец Менжинский.
Ильич не ошибся. Менжинский и вправду был безмерно талантлив в нашем деле. Незаменим в разработке самых головоломных провокаций. Он участвовал в делах нашего горького красного террора, хотя брезгливо отсутствовал при расстрелах. Но главное (в чем не сомневался Ильич) – «талантливый мерзавец» был готов выполнять любые приказания Вождя.
Как же быстро все поменялось при Менжинском! В очередной раз вернувшись в страну, я не узнал родную Лубянку. Из коридоров окончательно исчезли партийные фанатики и полуграмотные матросы. В кабинетах теперь сидели щеголеватые молодые карьеристы и весьма немолодые люди с подозрительной дореволюционной выправкой. Еще недавно таких мы доставляли в ЧК.
Я шел по коридору, когда увидел парочку, буквально потрясшую меня. Навстречу шествовал седой старый господин с безупречной выправкой кавалергарда, в каковом я узнал… самого Джунковского, знаменитого шефа жандармов при Николае II. Не менее интересен оказался его спутник. В прошлом жандармский полковник! Я не помнил точно его фамилии, но не забыл, как он меня допрашивал. Джунковский был в штатском – в потертом костюме и сильно поношенных сапогах, вчерашний жандармский полковник – в новенькой форме ОГПУ.
О проекте
О подписке