Весь двадцатый год я продолжал организовывать разведывательную сеть в Европе.
В Лондоне часто виделся с великой княгиней. И это знакомство служило мне охранной грамотой и в Лондоне, и в Берлине.
Однажды во время очередного визита в гостиную вошла служанка и что-то торопливо прошептала княгине. Извинившись, та удалилась «сделать кое-какие распоряжения по дому». Пока она отсутствовала, я кое-что успел. Дело в том, что, когда я вошел в гостиную, она с некоторой поспешностью положила в ящичек секретера бумагу. Ей, конечно же, показалось неудобным запереть секретер на ключ (о, люди XIX века!), она лишь задвинула ящичек. Излишне говорить, что, как только за нею закрылась дверь, я ящичек выдвинул, правда, лишь на мгновение, ибо услышал ее торопливые шаги. Дерзость часто бывает вознаграждена. Я успел прочесть всего одну строчку, но какую! «Во главе стоит г-н Якушев, прибывающий из Москвы…»
Великая княгиня, вернувшись в комнату, застала меня любующимся в окно чудесным стриженым английским газоном. Я хотел увидеть того, к кому она, вероятно, выходила. Но служанка принесла чай, и мне пришлось покинуть «наблюдательный пункт».
На следующий день я начал действовать. Якушев – довольно популярная русская фамилия. Якушев, приехавший из Москвы, мог быть или из «бывших», получивших право эмигрировать, или, что правдоподобнее, «наш». В это время уже вовсю налаживались экономические связи с Германией.
«Товарищи по несчастью» – назвал наши страны Черчилль. По Версальскому миру Германия была раздавлена победившими союзниками, нас же вчерашние союзники попросту не признавали. Так что мы, «страны-изгои», активно торговали друг с другом.
Будучи князем Д., я начал действовать через русских эмигрантов. В Берлине их обреталось множество. После окончания войны тысячи немецких семей лишились кормильцев. В просторных буржуазных квартирах оказались пустые комнаты, которые дешево снимали беглецы из России. Жизнь в разоренной войной, обобранной победителями Германии была очень трудной. Бедствующие наши эмигранты стали частью моей агентуры. Через них я быстро нашел некоего Якушева, приехавшего недавно из Москвы. Но он оказался жалким стариком эмигрантом, которого выпустили умирать. Явно не тот!
Другого Якушева, прибывшего также из Москвы, я легко разыскал через наше торгпредство!
Из «бывших» – действительный статский советник, перешедший на сторону Советской власти. Теперь он занимал очень ответственный пост в каком-то наркомате, приехал в Германию заключать торговое соглашение.
Через моих агентов я установил, что он был принят великой княгиней. Я сообщил о нем в центр.
Так я заочно познакомился с будущим героем одной из величайших провокаций в истории разведки. Но об этом – после.
В ноябре двадцатого года я вернулся в Москву. Вернулся в исторические дни.
Я застал Кремль опустевшим: Ленин и все наши вожди укатили в Петроград праздновать трехлетие Октября. Готовились праздновать шумно. Еще бы! Произошло то, во что до конца не верил никто, даже мы сами! «Утопия» – так называл наш новый строй остальной мир. Но Утопия выжила и победила. Трехлетняя годовщина победы в Октябре совпала с победой в Гражданской войне. Последний оплот Белой армии, Крым, пал под ударами нашей нищей, босой Красной армии. Интервенцию всей Европы, походы отборных частей царской армии, возглавляемой лучшими царскими генералами, – все мы выдержали, все превозмогли! Величайший эксперимент в мировой истории готовился отметить победу.
Я узнал, что Коба – в Москве. И понял: в Петроград его не взяли.
Ведь бедный Коба формально не участвовал в Октябрьском перевороте. К тому же он не дождался победы в Гражданской войне. Совсем незадолго до победы он попросил отозвать его с фронта. Лавры снова достались Троцкому и его окружению.
Мне нужно было срочно получить деньги для нашей агентуры в Германии. Так что, не повидав Кобу в Москве (да и чем он мог теперь помочь!), я отправился в Питер…
В Петрограде хозяин красного Питера Зиновьев придумал грандиозное зрелище – «Ночь взятия Зимнего дворца». Участвовали балет, цирк и солдаты Красной армии.
На трибуне, напротив Зимнего дворца, сидели победители – вожди и участники Октябрьского переворота. Тысячи людей черной массой толпились на ночной площади и близлежащих улицах. Это были делегации заводов – питерский пролетариат, а также части Петроградского гарнизона.
Историческую ночь начали воскрешать выстрелом «Авроры». И тотчас случилась нелепость: вместо того чтобы повторить свой легендарный выстрел, «Аврора» стала палить непрерывно. Бедный Зиновьев тщетно кричал: «Остановить безобразие! Расстреляю!» – обычная присказка в те годы. Его крики и приказы на «Авроре» не слышали – отказал телефон. Только посланный на корабль чекист на велосипеде прекратил канонаду (оказалось, на историческом судне слишком рьяно отметили юбилей – перепилась команда).
Наконец-то замолчала неугомонная «Аврора», и тогда красногвардейцы ринулись на штурм. Они должны были взять баррикаду, за которой прятались враги – балерины, исполнявшие роли бойцов женского батальона, и циркачи, игравшие юнкеров.
Баррикада успешно пала, балерины врассыпную побежали во дворец, циркачи в юнкерских мундирах – за ними. Их преследовали доблестные красногвардейцы. И тут осветился Зимний дворец. Это и был главный сюрприз. За белыми занавесками в окнах возникли тени, воспроизводившие бой внутри. Бой силуэтов! Красные били белых. И хотя мы, сидевшие на трибуне, знали, что никакого боя тогда там не было, все радостно аплодировали…
Финал был совсем торжественный – прожектора устремились на красное знамя, благополучно взвившееся над Зимним дворцом…
После исторического представления последовала череда заседаний и чествований, газеты дружно печатали воспоминания героев Октября.
Но нигде не упоминалось имя Кобы. И я понял: несмотря на все удачные шахматные партии, звезда моего бедного друга невозвратно закатилась…
Однако на четвертый день торжеств меня ждал сюрприз. Мне удалось встретиться с Дзержинским, курировавшим разведку. Я попросил денег. К моему удивлению, он сказал:
– Вы хотите слишком большую сумму. Я такими суммами теперь не распоряжаюсь. Вам следует написать заявление и все обосновать. Мы разберем его на коллегии и попросим о выделении средств соответствующее ведомство…
Но деньги нужны были в Берлине немедленно. Мы могли завербовать одного из влиятельных деятелей Веймарской республики. Он покупал дом, и ему позарез требовалась финансовая помощь. Короче, представился счастливый случай. Я объяснил ситуацию.
И тогда Дзержинский меня изумил:
– Если дело действительно такое срочное, вам сумеет помочь сейчас только один человек. – И я услышал имя своего друга.
Но потрясения продолжились. Тогда же в Петрограде я узнал, что лишь два человека имеют право входить в кабинет Ленина без всякого доклада. Один – Троцкий, второй вождь Революции, чьи портреты висели на улицах, чьим именем называли города и заводы… Но второй! Вторым был… мой друг Коба! Коба, которого никто тогда не знал в лицо! Ближайшие ленинские друзья Зиновьев, Каменев, Бухарин, столь популярные в партии, именуемые «вождями», красовавшиеся на страницах газет, на плакатах и картинах… не удостоились такого права!
Я понял: всего через три года наша Революция стала безвозвратным прошлым. Она умерла вместе с Гражданской войной. От революции осталось балетно-цирковое представление с нелепо стрелявшей пушкой «Авроры»… И – тени! Настоящее, реальность – это большевистское государство. Родившийся могучий ребенок. Совсем недавно он был весь в крови Гражданской войны. Но теперь его обмыли, и он начал быстро расти. А вместе с ним неправдоподобно стремительно росли новая бюрократия и… Коба!
Умный Коба! Великий Коба! Он опять все просчитал и все сделал вовремя. Вовремя поспешил с фронта. Вовремя сообразил: пора военных подвигов ушла в прошлое. Полями сражений, местом подвигов становились теперь кабинеты! И он сумел занять главную кабинетную должность – должность покойного Свердлова, должность верной ленинской тени!
В тот приезд я сумел повидать своего друга только однажды – в воскресенье.
Коба жил теперь в Кремле. Страшен был Кремль в те годы – много разрушений. С въездной арки Спасской башни жалко глядела икона со старательно разбитым стеклом и лампадой. Но знаменитые часы на Спасской башне научились играть «Интернационал»…
Новые вожди страны поселились в бывшем Кавалерском корпусе, против Потешного дворца.
Улицу в Кремле, где они жили, назвали Коммунистической.
В квартирах вождей стояла великолепная мебель прежних владельцев – тех, кто сбежал за границу или (куда чаще) уже лежал в могиле.
Когда я шел к Кобе, встретил Бонч-Бруевича. Он пригласил меня к себе на чашку чая. От чая в те голодные годы не отказывались. В его кабинете стояло великолепное бюро карельской березы со множеством потайных ящичков. Бонч был известный специалист по русскому сектантству и большой почитатель Распутина, о чем после революции он предпочел забыть. Он радостно показал мне Евангелие XVII века, которое обнаружил в секретере. Как и положено в те голодные годы, Евангелие произвело на меня куда меньшее впечатление, чем чай с редким тогда куском сахара и еще более редким бутербродом – белый хлеб с маслом и настоящей колбасой, «как при царе».
…Чай Бонча я вспоминал потом долго. У Кобы чая не водилось.
Тот сидел один, мрачный. С женой Надей он поругался. Выглядел ужасно: осунувшийся, с землистого цвета лицом…
И квартира не лучше – продавленный диван, убогая мебель.
Я поинтересовался:
– Кто здесь жил прежде?
Он понял, усмехнувшись, ответил:
– Не знаю. Но вся эта господская роскошь мне ни к чему!
Его жена Надя потом поведала мне: квартира была обставлена прекрасной мебелью, но накануне, войдя в нее, Коба мрачно спросил:
– Я все думаю, зачем здесь стоит буржуйское великолепие? – И пнул сапогом огромное зеркало в гостиной.
Оно упало и разбилось. Она сказала:
– Это плохо… дурная примета. К смерти.
Он не ответил и велел отправить «буржуйское великолепие» на помойку! Когда туда вынесли так нравившиеся ей бронзовые каминные часы и всю дворцовую мебель – знаменитый ампир XIX века, Надя ушла к родителям.
Как я слышал потом, мебель эту тотчас подобрала заведовавшая кремлевскими музеями жена Троцкого. Ей и принадлежит авторство шутки, быстро ставшей популярной: «Он не понимает, что такое стиль ампир. Ему куда ближе наш революционный стиль вампир!» Но ни она, ни Надя не поняли того, что понял мой умный друг: партийная масса мрачно следила за быстрым вхождением своих вождей в барскую жизнь.
Я сказал:
– Плохо выглядишь. Не болен?
– Работы много… Что у тебя? Только кратко.
Я изложил. Он моментально написал резолюцию: «Выдать всю сумму».
После чего я сообщил:
– Все мои добровольные агенты – немецкие коммунисты – очень встревожены. Говорят, у нас принята какая-то секретная резолюция, покончившая с партийной демократией?
– Принята резолюция, запрещающая фракции и фракционную деятельность внутри партии. Будем карать за нее, гнать из партии.
– Подожди, но как же теперь с «другими мнениями»?
– Их не будет, – сказал он насмешливо.
– Но это невозможно для демократической партии.
– Ильич сделал резолюцию секретной. Публично мы все обязаны ее отрицать… Но в секрете нам предстоит обустроить свой дом. Никакой мировой Революции в ближайшее время не предвидится. Мы остались одинокой крепостью внутри чужого, враждебного мира. И мы должны заботиться о безопасности в этой крепости. Потому о мировой Революции забудь! Денег на нее я тебе больше не дам. Нынче нашей главной, точнее, единственной целью является безопасность Республики. В первую очередь – от эмиграции. У вас теперь новые задачи: разложение эмиграции, вербовка агентов среди эмигрантов и, наконец, физическое уничтожение главных вождей. Главным местом действий твоей агентуры должны стать города, где имеются скопления эмигрантов, – Париж, Берлин, Стамбул.
Обо всех своих действиях ты будешь докладывать лично мне. И только после этого непосредственному начальству – в ЧК. Им станешь передавать лишь ту информацию, которую я тебе разрешу передавать. Это не мое пожелание. Это приказ Ильича. В ближайшее время в партии появится новая должность – Генерального секретаря партии. При нем будет работать разведывательное подразделение с очень широкими функциями…
В это время в кабинет вошел начальник охраны Ильича некто Беленький.
Мое удивление все возрастало.
Сначала я услышал целую речь о том, как горячо любит Кобу наш Ильич. После чего Беленький сказал:
– Ильич говорит, что в вашей квартире в Кремле вы плохо спите. И мне приказано перевести вас в спокойную квартиру. Но хорошо Владимиру Ильичу приказывать, а как мне исполнять? Вам не хуже моего известно, как перенаселен Кремль руководством партии. Не могу же я кого-то выгнать! Я ему все это объяснил, и он потребовал, чтоб вас поместили… в Большой Кремлевский дворец! В исторические парадные комнаты! Но жена товарища Троцкого категорически протестует! И мы не имеем права ее не слушать – она заведует нашими кремлевскими музеями. Однако Ильич поручил мне уладить конфликт в два дня…
Коба с усмешкой прервал его:
– Не понимаю: что вы хотите от меня?
– Я нашел, пожалуй, единственный выход. Я обратился к другу Ильича товарищу Серебрякову. Он согласился переехать в город и передать вам свою квартиру… Она в Потешном дворце. Это очень спокойная квартира, там много комнат. Правда, небольших, но обставленных отличной старинной мебелью. Может, согласитесь?
– Товарищ Сталин на все согласен. Даже жить в прежней квартире согласен. Товарищу Сталину много не надо.
– Спасибо. Вы сняли с меня большой груз. – И, уходя, Беленький добавил: – Ильич просил напомнить вам постановление Политбюро: «Обязать вас проводить три дня в неделю на даче».
…Через полтора десятка лет Коба расстреляет и заботливого Беленького, и сговорчивого друга Ильича Серебрякова.
Беленький ушел, и Коба тотчас перешел на грузинский:
– Ильич все время мирит нас с этим жидом, который меня ненавидит. Но как только я начинаю мириться с Троцким, Ленин начинает тревожиться, потому что сам ненавидит Троцкого куда больше, чем я. Он ревнует к нему партию. Она для него, как жена… Он и Зиновьева не любит. Никого из них не любит. Он меня любит, потому что партия меня не знает… «Три дня на даче» – а сам навалил гору дел… Когда же отдыхать? Ну просто товарищ Мария-Антуанетта… Ей говорят: «Крестьяне голодные, нет хлеба», а она: «Пусть кушают пирожные…» Три дня на даче! Как же!
И в этот момент позвонил Ильич. Коба поговорил, положил трубку.
– Меня завтра кладут на операцию. Он хочет, чтоб оперировал его доктор.
– Ты не прав. Ильич трогательно заботится о тебе…
– Это потому, что я ему сейчас необходим. Ильич заботится только о деле. И если я умру во время операции, он забудет обо мне на второй день… Как когда-то в Туруханске. Вчера он вдруг сказал: «Вы что-то не ухожены, батенька. По-моему, вам надо жениться… Знаете, я даже подумал о сестре Маше. Хоть она и настоящая революционерка, но варит замечательный борщ. Среди революционерок, поверьте, это большая редкость». И очень удивился, узнав, что я женат. Хотя я рассказывал ему о Наде тысячу раз и столько же о том, что мы ждем ребенка… Но он не слышит. Не слышит, если говоришь не о делах. Однако я сейчас очень нужен делу. – Коба помолчал. – Страна устала от голода… Требуется передышка. Поэтому Ильич решился, конечно, временно… на невероятное. Вернуть рынок. – И Коба уставился на меня, ожидая реакции.
– Выпустить на свободу рыночного дьявола?! – Я почти закричал.
– Да, будет объявлена новая экономическая политика.
– Но это конец Революции! Конец великой Утопии!
– Смотри, как ты сразу заорал! Вот такой реакции Ильич ожидает от всех вас, старых партийных идиотов. Вот так же заголосят все великие партийные жиденыши… И хотя он будет клясться «нашим багдадским ослам» (так Ильич все чаще называл старых партийцев)? что это временная мера… и как только окрепнем, мы появившихся буржуев чик-чик – всех перережем… разве будут его слушать? Им бы только побузить. А Ильич очень устал… Он болен.
Я удивился:
– Чем же он болен?
– Никто этого не знает. Его мучают странные, нестерпимые головные боли. А он должен готовиться к партийному бунту… Вот почему он заставил принять эту секретную резолюцию. Но он понимает – не поможет. Все наши партийные боги жаждут выкрикнуть свое мнение, обязательно отличное от мнения Вождя. Со всем этим надо кончать. Им нужны великие споры, а нам – великое пролетарское государство-крепость. Мы – армия, окруженная врагами. В армии не обсуждают, в армии слушаются… Мы с Ильичем считаем, что партию нужно обновить. – Так я вновь услышал знаменитое свердловское «мы»
О проекте
О подписке