Я приступил к выполнению своих обязанностей серьезным образом, как это делал наш добрый, редкий, старый преподаватель Буньян на своей кафедре, с гнетущим чувством, что я «наименьший из всех святых». Вся моя фармакология – лежала в жилетном кармане, моя маленькая библиотека – в голове, и ее содержимое было в очень туманном состоянии. При слабой памяти на детали и заметной неспособности овладеть истиной иначе, как путем медленного процесса переваривания и усвоения, мой мозг был скорее машинным цехом, чем кладовой. Отсюда и способность к розничной торговле была самой незначительной. В то время я ничуть не сознавал, что большая кладовая, в которой хранится много информации благодаря памяти, не является самым необходимым оборудованием для всех практических дел жизни. Я всегда находил необходимым уклоняться от некоторых воспоминаний, когда не хватало времени, чтобы выдержать целый град деталей.

То, что я не стал опасен для незадачливых больных и раненых лишь в меньшей степени, чем их болезни и раны, объяснялось исключительно моей небольшой медицинской базой, полным отсутствием гордости за знания, которые не стали со мной силой, и тем возвышенным стремлением к профессиональному успеху, которое заставляло меня хвататься за помощь, где бы и у кого бы она ни была, как утопающий за соломинку.

Мне очень повезло, что медицинский персонал этого госпиталя, насчитывавшего более тысячи коек, отличался высокими способностями и опытом, и что я поступил в него в начале военной кампании, в которой на протяжении более трех месяцев каждый день раздавался грохот артиллерии и ружей. В связи с этим наблюдался постоянный приток раненых на койки, освободившиеся в результате смертей или выздоровления.

Во всех отношениях это была лучшая больница для получения профессионального опыта из всех, о которых я знал. Здесь существовало одно жесткое правило, которое, как мне кажется, не соблюдалось ни в одной другой больнице. То есть, вскрытие трупов производилось во всех случаях смерти пациентов, ежедневно от одного до дюжины и всегда с такой тщательностью, какой я никогда не видел в частной практике.

Больше всего меня впечатлили особенности моей работы в больнице: посмертные открытия и различные методы лечения одного и того же заболевания. Вскоре я обнаружил, что, независимо от заболевания, каждый хирург сам назначал больному определенные лекарства: их качество, количество и время приема. При этом смертность в палатах была примерно одинаковой. При вскрытии часто обнаруживались хронические заболевания, о существовании которых нельзя было догадаться при жизни больного, но которые делали смерть неизбежной.

Еще одним преимуществом армейской госпитальной практики была стабильность положения и отсутствие изнурительного беспокойства друзей и родственников больных и раненых, что давало максимальные возможности для суждений и разумного подхода к лечению. А также – были высокие социальные отношения, существовавшие между офицерами-медиками, благодаря отсутствию всяких поводов для ревности: ни должность, ни жалованье не зависели от выдающихся способностей или профессиональных успехов.

Я понимал, что, несмотря на отсутствие опыта и мучительное чувство общей недостаточности знаний, больные и раненые в моих руках были в такой же безопасности от профессионального вреда, как и пациенты самого опытного врача в госпитале.

У меня были высокие профессиональные идеалы, но не умея пользоваться смутными представлениями и идеями, не гордясь знаниями, которые не стали моими собственными, я сразу же начал подкреплять себя опытом и мудростью своих собратьев-офицеров, чьи консультативные услуги всегда оказывались с готовностью и доброжелательностью.

С самого начала и на протяжении всей моей военной службы мои тяжелобольные имели преимущество перед всеми заимствованными навыками и опытом, которыми я мог распоряжаться. Что касается хирургических операций, то все они проводились в присутствии большинства медицинского персонала, некоторые из которых обладали большим опытом.

Хирургия армейских госпиталей 1864 года отличалась высочайшим мастерством и вниманием ко всем деталям, а смертельные исходы, как правило, объяснялись тяжестью ран, требующих операций, и недостатком жизненных сил для восстановления организма, а не присутствием микроба-убийцы. В то время микробы не были фактором, определяющим вероятность исхода жизни или смерти. Во всем остальном уход за ранами вряд ли можно было превзойти.

Что касается медикаментозного лечения моих больных, то оно было неудовлетворительным от первого до последнего пункта. По прошествии многих лет я не могу поверить, что, за исключением облегчения боли, хоть одному пациенту стало лучше от моих лекарств. И во всех случаях летального исхода вскрытие показало, что даже самое сильнодействующее лекарство оказалась бы бесполезным.

Но в изучении истории болезни по симптомам мой больничный опыт оказался бесценным. С тех пор я убедился, что наибольшую услугу у постели больного я могу оказать как толкователь симптомов, а не как продавец лекарств. Друзья больных, как правило, с удивительной остротой воспринимают признаки хорошего или плохого в течение болезни. И я редко ошибался в своей способности определять состояние пациентов по лицам их друзей, еще до того, как входил в палаты больных.

По мере расширения моего врачебного опыта росла и моя вера в Природу, а поскольку не было никакого сходства в качестве, размерах и времени приема лекарств при одинаковых заболеваниях, моя вера в простые средства лечения болезней постепенно ослабевала.

После полутора лет больших возможностей для изучения болезней мужчин в раннем расцвете сил, в заботах о простом хирургическом лечении ранений от выстрелов и снарядов, я покинул армию с таким знакомством с тяжелыми болезнями и смертью в различных формах, которое позволило мне в дальнейшем сохранять полное самообладание в присутствии умирающих в частной практике.

Я начал заниматься общей врачебной практикой в городе Мидвилл осенью 1866 года. Среди многочисленных врачей, работавших в городе в то время, были люди способные и с большим опытом. Были среди них и те, кто с глубокой уверенностью в своей правоте назначал лекарственные препараты, в слишком малых дозировках для математической оценки. Но я также узнал о врачах, которые с такой же верой вводили болюсы (примечание переводчика: бо́люс лат. bolus, от греч. βώλος – ком, кусок – кусок частично пережёванной пищи, разжиженная фармацевтическая или иная субстанция, жидкость в объёме одного глотка во рту, а также в процессе прохождения до желудка через глотку, верхний пищеводный сфинктер и пищевод) до способности горла к деглютинации (склеивания). Были среди врачей и те, кто полностью верил в то, что виски – это питание, а молоко – жидкая пища и кто с огромной верой и сильными руками вводил в организм больного человека и то и другое, пока желудки людей не превращались в неработающие органы и смерть не наступала от голода, усугубленного болезнью.

Большинство случаев заболеваний, которые попадают под внимание врача, являются банальными, быстро проходящими. И даже при самых разрушительных болезнях Природа действительно одерживает победы, а врач получает все почести.

Это настолько верно, что можно утверждать, что, за исключением области хирургии, профессиональный успех в общем смысле зависит от личных качеств и характера врача, а не от достижений медицинской науки.

Люди уверены в том, что медицина способна излечить болезнь, едва ли меньше, чем сумрачный воин в индейской лечебнице в западной глуши, и эта уверенность примерно так же лишена разума.

Врач входит в палаты к больным с жесточайшей ответственностью в вопросах применения лекарственных средств. И чем больше его собственная вера в лекарства, тем сложнее его задача лечения. И, если врач принадлежит к моей, так называемой «старой школе», или аллопатии (примечание переводчика: аллопатия – это система, в которой врачи лечат симптомы и заболевания с помощью лекарств, радиации или хирургии), тем опаснее он для исцеляющих усилий самой Природы.

Для людей болезнь – это просто приступ, а не совокупность результатов нарушенных законов Природы, действующих, возможно, с самого рождения. Для людей симптомы болезни – это всего лишь свидетельства разрушения организма, а не видимые усилия по восстановлению нормального его состояния. Поэтому неудачи в облегчении состояния больных всегда вызывают у их друзей болезненное беспокойство, больше или меньше сомнений в способности врача выполнять свои прямые обязанности.

Эта неразумная, необоснованная «слепая вера» в лечебные средства так же сильна как в самых умных, так и в самых невежественных головах и она всегда доставляла мне больше хлопот, чем уход за больными. Еще одно серьезное осложнение в больничной палате возникает из-за близких друзей больных, которые уверены, что их собственные врачи гораздо лучше подходят для серьезной работы по назначению лекарств больным.

Помимо серьезной работы по устранению симптомов болезни, как многочисленных врагов жизни, есть еще и забота о том, какая запрещенная пища попадет в неработающие желудки, чтобы поддержать организм больного, пока его жизнь, кажется, находится в руках ее главного врага.

Всеобщее представление о болезни как о враге жизни – а не как о рациональном процессе лечения, безграничная вера в лекарства – как в средства противостояния болезни, проявляющейся в симптомах, делает профессиональный уход за больными самым серьезным из всех человеческих занятий и самым тяжелым, как для головы, так и для сердца самого врача.

С учетом всех этих тягостных условий я открыл офис в сфере, которая, казалось, была уже более чем занята людьми с большим опытом лечения людей в этом городе.

При всем моем армейском опыте я все еще имел смутное представление о том, как действует Природа при возникновении болезни у человека. То, что жизненные силы нуждаются в поддержке всей пищей, которую может переварить желудок больного, не вызывало у меня ни малейших сомнений. То, что медицина в какой-то мере помогает лечению болезней, я не мог подвергнуть сомнению.

Теперь мне предстояло заняться деятельностью, в которой, начиная с ухода за младенцем в его первых вздохах и заканчивая старостью в ее последних проявлениях, все ресурсы медицинской науки, разума, рассудка и самой души врача должны были быть задействованы в каждом тяжелом случае болезни и я должен был нести ответственность, измеряемую абсурдной верой в лекарства.

Я приступил к своим обязанностям с решимостью добиться профессионального