– Нет, Вячеслав, не стоит даже раздувать в себе слабый огонёк этой надежды. Мне с тобой не страшно – вези, куда хочешь, раз уж так вот вышло. Я по-прежнему согласна!

– Поцелуешь меня?

– Опять? Вячеслав, пожалейте бедную девушку! У неё утром ребёнок проснётся.

– Ну ещё разик, а ребёнка я возьму на себя, пока бедная девушка будет отсыпаться!

Когда Слава уже крепко спал (сопит, как ребёнок, подумала Маша), она стояла у окна и смотрела в свой маленький узенький дворик. Она любила смотреть на него новогодними ночами – заваленный снегом и расцвеченный огнями гирлянд из окон и просто жёлтыми прямоугольниками света, он никогда в другое время не выглядел таким сказочным. Смотришь на него, и кажется, что вот-вот во двор войдёт трубочист в чёрном цилиндре и с мотком на плече, будет непременно курить и обязательно трубку. Или вбежит дама в вечернем наряде: пышных юбках, собольем пальто и в шляпке, подвязанной лентами – она будет спешить домой с какого-нибудь бала и быстро забежит в парадную, даже не обратив внимания на восхищённого ей трубочиста. Хотя вряд ли дамы света жили в таких домах, но это же сказка, так почему бы и не помечтать, что, может быть, именно она и была бы той дамой. Хотя жизнь на сказку похожа мало, даже на страшную. Нет в жизни той лёгкости, с которой даже самые ужасные вещи случаются в сказках.

* * *

Утром они, естественно, проспали, и Егорка вскочил первым. Даже не заметив, что мамы нет рядом, а, может, и заметив, да не придав этому значения, не одевшись и не умывшись, он побежал к ёлке.

– Ура-а-а-а!!! – именно этот его громкий крик из кухни их и разбудил.

– Блин, Слава, – зашептала Маша, – что делать-то будем?

– Не паниковать, – прошептал в ответ Слава, – будем действовать по обстановке!

– Дядя Петя, дядя Петя, – кричал Егорка в соседней комнате, – смотри, что мне Дед Мороз подарил! Там и тебе он что-то принёс, я видел!

– Егорий, – строго и нарочито громко пробасил Петрович, – а стучаться тебя не учили к посторонним людям?

– Учили, но ты же не посторонний, да и сам говорил, чтоб я, как к себе, сюда ходил!

Петрович громко закашлял – артист из него был аховый, следует заметить.

Маша осторожно выглянула – Егорка стоял в дверях комнаты Петровича и проскочить незаметно не удалось бы.

– Ты это, Егорка, заходи, сейчас же мультики крутят, наверняка, садись вот— смотри и машину свою води.

– А где моя мама? Ты маму мою не видел?

– Ну где, ну в туалет пошла или умываться, дай ты человеку в туалет хоть спокойно сходить.

Маша показала Славе два выставленных вверх больших пальца и шмыгнула в ванную.

– Ну нет, – не сдавался Егорка, – я маму найду сначала!

– Мама, – стучал он через пару секунд в ванную, – ты там?

– Да, Егорка, тут!

– А что ты там делаешь?

– Егорка, ну что делают люди в туалете?

– Писаешь?

– Егорка, неприлично так говорить!

– А почему? Тут же свои все!

– Привет, малыш, – Маша вышла, присела на колено и крепко обняла сына.

– Доброе утро, мама! А угадай, что мне Дед Мороз принёс!

– Даже и не знаю, сынок, что же?

– Сейчас, ну выпусти меня уже, я у дяди Пети в комнате оставил… О, доброе утро, Слава! Ты тоже уже выспался?

– Здесь никто не выспался, кроме тебя, – буркнул Петрович, вынося игрушку из комнаты.

– Смотри, Слава! Смотри, мама!

– Ух ты! – удивились они. – Вот это повезло тебе!

– Маша, а ты поспи ещё ляг, если хочешь. Мы тут с Егоркой разберёмся, да, Егорка?

– Как всё-таки хорошо мне, что я могу и без разрешения лечь поспать! – и Петрович двинулся было обратно к себе.

– Погоди, а мультики! Ты же сам говорил! – и Егорка, отодвинув Петровича, потащил игру в его комнату.

– Вот оно как, значит, за всех тут Петровичу страдать, да?

– Петрович, да что за жизнь без страданий? – Слава приобнял Петровича. – Пошли кофе варить!

– Без страданий нормальная жизнь, Славон, такая обычная, знаешь, нормальная жизнь, слыхал про такую?

– Люди говорили, да, что бывает и такая!

– На меня тоже варите, я умоюсь сейчас и приду…

– Погодь-ка, дай старику сначала коня своего привязать, а то опять в раковину на кухне придётся!

– Петрович, фу!

Все по очереди умылись и, пока пили кофе, сварили кашу Егорке, отнесли есть прямо в комнату к Петровичу. Обычно Маша есть в комнате не разрешала, но праздник же и мультики, опять же, не каждый день показывают. Уже после сообразили, что забыли про свои подарки.

– Ну давай, Петрович, – ты первый!

– Чего это?

– Старикам и детям преференции!

Петрович долго возился с бечёвкой, на своём свёртке, в итоге плюнул и разрезал её ножом, развернул тельняшки:

– Офигеть! Славон, ну ты угодил старику, а! Ну ты посмотри, шельмец какой, – раз и в дамки сразу прошёл! Теперь-то и я за тебя замуж готов!

– Ну уж нет! – засмеялась Маша. – Я первая в очереди на замуж за Славу!

– А как же насчёт преференций старикам, что вы давеча упоминали?

И всем было весело и хорошо, и это утро первого января вспоминали долго потом, когда уже жизни их переменились так, что предположить они вот тогда не могли. Но жизнь не больно-то и спрашивает, когда ей меняться и в какую сторону. Рассыпает обстоятельства, подсовывает случаи и, когда надо, придерживает время, а когда надо – пускает его вскачь, организует встречи и разлуки, случайности подмешивает. А вот спрашивать – забывает.

* * *

До ухода в автономку Слава успел прислать четыре письма и одну посылку. Маша успела ответить только на два. Её, что удивительно, но даже немного начала раздражать необходимость писать, хотелось уже просто ждать Славу дома и готовить ему обед. В последнем Слава писал, что отвечать уже не имеет смысла, он всё равно получить его не успеет и оно вернётся назад.

Первый месяц (февраль) было тоскливо, впрочем, так же, как и на улице и, если бы не Егорка, то Маша вовсе потерялась бы в своих мыслях и том мире, который неожиданно переменился вокруг и стал каким-то тревожным и совсем неласковым, но её. Второй (не принёс весну, как ни надеялись, а, наоборот, заснежил) прошёл быстрее, видимо, сказалась привычка, и в конце его Маша уже могла смеяться (или хотя бы притворяться, что смеётся) и соглашалась хоть иногда бывать в компаниях. Соглашалась, в основном из-за сына – не сидеть же ему всё время дома? Третий оказался самым плохим: Маша считала дни до его конца и не образно, а фактически, не выпуская из рук или с глаз календарей. Сам апрель выдался неласковым: снег то сходил, то возвращался, не успев сойти до конца, и под свежими сугробами жили ледяные корки, а под ними стояла вода, и ноги, как ни старайся, всё время мокли. Задули ветра, совсем февральские, будто не нарезвились тут в феврале и решили заглянуть ещё разок. Маша даже решилась съездить с Егоркой к Мишиной маме, и оказалось, что вместе ждать несколько легче и зря они не сделали этого сразу, с самого начала. Вилена Тимофеевна была внимательна к Маше, радовалась Егорке и корила их за то, что так долго собирались. Они стали бывать у неё чаще – Егорке нравилось обилие интересных вещей, а Маше спокойствие, уверенность и приветливость Мишиной мамы. Они вместе лепили пельмени, стряпали всякую сдобу (Маша заодно и научилась) и много делились друг с другом своими чувствами, переживаниями и ожиданиями от подступающего будущего.

А потом начался четвёртый, май. И уже все ждали лета, но только началась весна и опять голые чёрные деревья и опять холодно и дует, но снега уже не осталось, а грязь после зимы дворники вымести всю не успели. Маша знала, когда он начался, этот май, едва не до минуты, и оказалось, что третий был ещё так себе – не самым плохим. Первые два-три дня даже было весело, на душе отлегло, хотя формальных поводов не было, но сказано же было – три месяца, значит три месяца. А с пятого дня Маша начала волноваться и чувствовать смутную, но настойчивую тревогу, хотя Вилена Тимофеевна её успокаивала и довольно логично объясняла, что даже и скорые поезда опаздывают, а тут подводная лодка! Мало ли там что – задержали или ещё что. И бывало такое не раз, это Маша ждёт первый раз, а она вот пятую автономку уже переживает и ничего вот, привыкла уже. А если что-то случилось бы, то непременно уже сообщили бы об этом (а вы уверены? абсолютно уверена!), уж матерям-то точно. На следующие пару дней Машу ещё хватило, а потом у неё порвались колготки и всё – нервы кончились. Ну вот почему так, когда человек и так весь на нервах и ходит, работает и спит, нося внутри сильно закрученную пружину, у него рвутся прямо посреди рабочего дня эти чёртовы колготки?! И не то, что стрелка поползла, а прямо от бедра и в ботинок.

Успокаивали Машу всем отделом, и даже начальник сам сбегал в медпункт и принёс стакан с накапанным в него корвалолом и долго выяснял, что случилось, кто виноват и кого он должен немедленно покарать, для восстановления вселенской справедливости. Маша говорить не могла – плакать сначала было неудобно, но потом, когда полилось ручьями, стало уже всё равно и как-то легче, что ли. Сотрудницы объяснили начальнику, что Машин жених, офицер-подводник, должен был вернуться из плавания (или как там у них, Маша, они же не плавают, вроде как? Ходьбы?) уже неделю назад, а вот нет, как нет и ни весточки, ни слуху, ни духу. Ни привета, соответственно, ни ответа. Начальник посетовал на то, что при таком богатом выборе вокруг молодых людей порядочных, спокойных и домашних профессий, красивые девушки выбирают себе зачем-то этих непонятных бесшабашных моряков – ни кола, ни двора которые, и какие там у них перспективы? А ещё и гибнут, как мухи и поди ищи его в том солёном море, куда там венок положить… Ну чем вот, Маша, тебе начальник отдела кадров не подошёл, ведь имел на тебя виды, я знаю или вот специалист по гражданской обороне – крайне положительный человек…

Начальника вытолкали из бухгалтерии взашей, Маше сбегали ещё за корвалолом и, когда она немного успокоилась, велели идти домой, но колготки, конечно, надо бы снять – в таких по городу ходить совсем неприлично. Маша не понимала, что ей делать дома, но и сидеть на работе не могла. Поэтому ушла, чтоб просто идти куда-то, не сидеть на месте. Пришла, естественно, в детский сад и, забрав Егорку прямо с тихого часа, решила ехать к Вилене Тимофеевне. Ну и плевать, даже если и надоела ей, но кто сейчас может её лучше понять?

Если даже и надоела (Вилена Тимофеевна категорически это отвергла и даже сказала, что в былые времена могла бы обидеться на Машу за такое предположение), то всё равно Мишина мама этого не покажет и, может, станет легче. Домой сейчас точно ехать нельзя – там в ванной стоит Славина зубная щётка, в шкафу висит один из его галстуков, из починенного им крана течёт вода, а в среднюю комнату хоть и не входи – там и кровать, и стол, и стул, и подоконник… там столько сладких воспоминаний, что хоть бери их ложкой и добавляй в чай вместо мёда или совсем бери и растекайся от безнадёги прямо на её пороге. Петрович, надо отдать ему должное, ведёт себя прилично и, если в первые месяцы подзуживал её, то сейчас ходит молча, проявляет заботу и чуть не ухаживает. Но это не то, что ей сейчас нужно. Совсем не то.

Вилена Тимофеевна усадила Машу в столовой, налила им с Егоркой куриного супа, – нет, никаких возражений, обоим есть и нечего тут. А потом, когда Егорка убежал в комнаты играть, достала из буфета коньяк и разлила по бокалам. Ой, Маша, можно подумать, я тут прямо его люблю, но надо, надо – давай, потихоньку, вот тебе шоколад и пастила (из Узбекистана прислали), настоящая, закусывай. Ну, будем! Ты, думаешь, Маша, я бесчувственная такая, ты вот плачешь, мечешься, и места себе найти не можешь, а я тут супы варю, да коньяки распиваю? Нет, ну не думаешь, конечно, ты сейчас, понятно, вообще думать не можешь, но, если бы могла, то так и думала бы. Да? Ну подумай. Ну вот, видишь. А знаешь почему, Маша? А потому, что ко всему привыкаешь – и ждать привыкаешь, и горевать, и виду не показывать. Вот сын мой Миша и жених твой Слава – представь, в каком они сейчас положении? Мы вот по землице ходим, воздух у нас, люди вокруг и запах весны. А им там каково, представь? А они ведь тоже скучают, ну Мишка мой, не знаю, так-то, как ты точно не убивается, а вот Славу своего представь? А его кто пожалеет? А ещё ему сидеть и сопли вытирать некогда – он же на подводной лодке, Маша, он же за себя и за других людей в ответе. Тут нюни сильно не распустишь. А что, мы с тобой, чем хуже? Наоборот, Маша, мы – лучше, мы сильнее должны быть и показывать им, что сильнее, чтоб спокойнее им было. Давай ещё подолью, слушай, я же в свекрови твои не собираюсь, чего меня стесняться, да и свекровь свою будущую не стесняйся – тоже мне шишка нашлась, свекровь! Как мышь под веником пусть у тебя сидит за то, что ты о сыне её заботиться будешь, а ты будешь, я же вижу. Да знаю я, что Слава сирота, так, рассуждаю, ты на старуху пьяную не смотри. Пей давай. И ночевать у меня оставайтесь, нечего вам переться по слякоти этой, – вон хоромы какие, оставайтесь и всё тут!

А за окнами правда зарядил дождь, почти ливень, и чёрный вечер и пузырящиеся водой дороги не звали к себе совсем: Маша с Егоркой остались, чему Егорка очень обрадовался и спросил, а можно ли, тогда уж, раз такой праздник, растопить камин и посмотреть на огонь.

– Да, – задумчиво ответила Вилена Тимофеевна, – а ведь он когда-то работал…

– Егорка, – вступилась Маша, – может это неудобно, так наглеть в гостях!

– Ничего-ничего! Как говорит мой Миша, неудобно спать на потолке, а наглеть в гостях – это вполне естественно! Ну не в пустыне же мы, в конце концов! Вызовем пожарных, если что пойдёт не так!

Дрова (не много, но достаточно для эстетических целей) нашлись в кладовке, для чего пришлось выпотрошить её всю, до дна и, пока Вилена Тимофеевна вспоминала, как там и что работает в этом камине, Егорка старательно помогал маме складывать вещи обратно. Сначала что-то пошло не так и комната начала наполняться сизым дымом, и Мишина мама сообразила, что надо же было сначала газету поджечь и тягу проверить, но чего уж теперь. Егорку выгнали в самую дальнюю комнату (чтоб не затоптали пожарные), открыли там ему форточку и усадили рассматривать картинки в справочнике по ядерной физике реакторов (эта комната была Мишиной). Но потом то ли от того, что дымоход прочистился, то ли от манипуляций с задвижками, всё заработало как надо – огонь весело трещал в топке, а дым со свистом улетал в трубу. Женщины подтащили к камину два огромных кресла, вызволили Егорку из плена ядерной физики и, наварив какао, уселись у камина.

– Нет, это не дело! – сразу же встрепенулась Вилена Тимофеевна, – вас надо переодеть по-домашнему!

И убежала искать подходящие вещи. Пока переодевались, – Маша в старый, но почти новый («Я пополнела после первых родов и почти не носила его») халат Мишиной мамы, а Егорка в тельняшку Миши, – пока смеялись друг над другом и рассаживались обратно (Маша и Вилена Тимофеевна на кресла, а Егорка на толстую шкуру «наверное медведя» у камина), какао совсем остыл, но дела до этого не было никому: в тёмной квартире так уютно плясали отсветы языков пламени и так успокаивающе трещали дрова, что было и так хорошо. Долго сидели молча и думали каждый о своём, только Егорка, периодически прерывал молчание вопросами: «Мама, а почему дрова трещат?»; «Мама, а почему дым уходит вверх?»; «Мама, а в камине можно готовить еду?»; «Мама, а раньше так и готовили еду?»; «Правда? А торты они как жарили?» и только когда дрова уже почти догорели и стал слышен дождь за окном, Вилена Тимофеевна наклонилась к Маше и тихонько сказала:

– Видишь, Маша, и с этим можно жить. И с этим можно смеяться. Не отчаивайся – всё как-то разрешается, и это тоже разрешится. Жизнь-то продолжается, будь она неладна!

* * *

В автономку уходили в полной темноте. Сильно морозило, и вода дымила густым белым паром. Командир висел на мостике и следил за клубами этого пара, лизавшими борт, – узкость проходил старпом. Белое, густое облако, укрывшее воду, жило своей жизнью, и лодка, как виделось командиру, была в этом симбиозе воды и тумана лишним, инородным организмом, суть которого сводилась к одному – нарушать равновесие. А люди так и вообще были здесь инопланетянами. Вот интересно, думал командир, если опустить руку в этот туман, утянет там тебя вниз кто или нет? Или просто руку откусит? Но вслух сказал:

– А лисички взяли спички, к морю синему пошли…

– Что, тащ командир? – старпом проходил узкость самостоятельно в первый раз и несколько волновался.

– Хорошо идёшь, говорю! – командир пускать в свои мечты не хотел никого, в мечтах ему уютнее было одному. – Давай, главное, не волнуйся!

Не волновался почти никто. Наоборот, даже были рады, что береговая суета на время отступила и теперь можно было просто… нет, не отдыхать, но делать то, что тебе нравится, к чему ты привык и от чего устаёшь много меньше, чем от бесконечных проверок, быта и всего остального, что обычные люди называют жизнью. Жизнь экипажа не вошла ещё в привычное и ожидаемое русло долгого похода, и те, кто шёл впервые, ещё куда-то пытались бежать, что-то делать и не могли сидеть на месте от ожидания чего-то такого, чего ни у кого больше не бывает и этим потом можно будет гордиться и рассказывать детям и внукам. А Слава грустил.

Автономка, особенно если она не первая, протекает всегда одинаково (за исключением незначительных нюансов) и времени погрустить предоставляет с избытком. Сутки твои расписаны фактически по минутам, но в голову к тебе всё равно никто не заглядывает и грусти себе на здоровье, когда хочешь: хочешь на обеде, хочешь на вахте. Или вместо сна. А если сильно хочешь, то во время занятий и уходом за матчастью тоже не возбраняется. И Слава грустил, хотя ему было легче, чем Маше. И вовсе не оттого, что был он мужчиной, а потому что обстановка вокруг него не менялась никак вообще: одни и те же люди, одни и те же слова, одна и та же погода, одни и те же маршруты, одни и те же действия. Только давление и меняется. И то: от сих до сих и примерно в одно и то же время суток. То есть ждать тебе абсолютно нечего и никакой случай не нарисует тебе Машу вот за тем вот углом или вот в этом вот месте. Чуда Славе было ждать неоткуда. Болели бы зубы, так и то было бы веселей. Да хоть бы уж и авария какая – всё было бы живее, но ничего необычного не случилось, за исключением пары банальных пожаров. Но пожары Слава видел и участвовал в их ликвидации не раз, и теперь, с улыбкой уже вспоминал свой первый, когда он лейтенантом, зная свои действия наизусть, растерялся от того, как всё быстро заволокло дымом, и стоял, хлопал глазами, пока не получил оплеуху от начхима «Включись в ПДА, шляпа!» и потом, от оплеухи этой ожил, очнулся и отработал всё без сучка и задоринки. А начхим потом извинялся: ну ты, мол, это, зла не держи, сам понимаешь, на каждого доброго слова не напасёшься, а оплеух – пожалуйста, бездонная бочка.

К концу третьего месяца Слава перестал спать, что тоже, в общем, не удивительно. И совсем раскис от мечтаний о скорой встрече и будущей, непременно счастливой, долгой и полной приятностей жизни. Но на раскисшего Славу внимания никто не обращал – мало кто не раскисает сидя девяносто суток в железной бочке под водой. Виду-то не показывают, бодрятся, но – раскисают.