Греческие мифы

Сюжеты античной мифологии бесконечно далеки от этой мрачной картины, и узнать, как древние воспринимали окружающий мир, из греческих мифов вряд ли удастся. Неслучайно антропологи редко обращаются к ним в своих исследованиях.

Разумеется, греки вышли из той же первобытной скверны. Разумеется, когда-то и они были дикими, примитивными, неотесанными, свирепыми и кровожадными. Но, читая мифы, мы видим, как высоко греки поднялись над доисторической дремучестью и зверством к моменту создания первых дошедших до нас творений. От былого там остался лишь едва уловимый отзвук.

Мы не знаем, когда эти истории обрели свой нынешний вид, но очевидно, что к тому времени первобытный уклад остался далеко в прошлом. Известные нам греческие мифы – это произведения великих поэтов. Самым ранним литературным памятником эпохи Античности выступает «Илиада». Классическая греческая мифология начинается с Гомера, жившего, как принято считать, не позже чем за тысячу лет до Христа. «Илиада» – древнейший образец (или совокупность образцов) греческой литературы, изумляющий богатством, изяществом и красотой языка, который оттачивался столетиями в стремлении людей к точности и совершенству выражения своих мыслей и чувств, а это неоспоримое доказательство развитой культуры. Греческие мифы не дают представления о первобытном состоянии всего человечества, зато очень ярко показывают, какими были сами древние греки, что гораздо важнее для нас как наследников их интеллектуальных, эстетических и даже политических традиций. Все, что мы узнаем об эллинах, не чуждо и нам.

Часто говорят о «греческом чуде», подразумевая, что с возникновением греческой культуры родился новый мир. «Древнее прошло, теперь все новое»^[3]. Примерно это и случилось в Греции.

В отличие от египтян греки создавали богов по своему образу и подобию. Почему и когда именно они стали это делать, неизвестно. Но совершенно очевидно, что в произведениях самых ранних греческих поэтов угадывается новое мировоззрение, немыслимое для предшественников, но уже абсолютно неотделимое от следующих поколений. Благодаря Древней Греции человечество стало центром мироздания, главной его составляющей. Произошел коренной переворот в мышлении. До тех пор человек был никем. В Греции он впервые осознал себя частью человечества.

Греки очеловечили богов. До них такое никому в голову не приходило. Прежние боги, созданные другими древними культурами, не имели ни малейшего сходства с окружающей человека действительностью и резко отличались от подлинных живых существ. Исполинские египетские колоссы, которых никакое воображение не в силах наделить подвижностью, – такие же безжизненные каменные изваяния, как величественные храмовые колонны. Эти монументальные истуканы с очертаниями человеческого тела намеренно лишены человеческих черт. Или вот застывшая, лишенная пластичности фигура женщины с головой кошки, знаменующая собой непоколебимую, нечеловеческую беспощадность. Или чудовищный загадочный сфинкс, далекий от всего живого. В Месопотамии на барельефах изображены диковинные существа, подобных которым не отыскать в природе, – люди с птичьими головами и львы с головами быков, и у всех этих странных особей орлиные крылья. Скульпторы стремились явить миру доведенную до крайности нереальность, никем не виданных созданий, порожденных исключительно фантазиями мастеров.

Именно таким фантасмагорическим божествам поклонялся догреческий мир. Достаточно мысленно сравнить с ними статую любого греческого бога, пленяющего своей естественной красотой, и сразу будет ясно, в чем заключалась новая идея, предложенная греками. С ее возникновением мир стал рациональным.

Апостол Павел утверждал, что невидимое нужно постигать через видимое. Это не иудейская идея, а греческая. Во всем Древнем мире видимое заботило только греков, которые находили воплощение своих замыслов в окружавшей их действительности. Наблюдая за атлетами во время состязаний, скульптор осознавал, что ничего прекраснее этих сильных молодых тел он вообразить не сумеет, и приступал к работе над статуей Аполлона. Выхватив взглядом из толпы прохожих юношу «с девственным пухом на свежих ланитах, в прекрасном младости цвете»^[4], сказитель являл нам Гермеса. Греческие художники и поэты понимали, насколько прекрасен может быть человек в своем первозданном облике – сильный, быстрый, ловкий. Искать что-то более совершенное им было незачем. Они не собирались черпать вдохновение в дебрях своих фантазий. Греческое искусство и мысль сосредоточились на человеке.

Небеса, населенные антропоморфными обитателями, стали ближе и роднее. Греки знали там каждый уголок, отлично представляли, чем занимаются небожители, что едят и пьют, где устраивают пиры, как развлекаются. Это, впрочем, не отменяло страха: боги были могущественными и очень опасными в гневе. Однако, соблюдая определенную осторожность, с бессмертными вполне удавалось ужиться. И даже позволить себе посмеяться над ними. Особенно над Зевсом, вечно терпевшим неудачи в попытках скрыть от супруги свои похождения. У греков он был самым любимым объектом для подтрунивания. Типичным комическим персонажем выступала и его ревнивая жена Гера. Ухищрения, на которые она шла, чтобы вывести супруга на чистую воду и покарать соперницу, греков не отталкивали, а, наоборот, чаще всего забавляли, как забавляют нас аналогичные затеи ее нынешних подруг по несчастью. Такие сюжеты вызывали у людей отклик, настраивали на дружелюбное отношение к богам. Если рядом с египетским сфинксом или ассирийским птицезверем веселье было немыслимо, то на Олимпе оно выглядело вполне уместным и приближало богов к людям.

Не только небожители, но и низшие земные божества обладали чрезвычайно привлекательными человеческими чертами. В обличье прелестных юношей и девушек они резвились в лесах, реках и морях, пребывая в абсолютной гармонии с цветущей землей и лазурными водами.

В этом и состоит чудо греческой мифологии – в гуманизации мира и освобождении от парализующего страха перед всемогущим неведомым. Греки распрощались и с кошмарными исчадиями, которые обожествлялись у прочих народов, и с жуткими духами, заполонявшими землю, воздух и море. Как это ни парадоксально звучит, сочинители мифов, несмотря на подчас невероятную фантастичность сюжетов, не испытывали тяги к иррациональному и любили факты. Если вчитаться внимательно, выяснится, что даже самые немыслимые события развиваются на совершенно обыденном, хорошо узнаваемом фоне. Дом Геракла, вся жизнь которого бесконечное сражение с невообразимыми чудовищами, по преданию, располагался в Фивах. На побережье острова Кифера, где из морской пены родилась Афродита, мог наведаться любой желающий. Крылатый конь Пегас, весь день паривший под облаками, ночевать отправлялся в уютную коринфскую конюшню. Привязка к знакомому и привычному придавала мифологическим персонажам некоторую реальность. Наивно? А вы задумайтесь, насколько более надежным и осмысленным выглядит осязаемый антураж по сравнению, например, с возникновением джинна из ниоткуда, когда Аладдин трет лампу, и исчезновением в никуда после исполнения желания.

В классической античной мифологии не осталось места устрашающему иррациональному. Магия, такая могущественная до и после древних греков, в их эпоху сошла на нет. Колдовскими сверхъестественными способностями обладают лишь две женщины (и никто из мужчин). Ни демонические чернокнижники, ни безобразные ведьмы, державшие в страхе Европу и Америку вплоть до относительно недавнего времени, в греческих сюжетах никакой роли не играют. Единственные волшебницы, Медея и Цирцея (греческая Кирка), молоды и ослепительно прекрасны, то есть вызывают восхищение, а не ужас. Астрология, владеющая умами людей со времен Древнего Вавилона до наших дней, античной Греции была неведома. Историй о звездах у греков хватает, однако ни о каком влиянии небесных светил на человеческую жизнь нет и речи. Из наблюдений за звездным небом у них рождается только астрономия. Ни в одном сюжете мы не найдем жреца-чародея, перед которым все трепещут, поскольку он умеет и снискать расположение богов, и настроить их против человека. Такие жрецы встречаются в мифах редко и маячат где-то на самом дальнем плане. Когда главного героя «Одиссеи» на коленях молят о пощаде жрец-жертвогадатель и поэт-песнопевец, Одиссей без раздумий убивает жреца, но оставляет в живых поэта. По словам Гомера, герой не отваживается предать смерти того, чью «душу согрели вдохновением боги». Не священнику, а поэту дано воздействовать на богов, но он ни для кого не представляет опасности. Не встречаются в греческих мифах и блуждающие по земле призраки, духи умерших, которых другие народы привыкли бояться и почитать. «Жалкие мертвецы»^[5], как зовет их Гомер, греков не пугали.

Мир греческих мифов далек от того, чтобы держать человека в постоянном страхе. Да, боги бывают катастрофически непредсказуемы. Никогда не знаешь, куда ударит молния Зевса-громовержца. И все же весь олимпийский пантеон, за редким и, как правило, малозначимым исключением, пленял совершенно человеческой красотой, которой человеку было бы странно бояться. Ранние греческие мифотворцы превратили мир, полный страха, в царство прекрасного.

Тем не менее и в этой радужной картине есть много темных мест. Преобразование сонма божеств шло медленно и до конца не завершилось. Долгое время во всем, кроме внешнего облика, очеловеченные боги были далеки от идеала, не слишком отличаясь поведением от тех, кто их почитал. Да, небожители были гораздо привлекательнее и могущественнее людей и, разумеется, обладали бессмертием, однако зачастую совершали абсолютно непозволительные для благочестивого человека поступки. Гектор в «Илиаде» выглядит несравненно благороднее любого из небожителей, а Андромаха – достойнее и Афины, и Афродиты. Гера из тех богинь, в ком крайне мало человечности. Почти любой из сиятельных богов, кого ни возьми, способен на жестокость и подлость. И в гомеровский период, и намного позже представления о добре и зле на Олимпе оставались весьма ограниченными.

Хорошо заметны в этой картине и другие мрачные тени – следы архаического прошлого, когда боги были звероподобными. О нем напоминают козлоногие сатиры и полулюди-полукони кентавры. Геру часто называют «волоокой». Она словно пронесла этот эпитет через весь процесс превращения из обожествленной коровы в верховную богиню, имеющую абсолютно антропоморфные черты. Некоторые сюжеты обнаруживают явную связь с эпохой жертвоприношений. Однако поразительны вовсе не отголоски диких верований сами по себе – удивляет их немногочисленность.

Мифические чудовища, безусловно, предстают в самых невероятных обличьях. Это и горгоны, и гидры, и химеры. Но они нужны лишь для того, чтобы показать героя-победителя во всем блеске его славы. Что ему делать без чудовищ? Кого повергать в прах? Не исключено, что великий мифологический герой Геракл – олицетворение самой Греции: он сражался с чудовищами и освободил от них землю, как Греция освободила остальной мир от чудовищной идеи превосходства нечеловеческого над человеческим.

Хотя греческая мифология состоит в основном из историй о богах и богинях, не следует воспринимать ее как своего рода Библию и изложение догматов греческой религии. Согласно последним трактовкам, подлинный миф не имеет с религией ничего общего. Это способ в иносказательной форме истолковать явления природы, объяснить, как возникло мироздание и отдельные его элементы: люди, животные, то или иное дерево либо цветок, солнце, луна, звезды, откуда берутся бури, извержения, землетрясения – словом, все сущее и происходящее. Громы и молнии мечет Зевс-громовержец. Вулкан извергается оттого, что заточенное в недрах горы чудовище рвется на волю. Созвездие Большой Медведицы не уходит за горизонт, потому что когда-то на него разгневалась богиня и запретила опускаться в море. Мифы – это предшественники науки, первые попытки человека разобраться в том, что он видел вокруг. Однако в обширной коллекции мифов много и таких, которые ничего не объясняют. Это просто занимательные истории вроде тех, которые обычно рассказывают, чтобы скоротать время долгими зимними вечерами. К ним относятся, например, не связанный ни с какими событиями в природе миф о Пигмалионе и Галатее, сказание о походе аргонавтов за золотым руном, легенда об Орфее и Эвридике и масса других. Теперь это общепризнанный факт, поэтому можно больше не выискивать в каждом женском персонаже олицетворение луны или зари, а в событиях жизни героя – солярный миф. Из древних преданий рождалась не только наука, но и литература.

Между тем религия в мифах в известной мере все-таки присутствует. Пусть не на переднем плане, однако вполне ощутимо. В греческой литературе от Гомера до великих трагиков и даже более поздних авторов постепенно углублялось осознание того, что нужно человеку и что он должен ожидать от своих богов.

Зевс-громовержец когда-то, по всей вероятности, был богом дождя. Он главенствовал даже над солнцем, поскольку каменистая греческая земля нуждалась в дождях больше, чем в солнечном свете, а значит, претендовать на роль верховного бога мог в первую очередь тот, в чьих силах было напоить поля живительной влагой. Но Зевс у Гомера не природное явление. Это антропоморфный персонаж, обитающий в мире, куда уже проникла цивилизация, и, разумеется, имеющий представление о добре и зле. Представление довольно примитивное, надо сказать, и в основном применимое к другим, а не к себе, но все-таки его хватает, чтобы карать лгунов и клятвопреступников, гневаться на непочтительное обращение с мертвыми, сочувствовать и помогать Приаму, когда тот идет к Ахиллу со слезной мольбой. В «Одиссее» Зевс поднимается на ступень выше. Один из персонажей поэмы, старый свинопас, говорит, что нищих и странников к нему приводит Зевс и отказать в помощи убогому означает нарушить волю Громовержца. Как утверждает Гесиод в строках, написанных ненамного позже гомеровских, а может быть, и одновременно с ними, тот, кто обидит просителей, странников или сирот, «вызовет гнев самого Кронида»^[6].

Затем спутницей Зевса стала Справедливость. Это было новое понятие. Вожди-завоеватели в «Илиаде» справедливости не хотели: они стремились присвоить все, что приглянется, по праву сильного, поэтому желали бога, который благоволит сильным. Гесиод же, как земледелец, живший среди бедняков, понимал, что необходим другой бог, справедливый. «Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная, / Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды. / Людям же правду Кронид даровал – высочайшее благо»^[7], – писал Гесиод, отводя Справедливости место на троне рядом с Громовержцем. Эти строки свидетельствуют о том, что страдания обездоленных достигли небес и покровитель сильных превратился в защитника слабых.

За историями о Зевсе любвеобильном, Зевсе боязливом, Зевсе комичном проступает совсем иной образ, формирующийся по мере того, как люди стали глубже понимать требования, предъявляемые жизнью, и осознавать, что нужно человеку от бога, которому он поклоняется. Этот Зевс постепенно вытесняет своих предшественников, пока не завладевает авансценой безраздельно. Как писал на рубеже I–II вв. н. э. Дион Хрисостом, теперь он «наш Зевс», превратившийся в «подателя дыхания, жизни и всех благ, отца, спасителя и хранителя всех людей»^[8].

В «Одиссее» говорится, что «все мы, люди, имеем в богах благодетельных нужду»^[9], а сотни лет спустя Аристотель скажет: «Добродетель, многотруднейшая для смертного рода, краснейшая добыча жизни людской»^[10]. У греческих авторов, вдохновлявшихся мифологическими сюжетами, с самого начала присутствует представление и о божественном совершенстве, и о добродетели. Неодолимая тяга к этим высоким идеалам побуждала поэтов неустанно трудиться над созданием их зримого воплощения, что и привело в конце концов к трансформации Громовержца в «отца и бессмертных и смертных»^[11].