– Тут всякие интриги. Нужно иметь запасной вариант.

– Тебе видней, но я на своем опыте убедился, что гораздо лучше выработать один план и придерживаться его. Если ничего не выйдет, можно попробовать что-то еще, но ты столько лет работал ради этого. Лишний семестр усердного труда тебе не повредит.

– Верно.

– Расслабишься, когда получишь ставку. Тогда твое будущее гарантировано.

– Верно.

– Что ж, спасибо за звонок.

– Ага. С днем рождения, папа!

Чип бросил трубку, вышел из кухни, взял за горлышко бутылку из-под фронсака и с размаху грохнул ее об край обеденного стола. Затем расколотил вторую бутылку, а с остальными шестью расправился еще быстрее – бил сразу парами, беря по одной в каждую руку.

Гнев помог Чипу продержаться следующие нелегкие недели. Он занял у Дениз десять тысяч долларов и нанял адвоката, угрожая подать иск против университета Д. за неправомерное расторжение контракта. Напрасная трата денег, но приятно, черт возьми! Переехав в Нью-Йорк, он выложил четыре тысячи (задаток и первый взнос) за поднаем квартиры на Девятой улице. Купил кожаный костюм и проколол уши. Занял у Дениз еще денег и связался с университетским приятелем, издателем «Уоррен-стрит джорнал». Месть представлялась ему в виде киносценария, разоблачающего нарциссизм, предательство Мелиссы Пакетт и лицемерие коллег: пусть люди, нанесшие ему такую обиду, посмотрят фильм и узнают самих себя, пусть помучаются. Он начал ухаживать за Джулией Врейс, назначил ей свидание и вскоре уже тратил по двести – триста долларов в неделю только на ужины с ней и развлечения. Снова занял денег у Дениз и, зажав в зубах сигарету, набросал заявку сценария. Джулия прижималась к нему на заднем сиденье такси, прятала лицо у него на груди, запускала пальцы под воротник. Чип раздавал по тридцать и сорок процентов чаевых официантам и таксистам, некстати цитировал Байрона и Шекспира, сделал очередной заем у Дениз и пришел к выводу, что она была права: увольнение из университета – лучшее, что могло случиться с ним в жизни.

Конечно, Чип был не настолько наивен, чтобы принимать профессиональные излияния Иден Прокуро за чистую монету. Однако чем больше он общался с Иден, тем больше в нем крепла надежда, что к его сценарию отнесутся с симпатией. Начать с того, что Иден по-матерински покровительствовала Джулии. Будучи всего пятью годами старше, она разобрала свою секретаршу на части и собрала заново, внеся существенные поправки. Правда, Чип никак не мог отделаться от подозрения, что на роль возлюбленного Джулии предназначался кто-то другой (Чипа Иден именовала исключительно «спутником», а не «приятелем» или «парнем» Джулии, и когда она принималась рассуждать о «нереализованном потенциале» Джулии и о том, что ее личной секретарше «недостает уверенности в себе», Чип догадывался, что выбор партнера остается той областью, где, на взгляд Иден, для Джулии еще не наступили желанные перемены), но Джулия уверяла, что Иден считает его «милашкой» и «умницей». Муж Иден, Дуг О’Брайен, был на его стороне, это уж точно. Дуг работал в конторе «Брэг Нутер и Спей» специалистом по слияниям и поглощениям. Он обеспечил Чипа работой со свободным графиком (вычитывать договоры) и проследил, чтобы ему платили по максимальным расценкам. Чип пытался поблагодарить Дуга, но тот лишь отмахивался: «Человек с докторской степенью! – восклицал он. – Эта твоя книга – просто ужас до чего ученая!» Чип зачастил к О’Брайенам-Прокуро на ужины в Трайбеке и воскресные приемы в Квоге. Попивая их спиртное и закусывая блюдами из ресторана, Чип предвкушал успех в сто раз слаще постоянной профессорской ставки. Наконец-то он зажил настоящей жизнью!

Однажды вечером Джулия попросила его сесть и выслушать важное сообщение, некий факт, о котором она до сих пор умалчивала, только пусть он, пожалуйста, не сердится, хорошо? Существенный факт заключался в наличии мужа, вице-премьера Литвы, маленькой прибалтийской страны. Звали супруга Гитанас Мизевичюс. Так вот, Джулия вышла за него года два назад, но ведь Чип не сердится – не очень сердится?

У нее были сложности с мужчинами, сказала Джулия, а все потому, что она росла без них. Отца – он торговал лодками и страдал маниакально-депрессивным синдромом – она видела лишь раз в жизни и предпочла бы обойтись без этого воспоминания. Мать, служившая в косметической фирме, подкинула Джулию собственной матери, а та упекла ее в католическую школу для девочек. Впервые Джулия всерьез столкнулась с мужчинами в колледже. Переехав в Нью-Йорк, она словно задалась целью переспать со всеми лживыми, склонными к садизму, совершенно ненадежными и невероятно роскошными парнями на Манхэттене. К двадцати восьми годам похвастаться ей было нечем, за исключением внешности, квартиры и стабильной работы (которая, впрочем, сводилась к приему телефонных звонков). Вот почему, познакомившись в клубе с Гитанасом, который отнесся к ней очень серьезно, в скором времени преподнес довольно-таки крупный бриллиант в оправе белого золота и вроде любил ее (не говоря уж о том, что чувак был самым настоящим послом в ООН, она ходила послушать, как он лопочет что-то на своем балтийском наречии на Генеральной Ассамблее), Джулия была просто обязана вознаградить его чувства. Она во всем шла ему навстречу и не стала разочаровывать Гитанаса, хотя задним числом ей казалось, что уж лучше бы сразу разочаровала. Гитанас был значительно старше, в постели очень деликатен (ну, конечно, не как Чип, поспешно добавила она, но все-таки он совсем не плох). Он твердо решил жениться, и в один прекрасный день Джулия об руку с ним переступила порог мэрии. Она бы согласилась даже именоваться «миссис Мизевичюс», если бы это имя не звучало так глупо. Выйдя замуж, Джулия обнаружила, что мраморные полы, черная лакированная мебель и обилие толстого дымчатого стекла в резиденции посла на Ист-Ривер вовсе не так «забавно» вульгарны, как ей думалось. Эта обстановка страшно угнетала, и Джулия уговорила Гитанаса продать квартиру (ею с радостью завладел глава парагвайской делегации) и купить апартаменты, поменьше и более стильные, на Гудзон-стрит, поблизости от хороших клубов. Она подыскала Гитанасу знающего парикмахера и приучила его носить одежду из натуральных тканей. Все шло прекрасно, но, похоже, на каком-то этапе они с Гитанасом не вполне поняли друг друга, ибо, когда его партия (VIPPPAKJRIINPB17, Единственная истинная партия, бестрепетно преданная реваншистским идеалам Казимира Жямайтиса и «независимого» плебисцита 17 апреля) проиграла сентябрьские выборы и отозвала Гитанаса в Вильнюс, чтобы он присоединился к парламентской оппозиции, он, оказывается, ничуть не сомневался, что Джулия поедет вместе с ним. Джулия, конечно, сознавала, что муж и жена одна плоть и что жене должно прилепиться к мужу своему и так далее, однако Гитанас, описывая постсоветский Вильнюс, нарисовал совершенно безотрадную картину: постоянные перебои с отоплением и электричеством, замерзающий водопровод, перестрелки, а из еды чуть ли не сплошная конина. И Джулия обошлась с Гитанасом просто ужасно, так скверно она ни с кем в жизни не поступала. Согласилась поехать с ним в Вильнюс и вроде как села на самолет вместе с ним, в первом классе, а потом украдкой сбежала из самолета, сменила номер домашнего телефона и попросила Иден сказать Гитанасу, когда тот позвонит, что Джулия, мол, исчезла. Через полгода Гитанас вернулся на уик-энд в Нью-Йорк, и тут уж Джулия до конца осознала свою вину. Спору нет, поступок был дурной. Но Гитанас обозвал ее очень грубыми словами и даже ударил, довольно сильно. В результате они пришли к выводу, что не смогут в дальнейшем жить вместе, однако Джулия продолжала пользоваться квартирой на Гудзон-стрит и за это оставалась женой Гитанаса на случай, если ему срочно потребуется убежище в Соединенных Штатах – дела в Литве явно шли все хуже.

Такова была история ее замужества, и Джулия надеялась, что Чип не очень рассердится.

А Чип и не сердился. Напротив, поначалу он не только не огорчился, он был в восторге. Обручальное и венчальное кольца Джулии приводили его в восторг, он настаивал, чтобы она не снимала их в постели. В кулуарах «Уоррен-стрит джорнал», где он порой чувствовал себя недостаточно трансгрессивным, будто в глубине своего существа так и остался благовоспитанным мальчиком со Среднего Запада, Чип отводил душу, намекая на некоего европейского политика, которому он-де «наставляет рога». В диссертации («Стоит ли Он: переживания вокруг фаллоса в елизаветинской драме») Чип подробно писал о рогатых мужьях, под маской современной ученой критики теша себя концепцией брака как собственности, прелюбодеяния как воровства.

Однако в скором времени упоение браконьерством в охотничьих угодьях литовского дипломата сменилось буржуазными фантазиями, в которых Чип самого себя воображал супругом Джулии, ее господином и повелителем. На него накатывали приступы ревности к Гитанасу Мизевичюсу, этому драчуну-литовцу – тот как-никак добился успехов на поприще политики, и Джулия вспоминала о нем с уважением и чувством вины. В новогоднюю ночь Чип напрямую заговорил о разводе, но Джулия ответила, что ее вполне устраивает квартира («аренда была бы мне не по карману!») и не хочется прямо сейчас подыскивать что-то другое.

После Нового года Чип вернулся к черновому наброску «Академического пурпура», который в состоянии эйфории забивал в компьютер сразу по двадцать страниц, и обнаружил серьезные изъяны. Нет, это не сценарий, а какая-то неуклюжая халтура. Целый месяц Чип расточительно праздновал завершение работы, уговаривая себя, что кой-какие шаблонные элементы – заговор против главного героя, аварию, зловещих лесбиянок – можно будет убрать, не повредив удачному сюжету. Однако без этих шаблонных элементов сюжет попросту разваливался.

Во имя своих творческих и интеллектуальных амбиций Чип добавил длинный теоретический монолог, настолько неудобоваримый, что всякий раз, включив компьютер, принимался его править и нередко весь рабочий день уходил на очередной сеанс маниакального переписывания этого монолога. Когда сокращать дальше стало невозможно, так как пришлось бы пожертвовать основными темами, Чип принялся за поля и переносы, с тем чтобы монолог непременно уложился в шесть первых страниц, не расползаясь на начало седьмой. Он выгадал четыре знака, заменив «возобновлять» на «начинать», что позволило в «акты / трансакции» поставить знак переноса после второго «к» и вызвало целую лавину столь же изобретательных переносов. Потом ему взбрело в голову, что глагол «начинать» сбивает ритм, а «акты / трансакции» ни в коем случае не подлежат разбиению на слоги, в результате пришлось выискивать в тексте другие длинные слова и заменять их более короткими синонимами, попутно он изо всех сил уверял себя, что звезды и продюсеры в костюмах от Прады охотно прочтут шесть (но не семь!) страниц напыщенной академической чуши.

Очень давно – Чип был еще ребенком – произошло полное солнечное затмение, которое наблюдали на Среднем Западе, и одна девочка из какого-то захолустного городка на том берегу реки, несмотря на все предостережения, осталась на улице и следила за убывающим солнечным серпом, пока не обожгла сетчатку глаз.

«Было вовсе не больно, – рассказывала ослепшая девочка репортеру «Сент-Джуд кроникл». – Я вообще ничего не почувствовала».

Изо дня в день, прихорашивая труп давно скончавшегося монолога, Чип платил за квартиру, еду и развлечения большей частью деньгами младшей сестры. И все же, пока деньги водились, он не испытывал острой боли. Один день потихоньку перетекал в следующий. Чип редко вставал с постели до полудня. Вволю ел и пил, одевался вполне прилично, чтобы убедиться, что пока не похож на трясущееся бланманже; четыре вечера из пяти ему удавалось упрятать подальше тревогу и дурные предчувствия и хорошо провести время с Джулией. Сумма, которую он задолжал Дениз, намного превышала заработки корректора, но по голливудским стандартам была ничтожной, а потому Чип все реже появлялся в конторе «Брэг Нутер и Спей». Жаловаться ему было не на что, разве только на здоровье. Летом, когда вся работа сводилась к перечитыванию безнадежно испорченного первого акта, Чип иной раз выходил глотнуть свежего воздуха, шел по Бродвею, устраивался на скамейке в Бэттери-парке. Ветерок с Гудзона забирался под воротник, над головой неутомимо фырчали вертолеты, издали, из Трайбеки, квартала миллионеров, доносились вопли малышни, а Чипа с головой накрывала вина: он так здоров, так крепок и при этом – ни то ни се! И крепкий сон по ночам, и отсутствие болезней – он благополучно избегал даже простуды – не помогают ни завершить работу, ни полностью предаться каникулярному настрою, ни флиртовать с девушками, ни закладывать за воротник «маргариты». Лучше бы сейчас, в эту полосу неудач, занедужить и умереть, а здоровье и избыток сил сохранить на потом, когда (немыслимая перспектива!) он станет на что-то способен. Сколько же растрачено зря – деньги Дениз, благосклонность Джулии, собственные способности и образование, возможности, предоставленные самым продолжительным в истории Америки экономическим бумом, – но более всего здесь, у реки, под теплыми лучами солнышка, Чипа угнетало это никчемное, нелепое здоровье.

В июле, однажды в пятницу, деньги кончились. Выходные с Джулией обходились минимум в пятнадцать долларов (буфет кинотеатра), так что Чип сгреб с полок марксистов и отволок в «Стрэнд»^[25] две тяжеленные сумки. В совокупности эти книги стоили 3900 долларов, сохранились и переплеты, и суперобложки. Приемщик в «Стрэнде» небрежно пролистал товар и объявил: «Шестьдесят пять».

Чип одышливо рассмеялся, уговаривая себя не спорить, но ведь только новехонькое британское издание Юргена Хабермаса^[26] («Структурные перемены общественности») – книга оказалась слишком трудной, он так и не прочел ее и уж тем более не законспектировал – обошлось в 95 фунтов! Он не удержался и указал приемщику на это обстоятельство.

– Обратитесь в другой магазин, – сказал тот, и рука его замерла над кассовым аппаратом.

– Нет-нет, вы правы, – сдался Чип. – Шестьдесят пять, отлично.

Было до слез очевидно, что он рассчитывал выручить за свои сокровища несколько сотен. Чип отвернулся от укоризненных корешков, припоминая, как эти книги манили его в книжный магазин обещанием радикального разбора позднекапиталистического общественного устройства и с какой радостью он нес их домой. Но Юрген Хабермас не обладал длинными, прохладными, точно ствол грушевого дерева, ногами Джулии; от Теодора Адорно^[27] не веяло виноградным ароматом распутной уступчивости; Фред Джеймисон^[28] не умел так работать языком. К началу октября, когда Чип отослал Иден Прокуро законченный сценарий, он избавился от своих феминисток, формалистов, структуралистов и постструктуралистов, от фрейдистов и квир-теоретиков. Деньги на ланч для родителей и Дениз он мог добыть, только продав любимых культурологов и полного арденовского Шекспира в твердом переплете, но поскольку в Шекспире таилась какая-то магия – одинаковые тома в бледно-голубых суперобложках складывались в архипелаг укрытых от бурь островов, – Чип отправил в сумки Фуко, Гринблатта, хукс^[29] и еще кой-кого и оптом сдал их букинисту за 115 долларов.

Шестьдесят долларов ушло на стрижку, кой-какие сласти, пятновыводитель и пару рюмашек в «Сидар таверн». В августе, приглашая родителей, Чип рассчитывал, что к их приезду Иден уже прочтет сценарий и выплатит аванс, но теперь стало ясно, что придется довольствоваться домашним ланчем. Он отправился в один из ист-виллиджских гастрономов, где продавали очень даже неплохие тортеллини и хлеб с хрустящей корочкой. Деревенский ланч по-итальянски, без особых расходов. Увы, гастроном приказал долго жить, плестись за десять кварталов в пекарню, славившуюся хорошим хлебом, не было охоты, и Чип наугад побрел по Ист-Виллидж, заглядывая в фальшиво-привлекательные продуктовые магазинчики, взвешивая на ладонях сыры, отвергая хлеб, присматриваясь к плохоньким тортеллини. В итоге он оставил затею с итальянским ланчем и сосредоточился на единственной альтернативе – салате из дикого риса, авокадо и копченой индюшачьей грудки. Как на грех, спелые авокадо не попадались. Во всех магазинах Чип натыкался либо на полное отсутствие авокадо, либо на твердые, точно орех, плоды. В конце концов спелые авокадо нашлись, но размером не превосходили лайм, а стоили по 3,89 за штуку. Он долго стоял с пятью плодами в руках, соображая, как быть. Положил их на прилавок, снова взял, снова положил и никак не мог решиться. Его охватил приступ судорожной ненависти к Дениз: какого черта она, играя на его чувстве вины, заставила пригласить родителей на ланч! Можно подумать, Чип всю жизнь питался исключительно салатом из дикого риса и тортеллини, но больше ничего в голову не приходило – ни одного рецепта!

Около восьми вечера он вошел в «Коммерческий кошмар» («Всё по шикарной цене!») на Гранд-стрит. Испарения дымкой затянули небо, тяжелый, горячий ветер дул со стороны Байонны^[30]. Элита Сохо и Трайбеки потоком вливалась в обрамленные полированной сталью двери «Кошмара». Мужчины выглядели по-разному, зато женщины, как на подбор, сплошь худощавые и тридцатишестилетние, многие ухитрялись сочетать худощавость с беременностью. После стрижки под воротником зудело, и Чип чувствовал себя неловко в толпе изысканных дам. Однако прямо за дверью «Кошмара» он углядел коробку с зеленью: «Щавель из Белиза, 99 центов».

Он вошел в супермаркет, взял корзину, бросил в нее пучок щавеля. Девяносто девять центов. Над стойкой кофейного бара бежали по экрану данные: ОБЩАЯ ВЫРУЧКА ЗА ТЕКУЩИЙ ДЕНЬ, ПРИБЫЛЬ ЗА ТЕКУЩИЙ ДЕНЬ, ПЛАНИРУЕМЫЕ ВЫПЛАТЫ ДИВИДЕНДОВ ЗА КВАРТАЛ (неофициальная, не влекущая за собой обязательств оценка по результатам минувшего квартала, только для общего сведения), а также ПРОДАЖА КОФЕ ЗДЕСЬ. Лавируя среди тележек и антенн сотовых телефонов, Чип добрался до рыбного отдела, где, словно дивный сон, его дожидался ДИКИЙ НОРВЕЖСКИЙ ЛОСОСЬ, ПОЙМАННЫЙ НА БЛЕСНУ, по разумной цене. Чип ткнул пальцем в средних размеров филе, а на вопрос продавца «Что еще?» ответил резко, даже заносчиво: «Это все».

Филе в красивой бумажной обертке, как гласила наклейка, стоило 78,40. К счастью, это открытие поразило Чипа настолько, что он даже не стал протестовать, с опозданием сообразив, что цены в «Кошмаре» указывали за четверть фунта. Два года назад, да что там, два месяца назад он бы так не вляпался.

– Ха-ха! – сказал он, покачивая филе за семьдесят восемь долларов на ладони, словно бейсбольную перчатку. Отошел в сторонку, присел на корточки, якобы поправляя шнурки, запихал лосося под кожаную куртку и свитер, а свитер заправил в брюки и выпрямился.

– Папочка, я хочу рыбу-меч! – послышался за спиной тоненький голосок.

Едва Чип сделал шаг, как тяжелая рыбина выскользнула из-под свитера в штаны, прикрыла пах, точно гульфик.

– Папа!!! Рыбу-меч!!!

Чип прижал ладонь к промежности. Филе болталось между ног, словно переполненный, отсыревший подгузник. Он подтянул его ближе к пупку, понадежнее подоткнул свитер, застегнул молнию на куртке до самого горла и целенаправленно устремился сам не зная куда. К стеллажу с молочными продуктами. На банках с французской сметаной значилась цена, предполагавшая доставку на сверхзвуковом самолете. Подойти к более доступной отечественной сметане мешал парень в бейсболке, во всю глотку оравший в сотовый телефон, меж тем как девочка – его дочь, скорее всего – обдирала фольгу, которой были запечатаны полулитровые упаковки французского йогурта. Уже пять или шесть обезглавила. Чип наклонился, пытаясь дотянуться до полки за спиной парня, но мешало брюхо-филе.

– Извините! – сказал он.

Человек с телефоном отошел походкой лунатика.

– К черту! Я сказал: к черту! Мать его так! Нет, сделка не завершена! Ничего не подписано! Я этого засранца еще на тридцать пунктов опущу, вот увидишь! Лапочка, не обрывай, за них платить придется. Я сказал: завтра цена еще упадет. Никаких сделок, пока рынок не рухнет! Ничего не покупать! Ничего! Ничего! Ничего!