– Была уже не так молода, – подхватила Дениз. – Я принесла сладкое. Пора подавать десерт?

– В общем, ты знаешь, чем все кончилось.

– Да.

– Очень печальная история, потому что Норма…

– Да, мама, я знаю.

– Норма осталась…

– Мама, я знаю эту историю. Ты, кажется, считаешь, что она имеет отношение к моей ситуации?

– Вовсе нет, Дениз. Ты ведь ничего мне не говорила про свою «ситуацию».

– Тогда с какой стати ты вечно рассказываешь про Норму Грин?

– Не понимаю, почему ты так расстраиваешься, если она не имеет никакого отношения к твоей «ситуации»?

– Я расстраиваюсь потому, что ты усматриваешь какую-то связь. Ты что, думаешь, я встречаюсь с женатым мужчиной?

Инид действительно так думала, но внезапно почувствовала такой прилив негодования, что едва не задохнулась.

– Наконец-то, наконец-то я избавлюсь от этих журналов! – объявила она, кромсая глянцевые страницы.

– Мама!

– Не стоит говорить об этом. Как говорят на флоте, держи язык за зубами.

Дениз стояла в дверях кухни, сложив руки на груди и сжимая свернутое в комок кухонное полотенце.

– С чего ты взяла, что я встречаюсь с женатым мужчиной?

Инид искромсала очередную страницу.

– Гари что-то тебе сказал?

Инид через силу покачала головой. Дениз из себя выйдет, если откроется, что Гари ее предал, и хотя Инид сама всю жизнь злилась на Гари то за одно, то за другое, она гордилась своим умением хранить тайны и не хотела подводить сына. Да, уже много месяцев она предавалась мрачным размышлениям по поводу «ситуации» Дениз и накопила массу гнева. Стоя у гладильной доски, подравнивая плющ и лежа ночью без сна, оттачивала формулу приговора: Подобного рода эгоизм я никогда не пойму, не прощу, или: Мне стыдно быть матерью человека, способного на такие поступки, или: В подобной ситуации, Дениз, все мои симпатии на стороне жены, на тысячу процентов, да, на тысячу процентов. Она твердо решила заклеймить аморальное поведение Дениз. Теперь у Инид появилась возможность высказать свое суждение дочери в лицо, но если Дениз станет отрицать обвинения, то и материнский гнев, и все заранее отрепетированные, отточенные фразы пропадут втуне. С другой стороны, даже если Дениз сознается, благоразумнее и впредь держать затаенные упреки про себя, нежели рискнуть и пойти на открытое столкновение. Инид требовались союзники для борьбы за Рождество в Сент-Джуде. Много удовольствия она извлечет из роскошного круиза, когда один сын скрылся не пойми куда, другой обидится на то, что она обманула его доверие, а дочь подтвердит худшие ее опасения!

Героическим усилием Инид смирила себя и покачала головой.

– Нет-нет! Гари ничего мне не говорил.

– Ничего не говорил о чем? – прищурилась Дениз.

– Дениз! – окликнул ее отец. – Перестань.

И Дениз, ни в чем не уступавшая матери, тут же повернулась и ушла на кухню.

Инид наткнулась на купон, суливший скидку в шестьдесят центов на «Не отличишь от масла!» при покупке «Английских лепешек Томаса». Ножницы разрезали бумагу и вместе с ней недолгое молчание.

– Уж одну-то вещь я точно сделаю за время круиза, – похвасталась Инид. – Разберусь с этими журналами.

– А Чипа все нет, – вздохнул Альфред.

Дениз выставила на обеденный стол десертные тарелки с кусочками торта.

– Боюсь, сегодня мы Чипа больше не увидим.

– Очень странно! – сказала Инид. – Мог бы позвонить по крайней мере.

– Бывало и хуже, – сказал Альфред.

– Десерт, папа. Мой шеф испек грушевый торт. Хочешь сесть к столу?

– Ой, кусок слишком большой для меня! – сказала Инид.

– Папа?

Альфред не отвечал. Нижняя губа у него вновь отвисла, и рот сложился в ту горькую усмешку, которая вызывала у Инид дурные предчувствия. Повесив голову, он обернулся к потемневшему, мокрому от дождя окну и тупо уставился в него.

– Папа?

– Ал! Десерт!

Что-то в нем словно оттаяло. Не отрывая взгляда от окна, Альфред приподнял голову, с неуверенной радостной улыбкой, будто увидал за окном кого-то близкого ему, дорогого.

– Ал, что там такое?

– Папа?

– Там дети, – сказал он, выпрямляясь. – Видите? – Он вытянул дрожащий указательный палец. – Вон они. – Палец отклонился вбок вслед за детьми, которых видел Альфред. – Вон там. И там.

Он обернулся к Инид и Дениз, очевидно полагая, что они будут в восторге от такого известия, но Инид отнюдь не испытывала восторга. Ее ожидал чрезвычайно шикарный круиз «Краски осени», и было жизненно важно, чтобы во время путешествия Альфред не допускал подобных ошибок.

– Ал, это подсолнухи, – поправила она его сердито и в то же время умоляюще. – Ты видишь в окне их отражение.

– А! – Он озадаченно покачал головой. – А я думал, дети.

– Нет, подсолнухи, – повторила Инид. – Ты видел подсолнухи.

Когда его партия после очередных выборов потеряла власть, а крах российского рубля прикончил литовскую экономику, рассказывал Гитанас, он в одиночестве проводил время в опустевшем штабе VIPPPAKJRIINPB17, на досуге создавая интернет-сайт (имя домена, lithuania.com, спекулянт из Восточной Пруссии уступил ему за полный грузовик мимеографов, печатающих устройств «ромашка», 64-килобайтовых компьютеров «Коммодор» и прочего офисного оборудования горбачевской эры – последние материальные свидетельства существования партии). Стремясь донести до всех катастрофу обремененных долгами малых народов, Гитанас сотворил сатирическую страницу «ДЕМОКРАТИЯ В ОБМЕН НА ПРИБЫЛЬ – КУПИТЕ КУСОЧЕК ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ» и разместил ссылки в американских чатах и новостных блоках, предназначенных для инвесторов. Посетителей сайта призывали слать деньги канувшей в небытие партии VIPPPAKJRIINPB17, «одной из самых уважаемых политических партий Литвы», «краеугольному камню» коалиции, правившей страной «в течение трех из последних семи лет», «лидеру общенациональных выборов в апреле 1993 г.», а ныне «прозападной, поддерживающей бизнес партии», преобразованной в компанию «Партия свободного рынка». Сайт Гитанаса сулил: как только компания «Партия свободного рынка» скупит достаточно голосов, чтобы выиграть национальные выборы, иностранные инвесторы не просто станут «акционерами» «Литва инкорпорейтед» («рыночного государства»), но будут вознаграждены пропорционально размерам своих вложений, что увековечит их «героический вклад» в «рыночное освобождение» страны. Пожертвовав всего 100 долларов, американский инвестор мог рассчитывать, что в Вильнюсе его именем будет названа улица («не менее двухсот метров длиной»); за 5000 долларов компания «Партия свободного рынка» вывесит портрет спонсора («минимальный размер 60х80 см, в орнаментированной позолоченной рамке») в Галерее национальных героев в историческом Доме Шляпелисов; за 25 000 долларов инвестор даст свое имя городу «с населением не менее 5 000 человек» и сможет осуществлять там «право первой ночи в современной гигиеничной форме», удовлетворяющей «большинству требований» Третьего международного конгресса по правам человека.

– Я просто ерничал, чтобы отвести душу, – пояснил Гитанас, примостившийся в уголке такси. – Но кто-нибудь смеялся? Вовсе нет. Они слали мне деньги. Я указал адрес, и чеки пошли косяком. Запросы по электронной почтe – сотнями. Какую продукцию будет выпускать «Литва инкорпорейтед»? Кто руководит компанией «Партия свободного рынка» и имеют ли эти люди достаточный менеджерский опыт? Могу ли я представить отчет о прежних доходах? Вправе ли инвестор назвать улицу или деревню в Литве именем своего ребенка или именем любимого покемона своего ребенка? Всем требовалась дополнительная информация. Брошюры и проспекты! Акционерные сертификаты! Биржевые сводки! Включены ли мы в списки такой-то и такой-то биржи? И так далее. Многие хотят приехать с визитом. И никто не смеется!

Постукивая костяшками пальцев по окну, Чип рассматривал женщин на Шестой авеню. Дождь стихал, прохожие складывали зонтики.

– Кому идут эти доходы – вам или партии?

– Я нахожусь в процессе принятия решения, – сообщил Гитанас. Он извлек из кейса бутылку аквавита, из которой в офисе Иден наливал скрепившую их соглашение «рюмочку». Придвинулся к Чипу, передал ему бутылку. Чип отхлебнул изрядный глоток и вернул бутылку хозяину.

– Вы преподавали английский, – сказал Гитанас.

– Да, в университете.

– А откуда родом ваши родители? Из Скандинавии?

– По отцовской линии скандинавы, – подтвердил Чип. – По материнской – восточноевропейская смесь.

– В Вильнюсе вас примут за местного.

Чип торопился попасть домой до отъезда родителей. В кармане у него лежали денежки, тридцать сотенных, и его уже не так тревожило, что думают о нем старики. Вообще-то он припоминал, как несколько часов назад отец, весь дрожа, стоял на пороге, о чем-то просил. Потягивая аквавит и оглядывая женщин на тротуаре, Чип уже не понимал, почему старикан казался ему палачом.

Да, конечно, в смертной казни Альфреда не устраивало только одно: ее слишком редко применяют; верно и то, что за обедом, в Чиповом детстве, Альфред приговаривал к газовой камере или электрическому стулу исключительно чернокожих, ютившихся в трущобах на северной окраине Сент-Джуда («Ал! Ал!» – одергивала его Инид: к чему рассуждать о газовой камере и уличном насилии за семейным столом?) Как-то раз воскресным утром Альфред подошел к окну, пересчитал серых белок в саду, прикинул, какой ущерб они наносят дубам и газону, – так белые в «пограничных» кварталах прикидывали, сколько домов захватили «черные», – и решился на геноцид. Донельзя возмущенный – эти белки, заполонившие его небольшой палисадник, лишены всякого понятия о дисциплине, знай себе размножаются и не думают прибирать за собой! – он спустился в подвал и принес оттуда крысоловку. «Девятнадцать штук! – сказал он, когда Инид принялась неодобрительно качать головой, негромко, но внятно протестуя. – Девятнадцать!» Никакие эмоции не могли тягаться с этой точной, научно выверенной цифирью. В качестве приманки Альфред положил в ловушку кусочек белого хлеба, того самого, какой Чип, подсушив в тостере, только что ел на завтрак. Затем все пятеро Ламбертов отправились в церковь, и где-то между Gloria Pa t r i и «Осанной» юный бельчонок, отважившись на сопряженное с высоким риском поведение, свойственное экономически угнетенным классам, набросился на хлеб, и ловушка размозжила ему череп. Вернувшись домой, семья наткнулась на зеленых мух, пировавших на крови, сером веществе и разжеванном мякише, который вывалился из раздробленных челюстей бельчонка. Альфред стиснул зубы и выпятил подбородок, обычная гримаса неудовольствия, когда от него требовалась особая выдержка и самодисциплина, чтобы высечь кого-то из детей или доесть брюкву (он понятия не имел, сколь явно проступает на его лице отвращение к навязанным самому себе правилам). Принеся из гаража лопату, он отправил труп бельчонка вместе с крысоловкой в большой бумажный пакет, который Инид накануне наполовину заполнила выполотыми сорняками. Чип следовал за ним на расстоянии шагов в двадцать и увидел, как на пути из гаража в подвал Альфред слегка пошатнулся, его повело вбок, и, ударившись о стиральную машину, едва разминувшись со столом для пинг-понга, он бегом (Чип пугался, когда отец переходил на бег, он казался чересчур старым и правильным для таких упражнений) устремился в туалет. С тех пор белок никто не трогал.

Такси подъезжало к Юниверсити-плейс. Не заглянуть ли в «Сидар таверн», не вернуть ли барменше украденное, целую сотню ей отдать, чтобы простила, узнать имя и адрес, письма писать из Литвы? Чип подался вперед, хотел попросить водителя остановиться, но тут его осенила свежая идея: «Я украл девять баксов, я это сделал, такой я человек, и тем хуже для нее».

Откинувшись на спинку сиденья, он протянул руку за бутылкой.

У подъезда Чипова дома водитель отмахнулся от сотенной купюры – нет сдачи. Гитанас выгреб какую-то мелочь из кармана красной мотоциклетной куртки.

– Подождете меня в гостинице? – предложил Чип.

– Шутите? – усмехнулся Гитанас. – Нет, я вам, конечно, доверяю, но все-таки лучше подожду тут. Собирайте чемодан, можете не спешить. Возьмите пальто и шапку. Костюмы и галстуки. На этом можно сэкономить.

Привратник Зороастр куда-то подевался. Чипу пришлось отпереть подъезд своим ключом. В лифте он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы справиться с возбуждением. Нет, он ничего не боялся, был полон великодушия, готов обнять старика отца.

Но в квартире его никто не ждал. Родные уехали, наверно, минут пять назад. В воздухе ощущалось тепло их тел, слабый аромат духов «Белые плечики», которыми пользовалась Инид, и еще какие-то запахи, ассоциирующиеся с уборной и со старостью. На кухне царила небывалая чистота. В гостиной куда заметнее проступили следы вчерашней уборки. Книжные полки оголены, а теперь и ванная опустела, Джулия забрала шампуни и фен. Он чувствовал, что здорово пьян. И записки ему никто не оставил! На обеденном столе лишь кусок торта да ваза с подсолнухами. Нужно собирать чемоданы, но все внутри его самого и вокруг казалось таким чужим, что он медлил, присматриваясь. На листьях подсолнухов виднелись черные пятна, по краям они побледнели, пожухли, но мясистые головки все еще хороши, увесистые, точно шоколадные пирожные, с ладонь толщиной. В центре каждого цветка – точь-в-точь канзасская рожа! – небольшая светлая выпуклость, окруженная чуть более темным кольцом. «Могла ли природа изобрести более соблазнительную постель для мелких крылатых насекомых», – подумал Чип. Он коснулся коричневого бархата, и его накрыла волна восторга.

Такси с тремя членами семейства Ламберт прибыло на причал в центральном Манхэттене. Громада круизного лайнера «Гуннар Мюрдаль» загораживала и вид на реку, и Нью-Джерси, и половину неба в придачу. Пассажиры, по большей части старики, сбились у входа на пирс толпой, которая по ту сторону калитки втягивалась, истончаясь, в длинный, залитый светом проход. Что-то потустороннее сквозило в этой планомерной миграции, что-то жутковатое – в сердечности служащих «Нордик плежелайнз», в их белой форме, и тучи над головой рассеялись слишком поздно, успели омрачить день. Толчея и сумрак на берегу Стикса.

Дениз расплатилась с водителем и вручила багаж носильщикам.

– Куда ты сейчас? – спросила Инид.

– Обратно в Филадельфию. На работу.

– Прекрасно выглядишь! – внезапно расщедрилась Инид. – Тебе идут волосы именно такой длины.

Альфред схватил Дениз за руку, сказал «спасибо».

– Жаль, у Чипа выдался неудачный день, – пробормотала Дениз.

– Поговори с Гари насчет Рождества, – напомнила Инид. – И сама постарайся выкроить недельку.

Отвернув кожаную манжету, Дениз глянула на часы.

– Я приеду на пять дней, а Гари вряд ли выберется. И почем знать, что затевает Чип.

– Дениз! – нетерпеливо вмешался Альфред. – Поговори с Гари, пожалуйста.

– Ладно, ладно, поговорю.

Руки Альфреда бессильно болтались в воздухе.

– Сколько мне еще осталось?! Ты должна наладить отношения с матерью. И с Гари тоже.

– Ал, у тебя еще…

– Мы все должны наладить отношения!

Дениз никогда не плакала, но сейчас губы у нее задрожали.

– Хорошо, папа, – сказала она. – Я с ним поговорю.

– Твоя мать хочет встретить Рождество в Сент-Джуде.

– Я поговорю с ним, обещаю!

– Ладно. – Он внезапно отвернулся от нее. – Довольно об этом.

Черный плащ Альфреда развевался и хлопал на ветру, но Инид, вопреки всему, сохраняла надежду, что погода будет в самый раз для круиза, никаких волн.

В сухой одежде, прихватив пальто и теплый спортивный костюм, а также сигареты, смертоносные «Мюррати» по пять баксов за пачку, Чип тем временем добрался вместе с Гитанасом Мизевичюсом до аэропорта Кеннеди и сел в самолет Нью-Йорк – Хельсинки (вопреки устному соглашению Гитанас купил билеты в туристическом классе).

– Сегодня будем пить, отоспимся завтра, – предложил он.

Они заняли места – одно у окна, другое ближе к проходу. Усаживаясь, Чип припомнил, как Джулия надула Гитанаса, представил себе, как она быстро спускается по трапу, опрометью мчится через здание аэропорта и прячется на заднем сиденье старого доброго желтого такси. Нахлынул приступ ностальгии, страха перед неведомым, любви к привычному, но, в отличие от Джулии, Чип не испытывал соблазна сбежать. Он задремал, едва пристегнув ремень, ненадолго очнулся при взлете и снова нырнул в сон, пока все пассажиры дружно не задымили сигаретами.

Гитанас извлек из кейса ноутбук, включил его.

– Итак, Джулия, – сказал он.

На миг одурманенному сном Чипу померещилось, что Джулией Гитанас назвал его.

– Моя жена, – пояснил Гитанас.

– А, ну да.

– Она принимает антидепрессанты. Иден присоветовала. Я так понимаю, Иден все за нее решает. Ты же видел, ей не терпелось прогнать меня из кабинета. Она бы меня и в город не впускала! Теперь я им ни к чему. Ну так вот, Джулия начала принимать антидепрессанты и однажды утром проснулась и поняла, что не хочет иметь дело с мужчиной, у которого шрамы от сигаретных ожогов. Так и сказала: довольно мужчин с ожогами от сигарет! Пришла пора что-то менять. Никаких ожогов. – Гитанас вставил в компьютер диск. – Но квартиру она хочет оставить за собой. Во всяком случае, адвокат хочет, чтобы она оставила ее себе. Адвокату платит Иден. Они сменили замки, пришлось заплатить консьержу, чтобы войти.

– Ожоги от сигарет? – переспросил Чип, пряча левую руку.

– Да. У меня есть ожоги. – Гитанас вытянул шею, проверяя, не подслушивает ли кто, но все пассажиры за исключением двух детишек, которые так и не открывали глаз, были заняты курением. – Советская военная тюрьма, – продолжал он. – Я покажу тебе, какую памятку они мне оставили.

Скинув с одного плеча красную кожаную куртку, он закатал рукав желтой футболки: от подмышки до локтевого сгиба тянулась цепочка мелких, сливающихся друг с другом шрамов.

– Девяностый год, – сказал он. – Восемь месяцев в бараках Красной Армии в суверенном государстве Литва!

– Ты диссидент, – сообразил Чип.

– Да! Вот именно! Диссидент! – Гитанас вновь сунул руку в рукав куртки. – Ужасно и прекрасно. Очень изнурительно, но тогда усталость не чувствовалась. Усталость пришла потом.

А чем был 1990 год для Чипа? Елизаветинские драмы, бесконечные пустые ссоры с Тори Тиммелман, тайное нездоровое увлечение некоторыми книгами из научной библиографии Тори, которые иллюстрировали бесчеловечное опредмечивание порнографии, – вот и все.

– Даже смотреть на это боюсь, – признался Гитанас. На экране компьютера всплыло тусклое черно-белое изображение кровати, вид сверху, чье-то тело под одеялом. – Консьерж сказал, у нее завелся парень, и я забрал улики. Систему наблюдения установил еще прежний квартировладелец. Инфракрасный детектор реагирует на движение плюс оцифровка кадров. Можешь посмотреть, если хочешь. Любопытно. Горячо.

Чип припомнил детектор дыма на потолке в спальне у Джулии. Сколько раз он таращился на него, пока не пересыхало во рту и глаза сами собой не закатывались. «Чересчур сложное устройство для противопожарного детектора», – не раз думал он.

Чип выпрямился в кресле.

– Может, не стоит на это смотреть?

Гитанас сосредоточенно нажимал на кнопки.

– Поверну экран под другим углом, если ты не хочешь смотреть.

В проходе клубились тучи табачного дыма. Не закурить ли «Мюратти»? – подумал Чип. Но здесь каждый вздох вполне заменял затяжку.

– Я вот о чем, – сказал он, заслоняя ладонью экран. – Может, лучше вынуть диск и не смотреть на это?

Гитанас искренне удивился:

– Почему бы мне не посмотреть?

– Давай вместе поразмыслим, почему этого делать не стоит.

– Ну-ка, скажи мне.

– Нет, поразмыслим вместе.

Какое-то грозное веселье сгущалось в атмосфере. Гитанас смотрел на Чипа, словно прикидывая, куда впиться зубами – в плечо, в колено или в запястье. Выдернув из дисковода компакт-диск, он швырнул его Чипу в лицо.

– Мать твою!

– Конечно-конечно.

– Забирай. Мать твою! Не стану я на это смотреть. Забирай!

Чип сунул диск в нагрудный карман. Все хорошо. Все в порядке. Самолет набрал высоту, ровное гудение превратилось в белый шум, слегка обжигавший сухие слизистые оболочки, у него был цвет исцарапанных пластиковых иллюминаторов и вкус холодного жиденького кофе в одноразовых чашечках. Над Северной Атлантикой властвовали тьма и одиночество, но здесь, в самолете, над головой горели огоньки, здесь были люди. Приятно бодрствовать и видеть вокруг бодрствующих пассажиров.

– Значит, и у тебя на руке ожог? – спросил Гитанас.

Чип разжал ладонь.

– Пустяки.

– Сам себя? Жалкий американец!

– Тоже тюрьма в своем роде, – возразил Чип.