Австрийские войска растаяли «подобно тонким облакам над Бискайским заливом под напором бури, пришедшей с Атлантики»; однако потери русских войск были огромны, а когда подоспели срочно переброшенные на помощь австрийцам немецкие дивизии и закрыли прорванный фронт, наступление русских войск было остановлено; продолжение его было бессмысленно и чревато очень большими потерями. Брусилов пытался компенсировать потерями в живой силе отсутствие столь необходимых ему артиллерии и снарядов. В некоторых дивизиях винтовки были лишь у трех солдат из десяти, шедших в атаку. Ввиду нехватки снарядов, которые могли бы быть использованы для уничтожения заграждений из колючей проволоки, последние преодолевались по горам трупов убитых, сраженных огнем немецких пулеметов. Русские войска сражались с величайшим мужеством, однако эта операция, завершенная в сентябре 1916 г., была последним значительным успехом царской армии. Этот успех обошелся более чем в миллион солдатских жизней, а на смену подъему боевого духа пришло отчаянное до боли стремление к немедленному миру. «Мира и хлеба!», «Мира и хлеба!» – этот лозунг стал практически повсеместным^[13].

Между тем стремящиеся к сепаратному миру с Германией правые не сидели сложа руки, и благодаря их усилиям произошло сбившее всех с толку событие, весьма характерное для крайне противоречивой политики, проводившейся в то время. В середине июля 1916 г., когда русские войска под общим руководством Николая II, занимавшего пост Верховного главнокомандующего, одерживали на фронте победы, был отправлен в отставку твердо стоявший на стороне Антанты и выступавший за выполнение союзнических обязательств министр иностранных дел Сазонов, а его полномочия стал выполнять концентрировавший в своих руках всю большую власть председатель Совета министров Штюрмер^[14] – человек из близкого окружения императрицы и ставленник «Божьего человека» Распутина.

Назначение в такой переломный момент на пост министра иностранных дел откровенного реакционера, явно симпатизировавшего Германии и всегда выступавшего против союза с демократическими западноевропейскими государствами из-за опасения, что такое сотрудничество создаст каналы, по которым в Россию будут проникать либеральные идеи и взгляды, оказало очень сильное воздействие как внутри России, так и за ее пределами. Для гражданского населения и для армии замена Сазонова на Штюрмера была знаком того, что удаление из окружения царя последнего влиятельного человека, придерживавшегося умеренных взглядов, означает решение Николая II пытаться сохранить в неизменном виде существовавшую административную систему, насквозь пропитанную некомпетентностью и коррупцией, которая не могла обеспечить ни военных, ни мирное население элементарно необходимым для нормальной жизнедеятельности.

Представители Антанты в Петрограде восприняли новое назначение как серьезный удар по интересам союзников. «Я не могу иметь доверительные отношения с человеком, на слово которого нельзя положиться и который лишь руководствуется интересами личной выгоды и тщеславия, – писал о Штюрмере тогдашний английский посол в России Д. Бьюкенен. – Хотя его личный интерес и требует придерживаться внешнеполитического курса его предшественника, в душе он является убежденным сторонником Германии, настоящим германофилом». Французский посол Марис Палеолог еще более откровенно предупреждал свое правительство о возможности изменения внешнеполитического курса России. Он писал: «Мы должны быть готовы к тому, что детали наших секретных переговоров станут известны определенному кругу лиц, которые, в силу своей прогерманской ориентации, благодаря установленным через посредников связям с германской аристократией и финансовыми кругами, а также ненависти к либеральным взглядам и демократии уже приняли решение пойти на восстановление отношений и заключение мира с Германией».

Страны Тройственного союза также отмечали назначение Штюрмера как важное событие, но уже со своей точки зрения. «Он безусловно расположен к нам, – писал немецкий кронпринц. – Я рассматриваю это назначение как явный знак стремления начать мирные переговоры».

Будучи слишком хитрым и осторожным, чтобы пойти на открытый пересмотр прежней политики в отношении Германии, Штюрмер в то же время делал все от него зависящее, чтобы обеспечить российско-германское сближение. Он отложил опубликование соглашения между Россией и Англией, рассеивающего все опасения относительно английских планов в отношении Константинополя и проливов, а также манифеста по Польше, одобрение которого Сазонов буквально вырвал у Николая II за день до своей отставки. В немецких политических кругах возникло сильное убеждение, что вопрос о сепаратном мире явно стоит в политической повестке дня и помешать ему может лишь какая-то грубейшая, граничащая с несуразностью политическая или дипломатическая ошибка.

Однако именно такая ошибка, а точнее сказать, ошибочная линия вскоре и последовала. Немецкое Верховное командование было явно увлечено миражом того, как польское население пополнит армии «серединных империй», столь остро нуждавшихся в личном составе, и что польские солдаты пойдут в бой под командованием немецких офицеров. Поэтому оно выдвинуло идею провозглашения независимого Царства Польского под протекторатом Германии и Австро-Венгрии, как гарантов его независимости. Этот план был встречен резко отрицательно в немецких политических и дипломатических кругах; против него выступал и ряд сотрудников Генерального штаба. Однако немецкое Верховное командование, зачарованное радужными перспективами, порожденными его собственными заблуждениями, упорно продолжало проводить линию, которая перечеркивала все надежды на достижение мира. Штюрмер старался избежать публичных заявлений на эту тему (в том числе и потому, что план Сазонова предусматривал определенные территориальные уступки со стороны Германии и Австро-Венгрии), а Гинденбург и Людендорф, наоборот, громогласно объявляли, что в состав независимого Царства Польского войдут все территории, которые до этого входили в состав Российской империи. Маттиас Эрцбергер, активно выступавший за заключение сепаратного мира с немецкой стороны, считал, что подобное заявление по польскому вопросу было «настоящей политической катастрофой, похоронившей единственную возможность заключить мир».

Провал планов Штюрмера совпал с тем, что о них частично стало известно умеренным лидерам левоцентристского направления. Глава Объединения земств князь Львов^[15] объявил о «мучительных, ужасных подозрениях в государственной измене»; о том, что «скрытые силы тайно работают на Германию, подготавливая позорный мир. и эта работа ведется самым активным образом». Лидер кадетов П. Милюков пошел еще дальше: в своей знаменитой речи в Думе он прямо обвинил Штюрмера в государственной измене в высших эшелонах власти.

Под давлением естественного хода событий Николай II, во время одной из редких вспышек прозрения, сместил Штюрмера с поста премьера; он, возможно, отправил бы в отставку и крайне непопулярного коллегу Штюрмера по правительству – Протопопова, но его «отстояла» императрица, специально приехавшая в Ставку «в черных штанах» и самом боевом настроении, чтобы не допустить отставки человека, которому, по словам Распутина, «судьбой было вверено спасение империи». Поэтому, хотя официальным главой правительства был назначен Трепов, выступавший за выполнение союзнических обязательств, фактическая власть по-прежнему осталась в руках все той же правящей клики^[16].

К концу 1916 г. внутреннее положение России, еще более осложнившееся после убийства Распутина, последовавшего в декабре этого же года, стало таковым, что столкновение между правым и левым лагерем стало практически неизбежным. Революция планировалась как сверху, так и снизу; ключевым условием ее в обоих случаях было заключение мира: правым мир нужен был для того, чтобы спасти монархию, левым – чтобы ускорить установление «диктатуры пролетариата».

Сторонники монархии с предельной откровенностью подчеркивали необходимость закончить борьбу на военном фронте и перенести ее в тыл. В середине января 1917 г. Союз русского народа советовал царю «восстановить порядок в государстве любой ценой и таким образом обеспечить победу над внутренним врагом, который уже давно является более опасным и безжалостным, чем враг внешний». Экономическая ситуация стремительно ухудшалась; нарастали перебои с поставками продовольствия; в Петрограде открыто говорили, что правительство сознательно их вызывает, чтобы сделать невозможным продолжение войны, спровоцировать выступления протеста, забастовки и беспорядки и на этом основании принять решительные и жесткие меры по отношению к социалистическим партиям и организациям. Справиться с резко ухудшающейся ситуацией можно было, лишь заключив мир.

Мир также был необходим и крайне левым, которые чувствовали, что приближается момент решающей схватки с дворянско-монархическим режимом, и хотели развязать себе руки для этой схватки и направить на нее высвободившиеся народные силы. В стране стремительно нарастала революционная пропаганда; рабочих призывали бастовать и требовать мира; солдат – отказываться воевать дальше. В прежний революционный лозунг «Мира и хлеба!» было внесено дополнение; теперь он гласил: «Мира, земли и хлеба!», но мир по-прежнему оставался на первом месте. Генералы действующей армии на всех фронтах получали по военно-полевой почте анонимные письма, в которых говорилось, что солдаты измучены войной и что немедленное заключение мира является единственным выходом из положения.

Между этими крайними силами находилась группа умеренных левого направления, представленная такими деятелями, как Г. Львов^[17] и П. Милюков^[18] и председатель Думы М. Родзянко^[19], которые оставались приверженцами выполнения союзнических обязательств и хотели, чтобы Николай II спас себя и страну, осуществив, пока не поздно, конституционную реформу. Но они тщетно пытались вырвать Николая II из-под влияния камарильи и убедить его прислушиваться к более разумным советам умеренных деятелей. Их уговоры и, подчас, мольбы разбивались о непроницаемую стену, которой царь отделил себя от окружающих, и в предвидении неминуемой катастрофы они вернулись в политические салоны Петрограда, в которых государственные деятели, военные, представители дворянства и просто образованные люди бесконечно обсуждали, кого следует «сместить»: императора, императрицу, Протопопова или всех троих сразу.

Предупреждал об опасности и великий князь Александр Михайлович, который писал: «Недовольство нарастает очень быстро. Как ни странно, именно правительство является тем органом, который подготавливает революцию»^[20]. В конце концов, английский посол Дж. Бьюкенен, пренебрегая всеми правилами дипломатического этикета, во время аудиенции у Николая II прямо заявил: «Ваше величество, вы находитесь на развилке двух путей: один из них ведет к победе и славному миру, другой – к революции и катастрофе».

Однако российский император, плотно закутавшись в мантию апатии и безразличия, пресекал все попытки спасти его от себя самого. Окружавшие его люди на заключительном этапе этого кризиса были поражены «холодной, каменной выдержкой» Николая II, которая выделялась особенно контрастно на фоне общей растерянности и подавленности. «Что это? – задавался вопросом генерал Данилов в те роковые дни. – Исключительная, почти невероятная выдержка, достигнутая в результате долгих тренировок, или вера в божественную предопределенность событий, или же просто отсутствие ума?»^[21]

Именно каким-то невероятным душевным спокойствием и отреченностью от происходившего вокруг можно объяснить, что царь по возвращении из Петрограда в Могилев в феврале 1917 г. мог писать в письме близким о домино и пасьянсе. Когда позднее разразилась буря и 2 марта Николай II был вынужден написать манифест об