Меня окружают романтики. Вчера меня зажал в углу конкурент по церковной паперти, на которой я жую восковые свечи и пророчу на разные голоса про силу гнева Господнего.
– Джон, никогда! никогда! – говорил конкурент голосом опытного сердца. – Никогда не храни сало в морозильнике! Так нельзя, пойми! Вода замерзает и разрывает нежную структуру сала, калечит его… Ты семейный, должен понять, как это бывает!
Разевая рот в беззвучном крике, пришёл домой, волоча котомку по первому снегу.
Обедая в деликатесной харчевне, с липким ужасом осознал, что оставил свой кошелёк дома. Манто своё брезентовое накинул, когда пора настала, а наличность оставил у зеркала в прихожей, до того собой залюбовался.
Механически, как варан с острова Комодо, рвал белоснежными зубами мясо, лихорадочно соображая о бегстве через окно.
Потом мысль сместилась в сторону моего возможного долгового рабства в заведении. Потому как стёкла в заведении были удачно для хозяев декорированы прутьями из чугуна. Пригорюнившись, воображал себе свою жизнь в качестве посудного мальчика, и как буфетчик Трифон будет трепать мои кудри за разбитый водочный полуштоф. А потом меня заприметит какая-нибудь статная вдова и начнёт делать мне в посудной комнате разнообразный плезир и даже весьма забавный кунштюк, пока я буду торопливо жевать принесённый ею для такого случая румяный калач. Потом я начну играть гостям на балалайке. Командированные из Елабуги будут кидать в меня огрызки и мазать моё унылое лицо горчицей. Зимой я буду бегать за извозчиками, разнося им меж загаженных сугробов чай за десять копеек…
И неизвестно, чем бы мои сладкие мечтания завершились: смертию ли от легавой пули в пахучем магазине братьев Ралле или же карьерой сизоносого будошника у вокзальной площади, но углядели меня, сжавшегося под фикусом, мои бывшие коллеги – чиновники местного градоначальства, и с этого момента всё и пошло под откос…
Я такой лукавый.
Племянницы просили забрать их из косметического кабинета и отвезти на девичник. Кто-то там из их подруг замуж выходит. И поэтому по укоренившейся моде молодые девушки на девичнике будут изображать из себя старых шалав накануне неминуемого развода: трогать мужской срам, пить из горла, петь в полуприседе и визжать.
Противостоять этому безумно, возглавлять стыдно, присутствовать опасно, испортить невозможно.
Дожидаясь кровинок своих, сел в салоне на диван для ожидания. Ну, как сел – провалился в диван, ахнув, что тебе горничная в опытных руках. Мягкость дивана неописуемая была. Руками уцепился за столик с журналами, чтобы диван не засосал меня до самого вкусного.
В таком положении увидела меня чиновник областного правительства, которая, конечно, по служебным делам заехала за уколами. Чиновник – очень красивая женщина и давно меня не любит. С такими женщинами надо встречаться редко, и желательно, чтобы её при этой встрече выволакивали за ноги из клуба для матросов, а ты проезжал в белой шляпе верхом на вороном коне. А в этот раз встреча вышла какая-то совсем уж.
– Здравствуйте, Джон Александрович! – пропела сверху прекрасная чиновник. В голосе её изнывал в сахарном сиропе великолепный век. – На процедуры пришли? Я считаю, что вам давно пора…
Встречал на вокзале родственников.
Зашёл в вагон. Признак деревенской зажиточности, эстетика справного кулачества – жарко натопленная изба, – диктует понятия о комфорте в РЖД. Занавески из плюша. Оборки. Занавесочки в сборку. Витые шнуры какие-то. Подстаканники. Особенно впечатлила какая-то полуикона в красном углу купе. Не икона, а такая литография душевная св. Алексия Московского. В рамке на шурупах – чтобы не упёрли богомольцы, значит. Не хватает только граммофона, рыжиков в миске, пьяных колчаковцев и связанной комсомолки на полу. По виду бредущих по перрону приезжих сразу видно, кто в каком вагоне ехал. Люди из зажиточных вагонов краснолицы и диковаты взором. Видно, угорели несколько.
С другой стороны, меня и хайтек не очень устраивает. Не то чтобы я был капризен. Просто в японском экспрессе зашёл я в безжалостный сортир. Сплошной минимализм и кнопки. И поясняющие картинки. Картинки для японцев. Они и не такое видели в своих комиксах. Над одной кнопкой был изображён человек, у которого из задницы торчал костыль. Намёка не понял.
Нажал на кнопку побезобидней – запахло лесом. Рано, думаю, не время ещё для хвойных ароматов.
Нажал другую – помещение заполнилось звуками струящегося водопада. Сочетание запаха тайги, звука водопада и голубой подсветки настраивало на мирный беглокаторжанский лад. Вроде как к Байкалу вышел, пробравшись с Акатуя.
Нажал сразу на все кнопки. Вытирая семью выпавшими салфетками жидкое мыло двух видов с очков, впал в азарт, нажал ещё пару окончательных кнопок. Двери разъехались в стороны, а из стены выпал дефибриллятор. Погодя выпала телефонная трубка. С кнопкой!
Трубку запихнул обратно. Нажал на кнопки, которые успели погаснуть. Ничего! Нажал ещё раз, запихивая свободной рукой дефибриллятор. Двери съехались. Звуки струй стихли. Унитаз развернулся на 90 градусов против часовой стрелки.
Забоялся катапультирования. Выбрался из диаволовых чертогов, позабыв, зачем заходил.
Надеюсь, подозрения, что я своим хаотическим поведением с кнопками сместил с орбиты пару-тройку спутников связи, беспочвенны.
Думал о Трофиме Лысенко. В его взглядах много созвучного моим настроениям.
Чтобы переродиться, достаточно свободы воли. Чтобы переродить какое-нибудь растение, достаточно его мучить день-деньской, советуясь с прорезиненными коллегами в курилке. Чтобы животное стало полезным, надо создать ему такие дивные условия, чтобы животное само, выпучившись на плакат и дыша паром, доилось с разбегу.
А генетики-детерминисты – от их учения веет какой-то заведомой обречённостью для всех, кроме самих генетиков. Сами-то они не пропадут – знай себе скрещивай пауков с помидорами… А в этом скрещивании нет никакой полезной фантазии, чистый механицизм. Стыдно за них!
Ты создай помидору условия, вступи с ним в диалог, спорь, терзай, приручи его!
Нет помидора? Приручай человека иностранного! Он тот же помидор, только поскучнее.
Только русский может приехать в Швейцарию и создать среди швейцарских мастеров по изготовлению швейцарских часов союз неистовых анархистов. Федерацию кантона Юра.
Сидят по мастерским дядечки, всю жизнь на часовой мануфактуре, в глазу увеличительное стекло, винтики, пружинки, шестерёночки. За окнами – Альпы. Сливки всякие. Фаянсовые кувшинчики в цветочек. Собирают часики. Тик-так. В пальцах отвёрточки. Ти-ши-на. 1871 год.
И тут дверь распахивается. Влетает русский Бакунин. На плече вещевой мешок: картофель, книга, чужой глазной протез, соль.
– Шта?! – спрашивает из дикой бороды, глаз дергается. – Пора?! Пора!!!
И швейцарские часовщики такие хором:
– Господи! Наконец-то!!!
Встают. Разгибают согбенные спины. Трут глаза. Пытаются рассмотреть говорящее пятно в двери.
А Бакунин так:
– Ну вот!!! Стало быть, это… вот… тут… – Потоптался. – За мной погоня вообще-то… Вы как тут? – Пауза. – Так вот… в таком роде… в таком вот роде!.. это… долой!!! – Через десять минут молчания под тиканье часов с кукушечкой: – Пора мне. Вы тут… активней, что ли… Не желаете купить номер «Арбайтер цайтунг»? Недорого вообще-то… Или брошюры… Есть интересные… Ладно!
И с криком «АНАРХИЯ!» аккуратно выходит, прислонив к стене ранее выбитую дверь.
Потом снова голову в проём просовывает:
– И садитесь уже… или поморгайте, что ли… всё! до встречи!
Только этим фактом могу объяснить цены в часовом магазине, в который вчера вошёл в красной рубахе.
Они, часовщики эти, долбанулися. Проморгаться от ценников невозможно. Сразу понятно, что Луи Улисс Шопар активно орал на конгрессе швейцарских анархистов в отеле «Баланс».
Анархисты-часовщики снабжали часами русских императоров, русскую армию и русскую политическую полицию. Ясно, что сказалось это обстоятельство на всех. Достаёт государь император часы, крышка мягко открывается, а за драгоценным стеклом – Бакунин в красном пламени корчится и рукой манит.
Щёлкает крышка.
– Да пропади всё пропадом… твою ж маман… – шепчет государь.
Новыми часами пошёл хвастаться к соседям.
– Какого хрена?! – спросили соседи хором.
Они немного чопорные у меня. Стоят на крыльце полным семейством. Два часа ночи, сколько можно, как это невыносимо – и всё такое прочее говорят.
– Да шучу я так! – с обидой сказал, в воротах оборотясь. – Надо как-то по-человечески жить! Смешные вы люди…
Как-то я выходил из церкви и какой-то профессионально симпатичной старушке у паперти дал денежку.
При этом ведь обязательно надо что-то сказать. Просто так дать денег у меня не получается.
Я и сказал:
– Помолитесь за раба божьего Джона.
Баушка посмотрела на меня небесным взором и, перекрестившись, сладко пропела:
– Царствие небесное рабу божьему Джону!
Иногда, под воздействием необоримых обстоятельств, мне приходится вызывать себе такси.
Я консервативен по природе и пуглив по убеждению, я вызываю такси одной компании.
Годами.
Естественно, в компании меня уже все знают. Даже не по голосу узнают, а по первому моему сталинскому покашливанию в тяжёлую эбонитовую трубку дизельного мобильного телефона. Выхлопы от моего телефона несколько поддушивают, в горле попервоначалу першит от солярного выхлопа.
Ах, говорят, вашсиясь, не извольте сомневаться, домчим сей же секунд, надевайте уже калошки-с, на улице дождик имеется, премного благодарны-с, доброго здоровьичка!
И вот уже я, хрустя утренней луковицей и кутаясь в уютную мамкину шаль с кистями, бегу, разбрызгивая лужи, к лимузину. По дороге к авто, конечно, диктую сопровождающим ценные мысли, привычно исцеляю золотушных, на подворье звон гудит, отец Паисий наяривает на колоколенке, народ валится вповалку, над головой тоненький нимб трепещет, на калошах – крылышки.
А в авто таксишном сидит водитель. Не курит, слушает Бартольди, имеет вид справного гвардейца-семёновца, пахнет свежестью морозного утра и крепеньким яблочком. Гони, задорно кричу, отсель меня, послушливый шоффэр! Умчи меня, олень, в свою страну оленью! Ну или в моё присутствие, где я граблю вдовиц и разоряю благородные семейства под щёлканье счёт! Или к цыганам, в Разгуляево! Только давай побыстрее и подальше отсюда!
А сам смеюсь при этом звонко, что тебе валдайский колокольчик.
И так продолжалось, повторю, годами. Потому как к самостоятельному вождению никакой страсти я не испытываю. А если и выезжаю на большой тракт самостоятельно, то предварительно режу до семи жертвенных козлов прям во дворе и щедро омываюсь месмерическими волнами. И то эти действенные меры не всегда помогают. Иной раз чей-то череп на капоте привезёшь, или погоня по буеракам за мной случается, или ещё какая хрень в таком вот авантюрном духе. Хотя я стараюсь ехать правильно и руль держу не только руками, но ещё и правой ногой несколько так, вообразите, подруливаю, и кричу в окна пронзительно, и всё что хошь… Стиль вождения такой – «весёлый горилла Джимми, гордость лондонского зверинца».
Из-за этого очень часто такси. В котором, вы помните, меня все знают и даже, не побоюсь этого определения, ценят и холят скидками, и даже сделали мне комплеман от заведения – карточку почётного клиента на золоте с бургонским таким отливом, в тон мамкиной шали.
И машины в этой компании хорошие. И диспетчера приветливые, даже в три утра (см. «К цыганам! В Разгуляево!»). И всё, в принципе, неплохо в этой компании…
А не буду я к этой компании больше обращаться. Стала она для меня как постылая и сварливая няня.
Привычка есть у местных шофёров-таксистов: выражать свой респект к пассажиру тем, чтобы безостановочно с пассажиром разговаривать. О том о сём… Ну, о чём обычно разговаривает таксист? О политике да о собственных проблемах. Был один – так он стихи мне собственные читать пробовал по дороге в аэропорт, между лесопосадками. Мне так жутко стало. Ведь даже луны на небе не было. А в салоне стихи звучат. И до аэропорта ещё минут сорок ехать. Ладно, что до смертоубийства дело не дошло. Хотя в самолёте ко мне даже пилоты подбегали, расталкивая пассажиров. Старушка одна всё плакала, остановиться не могла, на меня глядючи.
О проекте
О подписке