– Абсолютно исключено, – отрезал Роджер. – Допускаю, что изредка могу повторить сделанное ранее замечание, чтобы связать сказанное прежде с тем, о чем я только начинаю говорить. Да, случается, что я отвожу значительную часть лекции не на тот роман, которым мы должны заниматься, но все это делается исключительно в интересах того, чтобы выстроить связи между двумя текстами. Что касается пропущенных занятий: если я и отсутствовал пару-тройку раз, то лишь потому, что чересчур увлекся решением проблемы, поднятой в романе, которым мы как раз и занимаемся, и время незаметно пролетело.

– Дорогой, – начала я, – после смерти Теда ты находишься в постоянном напряжении.

– И что бы это должно значить? – спросил Роджер. – Что ты веришь предъявленным обвинениям? Ты была моей студенткой. Тебе ли не знать, как я веду себя в аудитории. Разве я когда-нибудь позволял вести себя безответственно?

– Ты знаешь, как глубоко я тебя уважаю, – сказала я. – Ты знаешь, что ты – лучший преподаватель кафедры. Лучший преподаватель всего университета. С этим никто не спорит. Но ты перенес ужасную потерю, и она не могла не оставить следа. И это нормально.

Роджер не хотел ничего слушать. Хотя он допускал, что обвинения студентов имеют под собой некие основания, он отказывался их признавать. Стивен высказал предложение отправить Роджера в отпуск на несколько недель – до конца семестра, если ему захочется, – от которого Роджер со всем присущим ему презрением отказался. В его представлении вопрос был решен, но, приняв мой повышенный интерес за допрос, он оскорбился. Ужин мы закончили в полном молчании, которое растянулось на весь вечер и следующее утро. Роджер уехал в университет раньше, чем обычно, – таким образом демонстрируя свою позицию в пассивно-агрессивной форме.

Как только он прибыл в университет, все повторилось. Студенты начали косяками валить в кабинет к Стивену. Одна студентка после лекции попыталась поговорить с Роджером о двух сданных работах, результаты которых так и не получила, и он сорвался. Он вскинулся на нее, не стесняясь в выражениях. Но при мне этого не упоминал. Об этом я услышала от Стивена, после того как разъяренная по понятной причине мать студентки позвонила ему и устроила скандал. Он постарался отыскать Роджера – это пыталась сделать и мать студентки, – но Роджера и след простыл. Отчитав студентку, он покинул здание и направился в неизвестном направлении. Не сомневаюсь, он направился в Дом Бельведера.

– Боюсь, у Роджера могут быть проблемы, – закончил Стивен. Я почти видела, как он морщится от необходимости быть прямолинейным.

– Мне нечего тебе ответить, – сказала я. – Я пыталась с ним поговорить, но ничего хорошего из этого не вышло. Я думаю, он понимает, что дело плохо, но не знает, как действовать.

– Как бы то ни было, – ответил Стивен, – мать этой студентки собиралась звонить декану. Возможно, мне удалось убедить ее этого не делать. Если же нет, Роджеру придется объясняться перед ней.

Убедить ее Стивену не удалось. После того, как я положила трубку, телефон зазвонил снова: на этот раз Роджера искала декан. Она была очень недовольна. Она сказала, что ждет профессора Кройдона в своем кабинете назавтра, в восемь тридцать. Я ответила, что передам ему, и она повесила трубку. Вернувшись в тот день домой, Роджер ни словом не обмолвился о событиях дня. Я ждала, пока он сам не сознается, не расскажет свою версию случившегося утром, какой бы разбавленной оправданиями она ни была, но нет. Ни слова. Я продолжила выжидать, но, в конце концов, когда мы укладывались спать, я сдалась и передала ему, что первым делом с утра его ждет встреча с деканом.

– Не могу, – сказал он, – у меня занятия.

– Кажется, она нашла кого-то, кто сможет тебя подменить.

– Неужели? – Роджер покраснел.

– Она сообщила мне об этом лично. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Нет, – ответил Роджер, и на этом разговор был окончен.

Я была так зла на него. Я ведь была его женой. С кем еще, если не со мной, ему можно было это обсудить? Но нет. С тех самых пор, когда я намекнула на правоту студентов, я стала заклятым врагом. Прекрасно. Раз он был таким упертым, то я решила: пусть поступает, как знает. Пусть с ним поговорит декан.

Разговор состоялся, но не в ее кабинете. Роджер не явился к ней в назначенное время. Он пришел в аудиторию и выставил за дверь назначенного Стивеном заменяющего преподавателя. Вскоре об этом узнала декан. В конце занятия она поджидала его у двери в аудиторию. Не знаю, что сказала ему Фрэнсис, но, можешь не сомневаться, она высказала все без обиняков. На Роджера это никак не подействовало. И ситуация стала просто отвратительной.

Со мной связался ректор, хоть и немногим позже, чем я ожидала. Один из доцентов, мой хороший знакомый, написал мне письмо по электронной почте о встрече Роджера и декана. Я прочитала его, когда еще была в университете, и была убеждена, что, как только я вернусь домой, на автоответчике меня будет ждать сообщение от кого-нибудь из администрации. Но автоответчик был пуст, и я заволновалась. Зная декана, она ни за что не оставила бы фокусы, которые он выкинул перед студенткой, да и перед ней, безнаказанными. Книги и статьи Роджера, может, и исчислялись полками, но у всего есть предел. Как ты уже понял, Роджер умолчал и об этой стычке. А я не рассказала ему о письме. Мы сидели и смотрели новости, убивая время перед сном пустой болтовней. Ну, точно два сапога.

Мотивы его поступков становились все более необъяснимыми. Я знала, что им движет гордость: свои навыки преподавания Роджер ставил в один ряд с эрудицией, и в открытую заявить, что он не справляется с работой, было бы осквернением десятилетий успеха. Еще я знала, что им движет страх. Он и так потерял слишком многое, начиная с родителей и продолжая Тедом. Возможность того, что к списку присоединится еще и его карьера, должно быть, вселяла в него ужас. Я могла понять, как синтез чувства собственного достоинства и тревоги заставил его отказаться от предложения Стивена. Я понимала, почему он отверг и мое. Мне это пришлось совсем не по душе, но я понимала, почему. Единственное, чего я не могла понять, так это почему он так ведет себя с деканом. Роджер очень хорошо осознавал свое положение, которое коренилось в знании своего места на кафедре и в кампусе. Что бы он ни думал об администрации и ее представителях, при встрече он делал все возможное, чтобы поддерживать с ними хорошие отношения. Поэтому-то его решение пропустить встречу с деканом – особенно с такой самоуверенной женщиной, как Френсис, – шло вразрез со всем, что он делал раньше. И это была намеренная пощечина. Приглашение к катастрофе.

Когда я вспоминаю все это, мне кажется, что так он все и задумывал. Вот он, фатализм Роджера в действии. Он знал, что дело плохо. Сколько всего он знал, насколько все было, по его мнению, плохо, – это было не важно. А важно было то, что он, осознав неотвратимость происходящего, пришел к выводу, что ничего не может с этим поделать. Он стремительно летел в пропасть. Все, с чем он боролся всю свою сознательную жизнь, все мировое зло, в конце концов, его настигло. Он не мог выйти из этой борьбы победителем. Единственным выходом для него было остановиться и наблюдать, как все продвигается к развязке. Он не был глуп, и в своих действиях видел яркий пример самореализующегося пророчества, но в то же время ситуация еще раз доказывала: все, что приносило неудобство, Роджер предпочитал игнорировать.

Не стоит и говорить, что вдобавок ко всему он казнил себя за Теда.

Удивительно, как в такой ситуации, ректору удалось уговорить Роджера взять отпуск, прежде чем он достигнет точки невозврата. Она не стала торопиться и позвонила после выходных. В понедельник в конце рабочего дня она лично позвонила ему и пригласила присоединиться к ней за обедом. Он согласился. Должно быть, этот звонок он расценил как долгожданный конец. Финита ля комедия, последние шаги по эшафоту. Его гордость тешило то, что его бы лично уволила ректор колледжа, а то, что случится это за обедом, усмирило бы тревогу.

Не знаю, что там на своем десятом этаже сказала ему Карли. Роджер со мной не поделился. В тот день он встретил меня, как только я открыла дверь. В вазе на кухонном столе стоял огромный букет цветов. Он обнял меня, поцеловал так, как не целовал уже несколько недель, и сказал:

– Сегодня у меня был разговор с ректором.

Я тут же напряглась, соображая, как увольнение скажется на его пенсии, и не придется ли нам жить на одну мою скромную зарплату. Он ощутил, что я насторожилась, и сказал:

– Все хорошо, все в порядке. Я взял отпуск за свой счет, с сегодняшнего дня.

– Взял отпуск?

– Да.

– Что случилось? – Я не могла поверить, что все это – не очередная странная шутка, ловушка или очередная проверка на верность.

– Скажем так: я осознал свои ошибки.

– Ты серьезно?

– Серьезно. А теперь, – сказал он, – в честь принятого мною решения и сопутствующей ему новообретенной свободы я приглашаю тебя на ужин.

В моей сумке лежало тридцать эссе, не говоря уже о четырех главах «Дома о семи фронтонах», которые я задала читать студентам и на которые мне по-хорошему надо было взглянуть самой. Я бросила сумку у двери, и мы наконец попали в ресторан «Канал-Хауз». Славный был вечер. Не знаю, бывал ли ты там. Ресторан находится на Мейн-стрит в Купер-Фолз. Ужин в нем влетит тебе в копеечку, или даже две. Но оно того стоит. Мы с Роджером заказали семь блюд, и они были восхитительными. Подавались они в старом доме. Мы сидели в одной из верхних комнат, за столиком у окна. Камин тихонько потрескивал. Из других комнат доносились голоса людей, звон столовых приборов, скрежет стульев. Роджер… Роджер вдруг снова стал самим собой. Словно последние два месяца он тащил на себе огромный груз – мешок с валунами, – но теперь, наконец, опустил его на землю. Он шутил с официанткой, с разносчиком, который приносил нам блюда, и с сомелье. Мы разговаривали как в старые добрые времена, обменивались идеями, спорили – спокойно спорили – о книгах, которые читали для занятий и для себя. Я совсем расслабилась и только тогда осознала, как была напряжена в последнее время. Роджер оставил щедрые чаевые, и после ужина, точнее, его завершения – такой ужин просто так не кончается, его надо довести до чудесного завершения, – мы прогулялись по Мейн-стрит до водопада. Стоя и наблюдая за пенящейся водой, белой в лунном свете, я не могла поверить, что худшее осталось позади, что мы подошли к самому краю пропасти и в последнюю секунду сделали шаг назад. И ночью… Скажу так: той ночью все тоже закончилось хорошо.

* * *

Последующие недели были похожи на медовый месяц, которого у нас никогда не было. Мы ужинали в ресторанах, уезжали из дома, даже как-то махнули на остров Мартас-Винъярд на несколько дней. Я словно находилась в трансе. Эссе своих студентов я читала сквозь розовые очки, и многие благодаря этому подтянули успеваемость. Я никогда не ставила столько «отлично», сколько в том семестре. Роджер возвращался к жизни. Он все еще был опечален смертью Теда, но печаль его присмирела, затихла. Однажды вечером мы даже поговорили о том, что, может, нам стоит попробовать завести еще одного ребенка. На тот момент мы оба были не готовы, но, по крайней мере, могли обсудить эту тему. Тот месяц… Как будто нашу жизнь поставили на паузу, понимаешь? Но даже тогда меня не покидало чувство, что это лишь антракт. «С этого момента я прекращаю быть твоим отцом; ты больше не мой сын». Проклятие всегда оставалось поблизости, как бы я ни стремилась отдалиться от него. Как и образы лиц, шипящие в дверных проемах. Казалось, мы начали привыкать к повседневной, рутинной жизни. Когда я вспоминаю то время, те четыре недели, я задаюсь вопросом, могла ли я что-то тогда сделать иначе. Может, стоило предложить уехать на время, попутешествовать по стране полгода или год. Или улететь в Европу. У Роджера было много знакомых в Лондоне. Мы могли бы снять квартиру, и он бы показал мне диккенсовские места. Или я бы поискала, где останавливался Готорн во время своей поездки в Англию. Куда-нибудь… Что-нибудь, что увело бы нас… Что увело бы его подальше от Гугенота, от этого Дома.

И когда я задаюсь этим вопросом, я уже знаю ответ. Нет, я ничего бы не смогла изменить. Роджеру, то есть нам, посчастливилось получить передышку, но она была временной. И я еще называю его фаталистом. Какая ирония. Не знаю… После свершившегося сложно поверить, что все могло обернуться иначе. Роджер был Роджером. Как будто… Я как-то записалась на курс древнеанглийского на один семестр, чтобы набрать достаточно кредитов для получения степени магистра. И писала итоговую письменную работу по «Беовульфу», потому что, будем откровенны, у англосаксов больше и писать-то не о чем. Так вот, меня очень увлекло слово weird. Происходит оно от англосаксонского wyrd, которое в большинстве случаев переводят как «судьба», что не совсем точно. Я провела свое исследование, прошерстила старые словари, покрытые слоями пыли, и обнаружила, что wyrd на самом деле означает «порядок вещей таков, каков он есть». Поначалу сложно переварить. Если бы все шло не так, как должно было бы, то все было бы по-другому. Но поскольку все так, как есть, значит, так и должно быть. Знаю, порочный круг. Но мне показалось, что в этом что-то есть: в том, что, когда оглядываешься на прожитую жизнь, произошедшие события кажутся на удивление неотвратимыми, как будто следуют самой Судьбе. Я помню, что Аристотель говорил: «Судьба человека есть его характер», – но разве это не одно и то же? Разве можно отделиться от своей сущности?

В тот месяц Роджер стал высыпаться. Впервые за все время со смерти Теда. Даже когда полуночничал, все равно казался спокойным. Он устраивался рядом со мной в постели и читал. Он забыл о ночных прогулках: вместо этого начал бегать. Врачи рекомендовали регулярные занятия спортом, и Роджер решил, что пришло время последовать их совету. Каждое утро в пять он отправлялся на пробежку от квартиры до университетского городка. К тому времени, как он возвращался, я, выкарабкавшись из постели, заканчивала варить кофе, и мы садились на кухне и вместе завтракали.

Иногда Роджер менял маршрут. После моста через Сварткил он поворачивал на Вотер-стрит и взбирался на крутой холм. Или сворачивал направо, на Фаундерс-стрит, делал крюк до 32-го шоссе и по нему возвращался в город. Сперва ему хотелось разнообразия, чередующихся пейзажей. У него были и другие маршруты. За завтраком я спрашивала, где он бегал, и он делился пройденным путем: как пробегал мимо открытых для проветривания помещений дверей недавно опустевшего после ночных гулянок паба «Уголок Пита»; мимо автобусной остановки со столпившимися ранними пассажирами, ожидающими рейса в Нью-Йорк; мимо спальных кварталов, раскинувшихся вокруг университетских зданий, попутно кивая попадающимся навстречу бегунам. А иногда, собравшись с духом, пробегал мимо университета до самой кофейни «Данкин-Донатс».

Единственным минусом пробежек Роджера было то, что они оставляли его наедине со своими мыслями. Вот я больше всего в физических упражнениях люблю то, как превращаюсь в хомячка: отключаюсь от повседневности и начинаю просто крутить колесо. Роджер так не мог. Иногда он за завтраком рассказывал мне об очередной идее для новой статьи. Другой раз заводил разговор о политике. Своего мнения о президенте он так и не изменил. Он был чуть ли не единственным, кого я знала, у кого Буш после одиннадцатого сентября не вызывал никакого снисхождения. Большая часть бесед сводилась к борьбе с терроризмом, особенно в Афганистане. «Правительство совершенно некомпетентно в этом вопросе, – говорил он. – Они считают, что Афганистан – это отличное место для съемок «Рэмбо». Разве до них не доходит, что Западные державы борются за эту страну еще со времен Диккенса? Да-да, первая война между западным миром и афганцами была начата в 1838 году англичанами. Она растянулась на четыре года. Я изучал ее, поскольку планировал написать статью о ее влиянии на романы Диккенса того времени. Англичане опасались, что, окажись Афганистан в сфере влияния России, безопасность близких к нему индийских колоний будет под угрозой, и потому вторглись в страну и на место афганского эмира посадили марионетку. Это не сработало: они понесли большие потери, и, в итоге, им пришлось согласиться на переговоры с тем же самым человеком, чье изгнание было конечной целью их вторжения». Он покачал головой. «И вся последующая история западного вмешательства не внушает оптимизма. Спроси хотя бы Советский Союз. Но, нет, Буш и его приспешнички считают, что раз у нас есть бомбы с лазерным наведением и беспилотные самолеты-разведчики, то все будет по-другому. Не будет. Рано или поздно, все сводится к переговорам. К тому, что люди должны договориться между собой. А учитывая коммуникативные навыки этой шайки, вся затея не сулит нам ничего хорошего».

Я не знала, что ответить. Для меня одиннадцатое сентября было подобно объявлению войны. Что еще нам оставалось делать?

Когда Роджер впервые упомянул, что пробежал по Фаундерс-стрит, мимо Дома Бельведера, я перестала жевать свой рогалик. Мы не возвращались на эту улицу с тех пор, как провели поминальную службу. Я считала, что тогда он впервые за долгие месяцы решил посмотреть на Дом. Я ждала… Да нет, я ничего не ждала. Я была удивлена и немного обеспокоена, как на него может подействовать возвращение на это место, поэтому спросила:

– И как ты себя после этого чувствуешь?

– После чего?

– После того, как увидел дом.

Он замешкался, прокручивая в голове запись утренней пробежки, а затем произнес:

– Прекрасно.

– Ты уверен?

– Да, – ответил он, поворачиваясь ко мне. – Дорогая, Дом Бельведера никогда не перестанет вызывать в моей душе ворох воспоминаний. А как же иначе? Под крышей этого дома я провел бо́льшую часть своей жизни. Это, можно сказать, дом моих воспоминаний. Как приятных, так и, боюсь, в большинстве своем, не очень. Но не волнуйся, прошлое меня не пересилит. Я смело могу о нем говорить.

Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ, потому что об этом-то я как раз и беспокоилась.

Я отметала все мысли об огромном пустом пространстве, о лицах. У меня почти получилось.

* * *

Точно не знаю, когда Роджер перестал менять маршрут пробежек. Должно быть, где-то через неделю-другую после того спокойного месяца. Несколько дней подряд я спрашивала, где он бегал, и он отвечал: «Где обычно». И для меня это означало, что он бежал по Мейн-стрит до светофора на Майнхейм и поворачивал направо. Я уверена, он знал, что так я и подумаю. Почему он не хотел делиться тем, что пробегал туда и обратно мимо своего бывшего дома? Когда я, наконец, узнала об этом и спросила его, Роджер заявил, что такая мелочь просто не заслуживала внимания. «То есть ты считаешь, что я не хотела бы знать, что дважды в день, семь дней в неделю, ты пробегаешь мимо дома, в котором ты жил с бывшей женой и покойным сыном? – воскликнула я. – Тем более когда у тебя есть сотня других маршрутов? Ты не находишь свое поведение несколько необычным?»

«Нисколько», – ответил Роджер. Конечно, он лгал, но к тому времени все катилось к чертям, и понять, что за последние месяцы он только и делал, что врал – или вводил в заблуждение, но это не столь важно – слушать, что за всем стоит исключительно научный интерес… Именно такой версии событий я бы и придерживалась, если бы, к примеру, сплошной кошмар, в котором я застряла, наконец закончился, и я пыталась бы разобраться, когда все пошло наперекосяк. Как пытаюсь сейчас.