Цитаты из книги «Женщина французского лейтенанта»

Старое правило романиста – в конце книги не вводить нового персонажа, разве что третьестепенного. Я надеюсь, Лалаж мы простим. А вот некто весьма представительный, наблюдающий последнюю сцену с парапета набережной напротив дома № 16, где проживает Данте Габриэль Россетти (который, кстати, умер от приема внутрь хлорала, а не опиума), на первый взгляд, грубо нарушает это правило. Вообще-то я не собирался его представлять, но поскольку он из тех, кто привык красоваться в лучах прожекторов и путешествовать исключительно первым классом, да и не знает он других порядковых числительных, кроме «первого», а я из тех людей, кто привык не вмешиваться в законы природы (даже самые худшие), так уж получилось, что этот персонаж вышел на сцену или, как он сам бы уточнил, вышел на сцену . Я бы не стал из этого делать вывод, что раньше он выходил на сцену в чужом обличье, и, следовательно, не является по-настоящему новым персонажем. Но смею вас заверить: несмотря на свою внешность, он достаточно мелкая фигура… я бы даже сказал, минималистская, что-то вроде гамма-частицы.

Я слишком выделяю худшую, а-ля Морли, половину сознания Чарльза; лучшая же его половина, та, которая разглядела в Саре ее истинную природу, несмотря на все злословие Лайма, отчаянно сопротивлялась этим гнусным подозрениям.

Порой при виде какой-нибудь супружеской пары он вспоминал об Эрнестине. И заглядывал себе в душу. Он им завидует или сочувствует? Сам он не испытывал особых сожалений. Сколь бы горькой ни была его судьба, она выглядела достойнее, чем та, какую он отверг.

Вот почему я продолжаю разглядывать Чарльза и не вижу никакой необходимости в том, чтобы устраивать договорняк. Это оставляет мне альтернативу: пускай схватка идет своим ходом, а я буду ее лишь фиксировать, либо я болею за обе стороны. Я смотрю на это несколько женственное, но не такое уж никчемное лицо. И по мере приближения к Лондону, кажется, я нахожу решение… сама дилемма фальшивая. Единственная для меня возможность не принимать участия в схватке – это показать обе версии. Но тут возникает проблема: я же не могу изложить две версии одновременно, а значит, вторая по счету будет выглядеть как окончательная и «реальная» – так уж велика тирания последней главы. Итак, я достаю из кармана двубортного пальто бумажник и, положив флорин на ноготь большого пальца правой руки, подбрасываю его на пару футов и ловлю монету левой рукой. Да будет так. И вдруг я понимаю, что Чарльз открыл глаза и смотрит на меня. В его глазах я читаю не просто неодобрение, он считает меня то ли шулером, то ли умственно отсталым. Я ему возвращаю свое неодобрение… а заодно флорин в кошелек. Он берет шляпу, стряхивает невидимую пылинку (считайте, меня) и водружает ее на голову.

Но главный аргумент договорного матча – это показать читателю, каким автор видит окружающий мир, является ли писатель пессимистом или оптимистом, если на то пошло.

В мозгу всплыла древнеегипетская картинка – скульптура из Британского музея, где фараон стоит рядом с супругой, которая одной рукой обняла его за талию, а другую положила ему на предплечье. Чарльзу она всегда казалась идеальной эмблемой брачной гармонии, не в последнюю очередь еще и потому, что обе фигуры вырезаны из одного камня. Он и Сара еще пока не вырезаны в такой гармонии, но они тоже из одного камня.

Суровое предупреждение Грогана – что всю оставшуюся жизнь ему предстоит доказывать справедливость содеянного – он принял безоговорочно.

Я разделяю вашу неприязнь к словесному туману, будь то религиозному или правовому. Законы всегда казались мне белибердой, да и религия не многим лучше. Я не нападаю на вас с этих позиций и вообще не собираюсь на вас нападать. Я просто выскажу свое мнение. А заключается оно в следующем. Вы причисляете себя к касте избранных – рационалистов и ученых. Стоп, стоп, я знаю, что вы мне ответите… «Я не такой тщеславный». Допустим. И тем не менее вам Чарльз опустил глаза под этим взыскательным взором.– Моя совесть, хотя и менее внятно, выразилась примерно так же. . – Он взял со стола шляпу и медицинский саквояж и направился к двери.

Чарльз смерил его взглядом и решил довериться своему новому видению: все это глупости. Поэтому он вежливо отказался и пошел своим путем. С официальной религией он больше никогда не станет иметь дело.

Это, конечно, не самый подходящий момент для сравнения со святым Павлом, направляющимся в Дамаск. Но лицо Чарльза (увы, стоящего спиной к алтарю) внезапно просветлело. А может, это был эффект от газовой лампы у входа. Ведь он не сумел до конца осмыслить благородные, хотя и несколько абстрактные мысли, промелькнувшие в его в голове. Но, надеюсь, вы мне поверите: он действительно видел Сару, облокотившуюся на его руку в музее Уффици. А что еще нужно, сколь банальным это ни покажется, для ощущения пускай жестокой, но такой необходимой (если человек хотел выжить, как мы хотим и сегодня) свободы?