В ЗАПАДНЫХ обществах мы сегодня постоянно убеждаем себя в том, как же нам повезло в ряде определенных, но дополняющих друг друга отношений. Хотя сами мы оказываемся заложниками отвратительного неравенства в силу наших индивидуальных судеб, принадлежности к определенным семьям и классам, мы находим успокоение в том, что рассматриваем себя как единую коллективную сущность, которой во многих отношениях выпала счастливая историческая судьба. В какой-то своей части эти чувства, как и лежащие в их основе суждения, вполне разумны. Почти для любого из европейцев было лучше родиться после, а не до Второй мировой войны[1], и также лучше родиться после Второй мировой войны, чем в какой-то неудачный момент до Первой мировой войны[2]. Однако многие из этих наших оптимистических оценок нашего везения, равно как и тесно связанные с ними чувства, являются плодом крайне слабых рассуждений. Основная задача данной книги – п оказать, как и почему так получилось, и подсказать, как нам начать рассуждать лучше.
Откуда возникло наше чувство исторического везения, на чем оно основывается насколько прочны эти основания? В первую очередь мы стали считать, что нам повезло, в силу того экономического устройства, благодаря которому и в рамках которого протекает наша жизнь: одни, несомненно, оказываются удачливее всех остальных, но говоря о жизни, мы говорим и везении, а значит, возможно, и о несправедливости[3]. Во вторую очередь мы ощущаем, что нам повезло с нашим политическим устройством, с которым мы живем, – потому что оно справедливо и достойно – и обеспечивает нам высокий уровень безопасности, опять-таки одним из нас гораздо больше, чем остальным (и в данном случае неравенство оказывается труднее рассматривать как естественное следствие, а не как определенный политический выбор). В-третьих, мы считаем, что нам повезло в силу счастливого (возможно, даже уникального) сочетания нашего политического и экономического устройства и того, сколь простые, дружелюбные и уважительные социальные отношения оно самым естественным образом порождает.
Это экономическое устройство, как нам хочется думать, включает в себя главным образом структуры свободного обмена между людьми, которые со временем превращаются в доходы от капиталовложений. (Не спрашивайте, откуда берется капитал!) Аналогичным образом политические структуры – это структуры свободного самоуправления по-настоящему равноправных граждан, зиждущиеся на столь же свободном индивидуальном выборе, осуществляемом на основе свободного обмена мнениями, граждан, чье равноправие обеспечивается конституционными гарантиями через равноправное голосование на всеобщих выборах. Более древние гарантии личной безопасности и гражданских свобод, с той или иной степенью глубины воплощенные в государственном праве или подробно описанные в конституциях, поддерживают структуры, которые одновременно заслуживают доверия сами по себе и оказываются ценны на других, не менее убедительных, основаниях. Совокупность этих структур, «либеральная демократия», как ее многие теперь называют, не обеспечивает каждого всем, чего бы он ни пожелал, поскольку у людей по-прежнему разные вкусы и предрассудки и никакое политическое устройство не в состоянии удовлетворить их все и всегда, тем более оно не гарантирует, что они всегда будут удовлетворяться. Но можно вполне достоверно сказать, что в течение последних двух третей столетия такого рода сочетание политического и экономического устройства предложило подобные основания для удовлетворенности бо́льшему количеству людей на бо́льших территориях, чем любые другие устройства прежде. Почему же мы не должны думать, что оно и дальше продолжит это делать все сильнее и шире, насколько хватает глаз?[4]
Эта оптимистическая оценка была бы верна, если бы выполнялись два условия, и она даже могла бы быть вполне достоверной, если бы мы знали две вещи. Во-первых, нам нужно было бы знать, что этот счастливый исход имеет все необходимое, чтобы продолжаться в пространстве и во времени. (Чтобы мы могли это знать, нужно, чтобы было истинно, что он таковым является, и чтобы у нас были средства, позволяющие нам это с уверенностью установить.) Во-вторых, мы должны были бы своими глазами убедиться, что такой исход дает возможность эффективно справляться с непосредственными проблемами коллективной жизни внутри отдельных стран и в отношениях между ними хотя бы в настоящем. Поскольку ни одно из этих условий убедительно не выполняется, у нас сегодня есть вполне веские основания относиться к этому исходу скептически: не столько как к безмятежной, глубоко проникшей повсюду и самоподдерживающейся тотальности, столько как к сложной и весьма непрозрачной исторической случайности, отношения внутри которой остаются неустойчивыми, уязвимыми и все время полными опасностей[5].
Главное суждение, лежащее в основе данной книги, – острая потребность для жителей богатых западных стран научиться более четко отличать (преимущественно) счастливую случайность от волшебной формулы, с катастрофическими последствиями проецируемой из недавней истории существующих демократий. Их неспособность это сделать указывает на невысокий уровень политического понимания. Перед лицом экологического упадка, малопонятной угрозы климатического дисбаланса, всевозможных политических и экономических перекосов в системе международной торговли и финансов и растущей дисфункциональности, от которой страдает политика всех ведущих демократических государств и их общие институты, эта вера в прямую очистительную силу нашего понимания демократии представляется крайне необоснованной.
Что по-настоящему важно в политических идеях, так это то, что происходит с ними и благодаря им в политической практике. Нет другого такого слова во всей истории человеческой речи, с которым и посредством которого произошло бы больше, чем со словом демократия. Даже слово Бог не может с ним сравниться, хотя уже давно слова, обозначающие Бога или богов, все труднее переводить с одного языка на другой. Как бы то ни было, в западных странах, а теперь, вероятно, и по всему миру, одним из важнейших предварительных условий для улучшения способности к политическим суждениям является признание того, что в последнее время произошло со все еще таким харизматическим, но почти никогда ничего не проясняющим словом, как демократия, и благодаря ему.
В этой короткой книге я попытаюсь более четко показать контуры всех тех процессов, которые сами по себе невероятно сложны и ставят в тупик, но которые тем не менее странным образом объединяет судьба этого уникального слова, многообразные попытки более или менее ясно перевести его на большое число языков и более спорадические попытки понять, что же несет его стремительное распространение людям, попавшим в его орбиту. Почти с любой релевантной точки зрения это единство неизбежно оказывается обманчивым и фантастичным, но это его нисколько не умаляет. В некотором смысле оно указывает на чары, опутавшие политическое воображение. В этом случае самая насущная проблема, которую такое единство ставит перед историками и социологами, и, возможно, даже перед философами, теологами и экологами, – понять действие этих чар: ухватить механизм, который сделал это слово столь эффективным там, тогда и в той мере, в которой оно оказалось эффективным.
Это вызов для академической науки, и, конечно, для одних дисциплин он оказывается более актуальным и закономерным, чем для других. Кроме того, сегодня это вызов, который оказывается не способна принять даже политическая наука, больше всего заинтересованная в этом дисциплина. Но у большинства из нас попросту нет выбора, за исключением тех случаев, когда мы благополучно и благоразумно игнорируем политику в ее устрашающем единстве из-за отвращения, равнодушия или бездумной невосприимчивости к тому хаосу, который она может породить в нашей жизни. Рано или поздно в жизни большинства взрослых людей эта бездумность будет безвозвратно утрачена, и могут потребоваться десятилетия для того, чтобы нечто похожее на нее снова стало нам доступно. Сегодня любой из нас, кто может услышать звуки этого хаоса и ужаснуться услышанному, в своих суждениях о том, на что надеяться, чего бояться и какой образ действий избрать, исходя из этих суждений, должен увидеть, что случилось с этим могучим потоком слов и посредством него. Только разглядев это, мы сможем надеяться судить хоть сколько-нибудь серьезным и нереактивным образом о том, каким нашим политическим институтам и практикам можно доверять и как научиться лучше отличать их от того, доверять чему было бы абсурдно или даже самоубийственно. Неудивительно, что фраза «Не доверяйте государям» часто оказывалась мудрым советом. Насколько больше доверия (и какого рода доверия) должны мы оказывать демократии как политической идее или специфической форме правления?
Как бы то ни было, в политической практике демократия – идея, которая постоянно колеблется между легковерием и паранойей. Но почему она оказалась столь шаткой и как нам научиться удерживать ее между этими полюсами?
Для начала можно провести более четкое различие между теми формами, в которых демократия фигурировала в этой запутанной истории. Во-первых, просто в качестве слова; во-вторых, как идея или сборка идей, которую стало обозначать одно слово по мере того, как они распространялись по миру. В-третьих, в качестве популярного у большинства из тех, кто сегодня пользуется этим словом, значения, отсылающего к целому ряду государственных форм и связанных с ними институтов, которые присваивают себе это слово в качестве титула и полагают, что обозначаемой им идеи достаточно, чтобы санкционировать свой авторитет. У каждой из этих форм своя история. Каждая сегодня непрерывно указывает на две другие и потому постоянно испытывает на себе воздействие их траекторий. Ни одна из них не может предложить наиболее выигрышной точки, с которой можно изучить и охватить целое. Чтобы яснее это увидеть, мы должны продвигаться вперед с большим терпением и с гораздо большей осторожностью.
ПОНИМАТЬ демократию как синоним хорошего управления сегодня совершенно естественно для американцев (и довольно соблазнительно для многих других народов по всему миру). Судя по недавним свидетельствам из высшего света, некоторые американцы даже интуитивно считают, что эта лингвистическая эквивалентность некоторым образом приводит к практической причинности, поэтому если предоставить какой-то очень далекой стране все необходимые структуры для демократии, она автоматически научится хорошему управлению. Когда в этом слове слышат подобный скрытый смысл, возможно, это и говорит о простодушии, но их практическое уравнивание отнюдь не невинно. Так или иначе, всемирный роман с демократией распространил вокруг столько же тьмы и неразберихи, сколько пролил света. У современного политического мира, в котором мы живем, есть некоторое центральное свойство, которое нам никак не удается понять, и отныне трудно не заметить тот факт, что один из основных элементов, порождающих и усугубляющих нашу путаницу, происходит от глубочайшей непрозрачности и нестабильности главной идеи, с помощью которой мы пытаемся сориентироваться.
Главная задача данной книги – прояснить эту непрозрачность и нестабильность. В ней я пытаюсь достичь этой цели, изучив сначала источники сегодняшних притязаний демократии на авторитет, а потом попытавшись идентифицировать процессы, благодаря которым эти притязания пережили столь примечательный подъем. На основании этого я далее пытаюсь указать основные механизмы, посредством которых этот подъем ослабил нашу коллективную способность к политическому суждению. В завершении в книге исследуются все еще имеющиеся у нас возможности, позволяющие снова сориентироваться и научиться не столь пагубно выносить суждения в будущем.
Это откровенно антиамериканская повестка. Что можно в самом начале сказать в ее оправдание, так это то, что ее цели вовсе не антиамериканские и она ни в коем случае не содержит в себе вражды по отношению к народу Соединенных Штатов, великого государства, которое служило путеводной звездой для судеб мира в мое время, государства, которое во времена моего детства, вступив в хрупкий союз с Красной Армией и разбитыми остатками все еще свободной Европы, в самый трудный час сохранило возможность цивилизованной жизни. Потребовалась определенная смелость, чтобы так откровенно обсуждать эти вопросы в более чем публичной обстановке не где-нибудь, а в Йеле. Никто из занимающихся политологией в США не мог не заметить, какое огромное воздействие в течение последних шестидесяти лет оказывали йельские интерпретаторы драмы американской демократии, некоторые из которых до сих пор живы и здоровы и продолжают жить в Нью-Хейвене: Роберт Даль, Чарльз Линдблом, хотя он там больше не живет, Роберт Лейн и Дэвид Мейхью вместе с поколениями более молодых ученых, пошедших по их стопам, некоторых из которых я имею честь называть своими друзьями. Кроме того, эти вопросы до сих пор подобает задавать под эгидой и в память о Генри Стимсоне, величайшем американском государственном деятеле, стоявшем у истоков послевоенной реконструкции и являвшем собой фигуру, которая в силу своих общественных обязанностей должна была больше, чем кто-либо еще, рассматривать интересы американских граждан в глобальном контексте, в котором до сих пор живут их потомки[6].
О проекте
О подписке