Хочется выключить компьютер, но я не могу шевельнуться. А вместо этого смотрю на группы немцев в нарядной воскресной одежде, их приводят в лагерь, они улыбаются, будто пришли на праздник. Потом лица их меняются, мрачнеют, некоторые люди даже начинают плакать, когда им проводят экскурсию по лагерю. Я наблюдаю за веймарскими бизнесменами в костюмах, которых заставили переносить и захоранивать трупы.

Эти люди, вероятно, знали о происходящем, но не признавались в этом самим себе. Или закрывали глаза, лишь бы их самих не принудили участвовать в преступлении. Я была бы такой же, если бы проигнорировала признание Джозефа.

– Так что? – говорит Адам, входя на кухню; волосы у него еще мокрые после душа, галстук уже завязан. Он гладит меня по плечам. – В то же время в среду?

Я захлопываю крышку ноутбука и слышу свой ответ:

– Может быть, нам лучше сделать перерыв.

Адам удивленно смотрит на меня:

– Перерыв?

– Ага. Думаю, мне нужно немного побыть одной.

– Разве ты не просила меня пять минут назад вести себя так, будто мы женаты?

– И ты не сказал мне пять минут назад, что уже женат?

Я обдумываю слова Мэри о том, что связь с Адамом, возможно, беспокоит меня больше, чем я готова признать. А ведь верно: нужно стоять за то, во что веришь, а не отрицать очевидное.

Адам явно потрясен, но быстро справляется с изумлением.

– Не спеши, детка, думай, сколько тебе нужно. – Он целует меня так нежно, что это ощущается как обещание, как мольба. – Только помни, – шепчет он, – никто и никогда не будет любить тебя так, как я.

После ухода Адама меня потрясает мысль, что его слова можно воспринять как клятву верности или как угрозу.

Вдруг я вспоминаю девочку, которая вместе со мной ходила на курс по истории мировых религий в колледже, японку из Осаки. Когда мы изучали буддизм, она говорила о коррупции: сколько денег ее родным пришлось заплатить священнику за каймё – обряд наречения покойника новым именем, под которым тот отправится на Небо. Чем больше вы платите, тем длиннее будет его посмертное имя и тем больше почета обретет ваша семья. «Вы думаете, это важно для буддистов в потусторонней жизни?» – спросил профессор.

«Вероятно, нет, – ответила девушка. – Но новое имя не дает вам возвращаться в этот мир всякий раз, как кто-нибудь произнесет ваше старое».

Запоздалая мысль приходит в голову: надо было рассказать этот анекдот Адаму.

Полагаю, анонимность всегда стоит денег.

Звонок телефона обрывает мой ночной кошмар: стоя на кухне позади меня, Мэри говорит, что я слишком медленно работаю. Я леплю булки и сую их в печь так быстро, что у меня на пальцах появляются кровавые мозоли и кровь запекается в тесто, но каждый раз, вынимая готовый хлеб, я достаю вместо него выбеленные, как паруса корабля, кости. «Вовремя», – с укором говорит Мэри, и не успеваю я остановить ее, как она берет один багет палочками для еды и впивается в него зубами, они ломаются и мелким жемчугом сыплются мне под ноги.

Я так глубоко сплю, что, хотя и тянусь к телефону и говорю: «Алло», роняю его, и он отлетает под кровать.

– Простите, – говорю я, вытащив мобильник. – Алло?

– Сейдж Зингер?

– Да, это я.

– Это Лео Штайн.

Резко пробудившись, я сажусь в постели.

– Простите.

– Вы уже это говорили… Я что… У вас такой голос, будто я вас разбудил.

– Ну да.

– Тогда извиняться нужно мне. Я подумал, раз уже одиннадцать часов…

– Я пекарь, – обрываю я его, – работаю по ночам, а сплю днем.

– Вы можете перезвонить мне в более удобное время…

– Просто скажите мне. Что вы нашли?

– Ничего, – отвечает Лео Штайн. – В реестре членов СС нет никаких сведений о Джозефе Вебере.

– Значит, допущена какая-то ошибка. Вы пробовали разные написания имени?

– Мой историк работает очень тщательно, мисс Зингер. Мне очень жаль, но вы, вероятно, неправильно поняли его слова.

– Я все поняла правильно. – Я убираю волосы с лица. – Вы же сами говорили, что картотека неполна. Или, может, вы просто еще не нашли нужную запись?

– Это возможно, но без подтверждения имени мы действительно ничего больше не сможем предпринять.

– Но вы продолжите розыски?

По голосу слышно, что он мнется, понимает: я прошу его найти иголку в стоге сена.

– Я не знаю, как остановиться, – говорит Лео. – Мы проведем проверку по двум берлинским архивам и по нашей собственной базе данных. Но это будет конечной точкой, если не найдется никакой достоверной информации…

– Дайте мне время до обеда, – молю я.

В конце концов, именно то, как я познакомилась с Джозефом – на группе скорби, – заставляет меня задуматься: а может, Лео Штайн прав и Джозеф действительно обманул меня. Прожил же он с Мартой пятьдесят два года. Хранить тайну столько времени чертовски трудно.

Дождь льет как из ведра, когда я подъезжаю к дому Джозефа, а зонта у меня нет. Успеваю промокнуть насквозь, пока добегаю до крыльца. Ева лает почти полминуты, прежде чем ее хозяин открывает дверь. У меня двоится в глазах. Это не помутнение зрения, а наложение этого старика на более молодого и сильного мужчину, одетого в военную форму, как в фильме на YouTube.

– Ваша жена, – с порога говорю я, – она знала, что вы нацист?

Джозеф открывает дверь шире:

– Входите. Такой разговор не стоит вести на улице.

Я прохожу за ним в гостиную, где на шахматной доске – наша незаконченная партия, единороги и драконы замерли на своих местах после моего последнего хода.

– Я ей никогда не говорил, – признается Джозеф.

– Это невозможно. Она наверняка интересовалась, чем вы занимались во время войны.

– Я сказал, что родители отправили меня в Англию учиться в университете. Марта никогда не сомневалась в этом. Вы удивитесь, как далеко люди готовы зайти, чтобы верить в лучшее о тех, кого по-настоящему любят.

Это, разумеется, наводит меня на мысли об Адаме.

– Должно быть, это нелегко, Джозеф, – холодно говорю я, – не запутаться в собственной лжи.

Мои слова сыплются как удары. Джозеф весь сжимается в своем кресле:

– Именно поэтому я сказал вам правду.

– Но… это неправда, верно?

– О чем вы?

Я не могу сказать, что знаю: он обманул меня, так как охотник за нацистами из Министерства юстиции проверил его вымышленную историю.

– Просто одно с другим не сходится. Жена, которая за пятьдесят два года ни разу не наткнулась на правду. История о том, что вы чудовище, без всяких доказательств. Разумеется, самое несообразное тут то, что больше чем через шестьдесят пять лет вы срываете с себя маску.

– Я же сказал вам. Я хочу умереть.

– Почему сейчас?

– Потому что мне не для кого больше жить. Марта была ангел. Она видела во мне хорошее, когда мне глядеть на себя в зеркало было противно. Я так хотел быть тем мужчиной, за которого, по мнению Марты, она вышла замуж, что стал им. Если бы она знала, что я сотворил…

– То убила бы вас?

– Нет, – отвечает Джозеф. – Она убила бы себя. Мне было все равно, что случится со мной, но я не мог вынести мысли, каким ударом это станет для нее – узнать, что ее касались руки, которые никогда не будут по-настоящему чистыми. – Старик глядит на меня. – Я знаю, Марта теперь на Небесах. Я обещал себе, что буду таким, каким она хотела меня видеть, пока она жива. Но вот ее нет, и я пришел к вам. – Джозеф зажимает кисти рук между коленями. – Смею ли я надеяться, это означает, что вы обдумываете мою просьбу?

Он говорит официальным тоном, будто попросил меня составить ему пару на танцевальном вечере или сделал мне какое-то деловое предложение.

Уходя от прямого ответа, я набрасываюсь на него:

– Вы понимаете, что это чистый эгоизм с вашей стороны? Я должна рискнуть своей свободой. Вообще-то, вы хотите, чтобы я загубила свою жизнь ради того, чтобы вы могли свести счеты со своей.

– Не в том дело. Никто ничего не заподозрит, если какой-то старикашка загнется.

– Убийство – это преступление, на случай если вы забыли за прошедшие шестьдесят восемь лет.

– Ах, но, видите ли, именно поэтому я ждал кого-то вроде вас. Если вы сделаете это, то совершите акт милосердия, а не убийство. – Он смотрит мне в глаза. – Знаете, Сейдж, прежде чем вы поможете мне умереть, я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Я прошу вас сначала простить меня.

– Простить вас?

– За то, что совершил тогда.

– Не у меня вы должны просить прощения.

– Да, – соглашается он. – Но они все мертвы.

Шестеренки медленно вращаются, пока в голове у меня не складывается четкая картинка. Теперь я понимаю, почему он избрал меня для своей исповеди. Джозеф не знает про мою бабушку, а большей еврейки, чем я, ему в этом городке не найти. Я тут вместо родственников жертвы, ожидающих вынесения смертного приговора преступнику. Есть у них право требовать справедливого суда? Мои прадедушка и прабабушка погибли от рук нацистов. Делает ли это меня, по доверенности, подходящей для роли мстителя?

В голове эхом отдаются слова Лео: «Я не знаю, как остановиться». Его работа – мщение? Или правосудие? Различие между тем и другим минимально, и, когда я пытаюсь сосредоточиться на нем, оно становится все менее четким.

Раскаяние может принести умиротворение убийце, но как насчет жертвы? Я, может, и не считаю себя еврейкой, но неужели я все равно несу ответственность за своих родственников, которые были религиозны и погибли из-за этого?

Джозеф обратился ко мне, так как считает меня другом. Потому что он в меня верит. Но если просьбы Джозефа оправданны, человек, с которым я подружилась и которому доверяла, – кукла из театра теней, игра воображения.

Я чувствую себя глупо, надо было мне лучше разбираться в людях.

В тот момент я даю себе обещание: я узна́ю доподлинно, был ли Джозеф Вебер эсэсовцем. И если все-таки был, то, как именно он умрет, решу я сама. Я обману его, как он обманывал других. Я выжму из него информацию и скормлю ее Лео Штайну, так что Джозеф сдохнет в камере.

Но ему об этом знать незачем.

– Я не могу простить вас, – спокойно говорю я, – пока не узнаю, что вы сделали. Прежде чем я соглашусь на что-нибудь, вы должны как-то подтвердить свое прошлое.

На лице Джозефа отображается облегчение, едва ли не осязаемое, почти болезненное. Глаза его наполняются слезами.

– Фотография…

– Ничего не значит. Насколько я могу судить, на ней вообще не вы. Или она куплена на eBay.

– Понимаю. – Джозеф смотрит на меня. – Значит, прежде всего, вам нужно узнать мое настоящее имя.

Если Джозефа удивляет, что я вскакиваю и прошу его показать, где туалет, он не подает виду. Спокойно проводит меня по коридору в маленькую уборную с обоями в крупных розах и маленьким блюдом с несколькими кусками фигурного мыла в прозрачных обертках, так и не снятых.

Я включаю воду в раковине и вынимаю из кармана мобильник.

Лео Штайн отвечает после первого же гудка.

– Его зовут не Джозеф Вебер, – задыхаясь от волнения, говорю я.

– Алло?

– Это я, Сейдж Зингер.

– Почему вы шепчете?

– Потому что прячусь в уборной у Джозефа.

– Я так и думал, что его зовут не Джозеф…

– Да. Его имя Райнер Хартманн. С двумя «эн» на конце. И еще я знаю дату его рождения. Двадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого. «В один день с фюрером», – сказал он.

– Значит, ему девяносто пять, – подсчитывает в уме Лео.

– Кажется, вы говорили, для них не существует срока давности.

– Верно. Девяносто пять – это лучше, чем покойник. Но откуда вы знаете, что он не врет?

– Я этого не знаю. Но вы узнаете. Введите его в базу данных, и посмотрим, что получится.

– Это не так просто…

– Это не может быть так уж сложно. Где ваш историк? Попросите ее.

– Мисс Зингер…

– Слушайте, я сижу в уборной у старика. Вы говорили, что с именем и датой рождения карточку легче найти.

Он вздыхает:

– Посмотрим, что я могу сделать.

В ожидании ответа я спускаю воду. Два раза. Я уверена, что Джозеф, или Райнер, или как там его теперь называть, размышляет, не провалилась ли я в унитаз, а может, он решил, что я мою голову в раковине.

Минут через десять я слышу голос Лео:

– Райнер Хартманн был членом нацистской партии.

Я ощущаю странную эйфорию, понимая, что дело пошло, и в то же время свинцовую тяжесть в груди, ведь слова Лео означают, что стоящий за дверью человек замешан в массовых убийствах. Я испускаю глубокий вздох.

– То есть я была права.

– Его имя нашлось в материалах Берлинского архива, да, но это не означает, что мы можем прижать старика, – говорит Лео. – Это только начало.

– А что будет дальше?

– Там увидим, – отвечает Лео. – Что еще вы можете узнать?

Мне как будто ножом по горлу резанули.

Я услышала, как разрывается моя кожа; ощутила, как кровь, липкая и горячая, капает на грудь. Он снова бросился на меня, нацелившись на голосовые связки. А я могла только ждать следующего укуса острых как бритва клыков, зная, что он непременно будет.

Мне рассказывали легенды про упырей, которые восставали из мертвых и разрывали свои саваны в поисках крови, которая поддержит их существование, потому что своей у них нет. Они были ненасытны. Я знала легенды, но теперь убедилась, что они правдивы.

Он не кусал меня, не пил кровь, а пожирал мою плоть и довел до грани смерти, по которой сам ускользнул в бессмертие. Вот, значит, какой он, ад – протяжный беззвучный крик. Нет сил пошевелиться, нет сил подать голос. Зато другие мои чувства обострились: осязание, обоняние и слух, пока он раздирал мою плоть. Он ударил меня головой оземь: один раз, второй. У меня закатились глаза, и тьма упала, как нож гильотины…

Вдруг я резко проснулась и села, обливаясь потом. Щека у меня в муке, я уснула, положив голову на рабочий стол, в ожидании, пока подойдет тесто. Но этот стук все еще звучал у меня в голове. Я схватилась за горло – о, какое счастье! – оно цело, и снова услышала, как кто-то стучит в дверь дома.

На пороге стоял мужчина с золотистыми глазами, его силуэт вырисовывался в свете луны.

– Я мог бы печь для вас, – сказал он низким мягким голосом. С акцентом.

Мне стало интересно, откуда он родом.

Я не до конца проснулась и не поняла его.

– Меня зовут Александр Лубов, – произнес мужчина. – Я видел вас в деревне. Я знаю о вашем отце. – Он посмотрел поверх моего плеча на багеты, завернутые в полотно, стоящие, как солдаты в строю. – Днем мне нужно следить за братом. У него с головой непорядок, и он может навредить себе, если останется один. Но мне нужна работа, которую я мог бы делать по ночам, пока брат спит.

– А когда будете спать вы? – задала я первый вопрос, который стрелой пронзил туман в моей голове.

Он улыбнулся, и у меня от этого перехватило дыхание.

– А кто говорит, что я сплю?

– Я не могу платить вам…

– Я возьму то, что вы можете мне дать, – ответил он.

Тут я поняла, как сильно устала. Подумала, что сказал бы отец, если бы я пустила в пекарню чужака. Вспомнила Дамиана и Баруха Бейлера и то, чего они оба от меня хотели.

Говорят, безопаснее с бесом, которого знаешь, чем с незнакомым. Мне ничего не известно об Александре Лубове. Так зачем соглашаться на его предложение?

– Затем, – сказал он, будто прочел мои мысли, – что я вам нужен.