– Насчет страховки надо выяснить.

Я чувствовала, что папа теряет терпение.

– Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?

Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону – неофициально, разумеется, – не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.

– Триста пятьдесят, – сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять – ровно половину арендной платы.

По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство – подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, – ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.

– Что с тобой? – прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. – Селеста, что не так?

– Не знаю, – ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо – что называется, кровь с молоком, – от слез покраснело и опухло.

– Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?

Селеста покачала головой:

– Пришла домой с работы. Сварила спагетти…

Я кивнула.

– И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. – Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. – Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку… – Она печально посмотрела на меня. – И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.

За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто – ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель – не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», – не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой – одна!

– Триста пятьдесят долларов? – воскликнул отец. – За студию? Ты разве не на диване спишь?

– В этом районе квартиры еще дороже стоят, между прочим, – заметила я.

– В общем, мы с мамой все обсудили, и… – Кажется, папа все-таки потерял терпение. – Если ты согласишься на эту работу («Я уже согласилась, пап», – подумала я), ты должна жить дома. В город можешь ездить на автобусе; будешь экономить и откладывать на свою квартиру. Может, купишь свое жилье. Снимать квартиру – все равно что деньги выбрасывать.

– Я не могу жить дома, пап, – ответила я, взвешивая каждое слово. – На автобусе ехать почти два часа. Мне придется выходить полседьмого.

– Ну и что? Ты же жаворонок.

– Пап, – тихо проговорила я, – не могу я. У меня должна быть своя жизнь. – Я покосилась на коридор, по которому шла моя начальница, направляясь в свой кабинет. – Мне пора, – бросила я, – прости!

– Нельзя получить все, что хочешь, – сказал папа.

– Ага, – как можно тише ответила я. Я очень любила папу, и мне вдруг страшно захотелось его увидеть, почувствовать его присутствие. – Ты прав.

Но на самом деле я думала то же, что все дети, когда им говорили: «Это тебе нельзя», – «А я получу все, что хочу, вот увидишь».

Груда писем на моем столе высилась; прошел час, другой. В половине второго начальница надела шубу, вышла и вернулась с маленьким коричневым пакетом. «Когда же меня отпустят на обед?» – подумала я. И должна ли я сделать то же самое? Купить еду навынос, принести ее в офис и съесть за столом? Мне уже стало казаться, что внешнего мира не существовало. Остались лишь мы с диктофоном; я печатала письма одно за другим, крутила колесико, замедляя голос начальницы, и тот менялся с альта на бас, а мне меньше приходилось перематывать. Я умирала от голода, пальцы болели, но сильнее всего болела голова. Из кабинета начальницы в сторону моего стола плыла плотная дымовая завеса. У меня зачесались глаза, как после ночи в прокуренном баре.

В половине третьего я приступила к расшифровке последней пленки, а начальница подошла к моему столу. Несколько раз она выходила из кабинета и проходила мимо, словно меня не замечая, – странное ощущение, как будто я превратилась в предмет окружающей обстановки.

– Как много ты сделала, – сказала начальница. – Дай взглянуть.

Она взяла письма и удалилась к себе.

Через минуту Хью выглянул из своего кабинета.

– Ты пообедала? – спросил он.

Я покачала головой.

Хью вздохнул:

– Тебе должны были объяснить. Ты можешь уйти на обед в любое время. Твоя начальница обычно обедает рано. Я обедаю позже, но часто приношу обед из дома. – Меня это почему-то не удивило. Я прямо представила, как он ест сэндвич с арахисовым маслом и конфитюром, нарезанный на ровные треугольнички и завернутый в вощеную бумагу. – Иди сейчас. Ты наверняка проголодалась.

– Точно можно? – шепотом спросила я. – Она, – я кивнула в сторону кабинета начальницы, – только что забрала письма.

– Письма подождут, – ответил Хью. – Эти кассеты тут месяц лежали. Иди и купи себе сэндвич.

Я вышла на Мэдисон и стала глазеть на витрину кулинарии, где сэндвичи стоили слишком дорого; впрочем, тогда для меня все стоило слишком дорого, потому что денег у меня совсем не было. Папа дал мне несколько долларов протянуть до первой зарплаты; я надеялась получить ее в конце недели. Я даже банковский счет в Нью-Йорке пока не завела. С моими грошами это казалось бессмысленным. Я пока не закрыла свой лондонский счет, и на нем оставались деньги, но я не помнила сколько и не знала, как их забрать: тогда никаких интернет-банков еще не было. В бумажнике лежали две кредитки, но я хранила их на экстренный случай и в жизни бы не стала использовать их для такой роскоши, как обед, хотя проголодалась страшно.

В конце концов я решила купить чашку кофе и яблоко. Потрачу максимум пару долларов. В западной части Мэдисон-авеню я вошла в кулинарию и стала разглядывать кучу перезрелых бананов.

– Что вам предложить? – с улыбкой спросил мужчина в белой форме, стоящий за прилавком с сэндвичами.

– Сэндвич с индейкой на круглой булочке, пожалуйста, – выпалила я вопреки себе, и сердце забилось от собственного безрассудства. – Проволоне, латук, помидор и немного майонеза. Совсем немного. И горчицы.

На кассе я дала десятку и получила сдачу – два доллара и два четвертака. Я только что потратила на скромный сэндвич на несколько долларов больше, чем намеревалась. Пульс участился – я уже жалела о содеянном. Обед должен стоить пять баксов, не больше. Семь пятьдесят – это уже ужин.

Вернувшись за стол, я положила сэндвич и сняла пальто. Выдвинула стул, и тут на пороге кабинета возникла начальница.

– О, ты вернулась, прекрасно, – сказала она. – Зайди-ка ко мне. Надо поговорить.

Печально взглянув на сэндвич, плотно завернутый в белую бумагу, я зашла в ее кабинет и села на стул с прямой спинкой.

– Итак, – сказала она, расположившись на своем стуле за огромным столом, – нам надо поговорить о Джерри…

Я кивнула, хотя понятия не имела, кто такой Джерри.

– Тебе будут звонить всякие и спрашивать его адрес и телефон. Будут спрашивать, как с ним связаться. Или со мной. – Начальница рассмеялась, будто сама мысль об этом казалась ей абсурдной. – Будут названивать репортеры. Студенты. Аспиранты. – Она подчеркнула это слово и закатила глаза. – Они станут говорить, что хотят взять у него интервью или вручить приз, почетную степень и Бог знает что еще. Продюсеры тоже будут звонить по поводу прав на экранизацию. И все попытаются тебя обойти. Станут убеждать, манипулировать. Но ты ни за что… ни за что и никогда… – Тут женщина прищурилась и склонилась над столом, как карикатурный гангстер, а в ее голосе зазвучала угроза: – Ты ни за что и никогда… ни при каких условиях… не должна выдавать его адрес и телефон. Ничего никому не говори. Не отвечай на вопросы. Просто постарайся как можно быстрее отделаться от них. Ясно?

Я кивнула:

– Я поняла.

Хотя на самом деле ничего не поняла, так как не знала, о каком Джерри идет речь. На дворе был 1996 год, и первое, что пришло на ум, – это Джерри Сайнфелд^[10], но Джерри Сайнфелд вряд ли был клиентом литературного агентства, хотя мало ли…

– Хорошо. – Начальница откинулась на спинку стула. – Хорошо, что ты поняла. Теперь иди. А я посмотрю корреспонденцию. – И она указала на аккуратную стопку писем, что я напечатала за утро.

Глядя на них, я, как ни странно, ощутила гордость за себя. Они были такие красивые – пухлая стопочка желтой бумаги, сплошь покрытой чернильно-черными строчками.

Я вышла из кабинета, разглаживая юбку, и взгляд мой упал на книжный стеллаж справа от двери, он стоял прямо напротив моего стола с печатной машинкой. Весь день я смотрела на этот стеллаж, смотрела, да не видела, так как слишком увлеклась печатанием. На полках стояли книги, подобранные по цветам – горчичный, бордовый, цвет морской волны, – с надписями на корешках крупными черными буквами. Эти книги я видела много раз – они стояли в книжном шкафу дома у моих родителей, в кабинете английского в школе, во всех книжных магазинах и библиотеках, где мне довелось побывать, и, разумеется, я часто видела их в руках у друзей. Сама я никогда их не читала, сначала просто потому, что так вышло, а потом осознанно. Эти книги стали такой обязательной приметой любой современной книжной полки, что я их почти не замечала: «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи», «Девять рассказов».

Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.

Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.

Так вот что за Джерри!

Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц – Гранд и Юнион – в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец – в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, – но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды… нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?

– Это шмотки Ли, – ответил Дон и закатил глаза. – Ей сил не хватает убирать одежду в шкаф, поэтому она просто бросает ее на пол. Иногда ее пробивает, и она решает разобрать вещи и отнести их в химчистку. Обычно ее хватает на час; потом она бросает это дело. – И он рассмеялся, покачав головой.

Наша соседка Ли была высокой и худой – такой худой, что вены проступали под бледной кожей, как топографическая карта. Светлые волосы падали на плечи немытыми клоками. В каком бы часу я ни приходила, она всегда выглядела как будто только что проснувшейся и сонно входила в гостиную в помятом шелковом кимоно или выцветшей мужской пижаме. Большие голубые глаза казались еще больше за толстыми стеклами очков в такой страшно старомодной оправе, что она уже перешла в категорию суперстильных. Ли редко выходила из квартиры, только за сигаретами и молоком, и делала это, накинув поверх пижамы старое мужское пальто. Как она платила за все эти блага – в карманах ее пижам, пальто и старых кошельках всегда валялись скомканные банкноты – оставалось для меня загадкой, так как явных источников дохода у нее не было. Дон говорил, что она была богачкой, реальной богачкой, но отцу надоело содержать дочурку незадолго до того, как я появилась на пороге ее квартиры в октябре. «Он велел ей найти работу», – пояснил Дон, смеясь, хотя мне это показалось не смешным, а грустным, а Ли напоминала героинь Эдит Уортон, просто не созданных для жизни в постиндустриальную эпоху.

Ли так и не нашла работу, хотя периодически я видела, как она обводила объявления в «Войс». В последнее время она питалась только кофе, черным и густым; она варила его из дешевого молотого эспрессо в старой капельной кофеварке. К этой основе рациона добавлялись сигареты и изредка макароны с сыром для микроволновки самой дешевой марки.

– Если задуматься, это идеальная пища, – объясняла Ли. – В ней есть и белок, и углеводы, – она загибала пальцы, перечисляя эти полезные составляющие, – а если добавить пакет замороженного шпината, получится полноценный обед.

Высокое происхождение Ли выдавали ее рекомендации. Так, она знала, где выпить настоящего абсента, сделать идеальную стрижку и зашить кашемировый свитер. Хотя все это было ей уже не по карману, она знала пароли и явки. Сама Ли пила дешевое вино, которое обычно покупал кто-то другой, например, я, носила поношенные свитера и не стриглась навскидку лет десять.

В середине декабря, как раз накануне моего собеседования в агентстве, у меня заболело колено – старая травма, давшая о себе знать из-за долгой ходьбы пешком. Мне было так плохо, что я едва могла передвигаться, и врач выписал мне обезболивающее. Я выпила одну таблетку, колену лучше не стало, зато у меня заболел живот и помутился рассудок, я не могла ни читать, ни думать, только спать, я словно впала в кому, где меня преследовали мрачные, страшные кошмары: за мной неустанно гналось безымянное безликое зло. Я проснулась с пересохшим горлом и не смогла пошевелиться, не смогла даже сесть на кровати. Стала звать Дона, но пришла Ли.

– Что с тобой? – спросила она и положила мне на лоб ледяную белую руку.

– Обезболивающее приняла, – хрипло ответила я. – Ужасная штука.

Тут на моих глазах выражение лица Ли сменилось с дружеского беспокойства на расчетливый интерес.

– Какое обезболивающее? – спокойно спросила она.

– Пузырек там, – махнула я рукой.

– Викодин, – благоговейно произнесла Ли, взяв пузырек и зажав его в ладони. – Так я и знала. – Она замолчала и встряхнула янтарный пузырек. Тот задребезжал, как погремушка. – Если не будешь больше принимать, можно я их себе возьму?

Мое сердце, которое и так билось часто, забилось еще сильнее. Зачем ей таблетки, которые выписал мне ортопед от боли в колене? Что она будет с ними делать?

– Мм… я, пожалуй, их оставлю, – ответила я. – Вдруг еще понадобятся?

– А можно одну? – спросила Ли умоляющим тоном, напугавшим меня не на шутку.

– Может быть, – уклончиво ответила я, – мне надо подумать.

Ли неохотно поставила пузырек и обиженно вышла.

– Мне они могут понадобиться! – крикнула я вслед.

Через несколько часов меня разбудил звук бьющегося стекла; через секунду послышались крики. Я вышла в коридор; порыв ледяного ветра вмиг развеял мой наркотический ступор. Ли сидела в своей спальне под разбитым окном и смотрела на руку, залитую кровью; из руки торчали осколки стекла.

– О господи! – выпалила я; меня затошнило.

Я переводила взгляд с лица Ли на руку и на окно, поеживаясь на холодном ветру.

– Что случилось? – потрясенно спросила я.

Я никак не могла понять, как такое могло произойти.

– Я разбила окно рукой, – ответила Ли, разглядывая свою руку, как редкий экспонат, и словно удивляясь, что она у нее есть.

– Но как? – спросила я. – И зачем?

Я подумала, что нам не надо сейчас разговаривать, а надо отвезти Ли в больницу. Крови было много, очень! Интересно, есть кто-то в здании, кроме нас? Вызвать ли «скорую»? И где Дон?

– Захотелось… Там, за окном, было так красиво. Я знала, что больно не будет; и мне совсем не больно.

Тут в дверь постучали, повернулась ручка – Ли опять не заперла дверь, – и вошел высокий красивый мужчина азиатской внешности. Черные волосы красиво завивались у ушей, на них сверкали белые снежинки, еще не успевшие растаять. Одет он был слишком легко, не по погоде, в хлопковую армейскую куртку. Мы уже встречались однажды накоротке, и я знала, что это друг Ли по Антиохскому университету; теперь он учился в Принстоне в аспирантуре. На пороге мужчина остановился, заглянул на кухню, затем в комнату Ли, где я застыла, словно проглотив язык.

– Где она? – спросил он.

– Тут, – ответила я, – у нее кровь идет.

– Ли! – воскликнул мужчина, скорее раздраженно, чем встревоженно, и прошел мимо меня в ее комнату. – Ты что наде… – Но не успел он подойти к окну, как его взгляд упал на секретер, и я увидела, куда он смотрит – на янтарный пузырек. «Не может быть, это не мое лекарство, она не могла его взять», – подумала я, а мужчина схватил пузырек. – Викодин? – устало произнес он. – Где ты его раздобыла?

Ли взглянула на меня и улыбнулась:

– У Джоанны. Она мне дала… – Она улыбнулась еще шире: – Спасибо, Джоанна. Ты такая добрая. – Улыбка превратилась в гримасу. – А вот Дон – настоящий говнюк. Бросай его. Ты для него слишком красивая.

Друг Ли, которого, как я вспомнила, звали Панкадж^[11], встряхнул пузырек, открыл его, высыпал таблетки на ладонь и пересчитал.

– Сколько ты приняла? – спросил он.