Я вернулась домой в Бруклин. Согласно официальной версии, я проживала в Верхнем Ист-Сайде с Селестой – так думали мои родители. Закончив колледж, я переехала в Лондон учиться в аспирантуре, а Селеста, о которой мои родители отзывались как о «хорошей, милой девочке», устроилась на работу в детский сад и сняла студию с фиксированной арендной платой на Семьдесят третьей улице в Ист-Сайде, между Первой и Второй улицами. Когда я вернулась в Нью-Йорк, Селеста разрешила перекантоваться у нее на диване, обрадовавшись компании, а потом предложила остаться и поделить аренду пополам. Кроме того, согласно официальной версии – опять же для родителей – у меня был бойфренд, тоже «хороший и милый мальчик», с которым мы встречались еще в колледже, композитор, талантливый, веселый аспирант из Калифорнии. План был такой: я возвращаюсь домой из Лондона, получив степень магистра, накоротке заезжаю к родителям и перебираюсь в Беркли, в квартиру в нескольких кварталах от Телеграф-авеню^[6], которую нашел для нас бойфренд. Там многоквартирный дом стоял кольцом, а в центре был дворик, где по логике должен был находиться бассейн. Но бассейна не было. И я отступила от плана. Я вернулась в Нью-Йорк и поняла, что не хочу уезжать. А потом встретила Дона.

На второй день я снова пришла слишком рано, поскольку страшно боялась опоздать. На этот раз я вставила ключ в замок, чуть-чуть приоткрыла дверь и, убедившись, что в офисе еще темно, а в приемной за стойкой никого нет, быстро закрыла дверь, села в лифт и спустилась в лобби. По Мэдисон-авеню прошлись снегоуборщики, как и по Пятой авеню и остальному Мидтауну, но город еще не проснулся, на обочинах высились громадные сугробы, а пешеходы медленно семенили по узким проходам, расчищенным на тротуарах. В лобби было кафе, где имелись свежие круассаны, и сейчас сонные посетители разглядывали стеклянную витрину под недружелюбным взглядом продавщицы южноазиатской внешности с волосами, убранными под сетку. Я присоединилась к ним, раздумывая, не выпить ли вторую чашку кофе.

Когда я наконец поднялась в офис, секретарша включала лампы в фойе; она еще не успела снять коричневое пальто. В кабинете напротив стойки тоже горел свет.

– О, здравствуйте, – произнесла она не слишком приветливо, расстегнула пальто, повесила на локоть и пошла прочь по коридору.

– Я новая ассистентка, – крикнула я ей вслед. – Мне просто… идти на свое место? Или…

– Минутку, пальто повешу, – отозвалась секретарша.

Через несколько минут она вернулась и взъерошила короткие волосы.

– Как вас зовут, напомните. Джоан?

– Джоанна.

– Точно, Джоанна. – Секретарша плюхнулась на стул. Высокая, с фигурой, как выразилась бы моя мать, китайской статуэтки, она была одета в водолазку и приталенный брючный костюм, какие носили в 1970-е: с расклешенными брюками и широкими лацканами. Восседая на стуле, она, казалось, возвышается над стойкой и довлеет над ней, впрочем, как и надо всей приемной. Рядом с телефоном на столе стоял толстенный вращающийся каталог с визитными карточками. – Ваша начальница еще не пришла. Она приходит в десять.

– Мне сказали, что рабочий день начинается в полдесятого, вот я и пришла полдесятого.

– Можете подождать здесь, – со вздохом добавила секретарша, как будто я причиняла ей огромное неудобство, и задумчиво скривила губы. – Хотя, наверно, можете и пойти за свой стол. Знаете, где это?

Я кивнула.

– Ладно, туда и идите. Но ничего не трогайте. Ваша начальница скоро придет.

– Я ее провожу, – раздался голос из освещенного кабинета, и на пороге показался высокий молодой человек. – Меня зовут Джеймс, – представился он и протянул руку.

У него были курчавые светло-каштановые волосы, он носил очки в золотой оправе, модные в том году, а лицо заросло густой рыжеватой бородой, что делало его похожим на мистера Тумнуса, благородного фавна из книги «Лев, колдунья и волшебный шкаф».

Я пожала его руку.

– Идите за мной, – предложил Джеймс, и я последовала за ним по основному коридору мимо рядов кабинетов, где свет еще не горел.

Как и накануне, мне захотелось задержаться и рассмотреть книги на стеллажах вдоль стен; я с восторгом увидела знакомые имена – Перл Бак^[7], Лэнгстон Хьюз – и была заинтригована незнакомыми, например, Найо Марш, а в животе затрепетали бабочки, как в детстве, когда мы ходили в местную библиотеку: там было столько книг и каждая по-своему интересна, а я могла взять любую.

– Ого! – вырвалось у меня почти непроизвольно.

Джеймс замер, а потом обернулся.

– Ага, – ответил он с искренней улыбкой. – Я тут шесть лет и до сих пор хожу и удивляюсь.

Как и было предсказано, моя начальница явилась в десять, закутанная в золотистую норковую шубу, в громадных темных очках и шелковом шарфе с узором в виде лошадей, накинутом на голову.

– Здрасьте, – сказала я и приподнялась над стулом, словно приветствуя королевскую особу или папу Римского.

Но начальница пронеслась мимо меня и скрылась в кабинете, притворившись, что не заметила меня.

Через двадцать минут дверь ее кабинета открылась, и она появилась на пороге уже без шубы, а на смену темным очкам пришли такие же громадные, но с прозрачными стеклами. Они занимали половину ее бледного лица и подчеркивали голубизну глаз.

– Так-так, – произнесла она, закуривая и присаживаясь на край моего Г-образного стола. – Пришла, значит.

Я бодро улыбнулась:

– Пришла.

И я встала, немного нетвердо держась на ногах, так как на мне были сапоги, которые я одолжила у Ли, соседки Дона. Свои мокасины я оставила сохнуть на батарее в квартире парня, и те скрючились в форме полумесяца и застыли так навсегда. Собственно, там я и жила на самом деле, а не по официальной версии, – в бруклинской квартире Дона.

– У нас много дел, – сказала начальница и длинным пальцем убрала с лица блестящий локон. – Я знаю, ты умеешь печатать на машинке. – Я с энтузиазмом закивала. – А ты когда-нибудь расшифровывала микрокассеты?

– Нет, – честно ответила я. Я даже никогда о таком не слышала. Разве что в шпионских фильмах. На собеседовании, кажется, никто ничего не говорил про микрокассеты. – Но наверняка смогу научиться.

– Научишься, не бойся, – заверила меня начальница, выпуская облако дыма, сам вид которого несколько противоречил ее уверенному заявлению. – Хотя могут возникнуть трудности.

Она одной рукой поддела жесткую полупрозрачную крышку на белой пластиковой коробочке, стоявшей рядом с печатной машинкой на моем столе. Под ней оказалось нечто вроде допотопного кассетного магнитофона с кучей проводов и огромными наушниками; привычных кнопок воспроизведения, паузы и перемотки я не увидела. Был отсек, куда вставлять кассету, и все. Прибор, как и многие технические достижения 1950-х и 1960-х, выглядел одновременно умилительно архаичным и пугающе футуристичным.

– Смотри, – сказала начальница со странным смешком, – это диктофон с микрокассетами. Чтобы перемотать вперед-назад, нажимай на эти педали. Кажется, тут еще скорость можно регулировать…

Я кивнула, хотя не видела перед собой никаких педалей и регуляторов скорости.

– Если запутаешься, Хью покажет, как этим пользоваться.

Я даже не знала, кто такой Хью, и не понимала, что мне нужно делать с этими микрокассетами, но снова кивнула.

– Работы там полно; я дам тебе пленки, и начинай. Потом поболтаем.

Начальница пошла в кабинет и вернулась с тремя кассетами и новой сигаретой, которую пока не закурила.

– Вот, держи. Все это нужно напечатать. – И с этими словами она скрылась в арке слева от моего стола.

Арка вела в бухгалтерию, затем на кухню и в противоположное крыло, где находились кабинеты других агентов и дверь во внешний мир.

Вообще-то, печатать я не умела. Я соврала, что умею печатать, – меня надоумила женщина из агентства по трудоустройству.

– В твоем возрасте никто не умеет печатать на машинке, – сказала она и пренебрежительно сморщила свое красивое лицо. – Вы же выросли, когда уже были компьютеры. Но ты там скажи, что печатаешь со скоростью шестьдесят слов в минуту. За неделю научишься.

На самом деле когда-то я умела печатать со скоростью шестьдесят слов в минуту. В то время все ученики средних школ в Нью-Йорке проходили обязательный курс машинописи в восьмом классе. Потом я несколько лет печатала курсовые на машинке в папином офисе, не глядя на клавиши. В старших классах мы купили «Макинтош II», и, как истинное дитя цифровой эпохи, я деградировала до расхлябанной печати двумя пальцами и напрочь позабыла о технике.

Я стащила противопылевой чехол с машинки «Селектрик». Это был громадный агрегат с гораздо большим количеством кнопок и рычажков, чем у машинок, на которых я училась. И все же одну кнопку я никак не могла найти – кнопку включения. Я ощупала машинку спереди, с боков и сзади. Ничего! Встала и рассмотрела ее со всех сторон, перегнувшись через стол. Затем села и попробовала снова: ощупала, подняла машинку и наклонила – вдруг выключатель находится снизу? Подмышки зеленой водолазки промокли от пота, лоб взмок, а в носу предательски защипало, что могло означать только одно: слезы на подходе. Наконец, решив, что кнопки вкл/выкл попросту нет и надо только включить машинку в розетку, я залезла под стол и стала нащупывать шнур в темноте.

– Помощь нужна? – раздался тихий нерешительный голос, а я тем временем нашла на полу пыльный шнур.

– Хм… возможно, – ответила я и как можно изящнее выползла из-под стола.

Рядом стоял мужчина неопределенного возраста, так сильно похожий на мою начальницу, что я не удивилась бы, если он оказался ее сыном: те же волчьи глаза и прямые пепельно-каштановые волосы, дряблые щеки и болезненно бледная кожа, в его случае покрытая шрамами от акне.

– Кнопку ищете? – спросил он, волшебным образом угадав мои мысли.

– Да, – призналась я, – и чувствую себя очень глупо.

Мужчина сочувственно покачал головой:

– Она хорошо спрятана в очень странном месте. Ее никто не может найти. И когда сидишь за столом, не дотянуться. Вот она.

Он обошел стол и встал рядом, оставаясь, впрочем, на почтительном расстоянии, просунул руку слева от машинки, словно хотел ее обнять, и с громким щелчком повернул рычажок. Машинка громко заурчала, как спящий кот, и отчетливо завибрировала – вибрации можно было увидеть невооруженным глазом.

– Большое спасибо, – сказала я, пожалуй, слишком эмоционально.

– Не за что, – ответил мужчина.

Я вжалась в стол, чтобы ему хватило места пролезть, и он неуклюже протиснулся мимо, споткнувшись о пластиковый коврик, на котором стоял мой стул, а потом еще и о валяющийся шнур. Он вздохнул и протянул руку; на его безымянном пальце я увидела простой золотой ободок – обручальное кольцо, – что меня удивило. Он выглядел очень одиноким.

– Хью, – представился мой спаситель, – а вы, наверно, Джоанна.

– Да, – подтвердила я и взяла его за руку; та была теплой, сухой и очень-очень белой.

– Я сижу вот здесь, – Хью указал на дверь прямо напротив моего стола, которую я сначала приняла за дверь шкафа. – Если что-то понадобится, обращайтесь. Ваша начальница иногда плохо… – он тяжело вздохнул, – объясняет. Так что, если что-то будет непонятно, спросите меня. – Его лицо вдруг изменилось, он улыбнулся. – Я здесь давно и знаю, как все устроено в этом офисе. Как все работает.

– Насколько давно? – спросила я, не успев подумать, что, наверно, это бестактно. – Долго вы здесь работаете?

– Посмотрим, – Хью скрестил руки на груди и задумчиво сморщил лоб. Он и так говорил медленно, а теперь заговорил еще медленнее. – Я пришел в 1977 году на место ассистента Дороти… – Я кивнула, делая вид, что знаю, кто такая Дороти. – Потом ушел ненадолго… кажется, в 1986-м. Или в 1987-м. Но потом вернулся. – Он снова вздохнул. – Двадцать лет, значит. Уже двадцать лет здесь работаю.

– Ого! – ахнула я. Мне самой было двадцать три года.

Хью рассмеялся:

– Ого! Точнее и не скажешь. – Он пожал плечами. – Мне здесь нравится. Кое-что не нравится, конечно, но мне подходит это место. Работа, которой я здесь занимаюсь.

Я хотела спросить, чем именно Хью занимается, но решила, что это все-таки бестактно. Мама учила никогда не допытываться, сколько человек зарабатывает и какая у него должность. Поскольку разговор происходил в литературном агентстве, я сделала вывод, что Хью – литературный агент.

Снова оставшись одна – свет из кабинета Хью успокаивающе падал на ковер справа от моего стола, – я взяла микрокассету и, повозившись немного, вставила ее в диктофон, после чего снова принялась искать кнопку. Нет, только не это опять, подумала я; на диктофоне тоже не оказалось ничего – ни рычажка, ни каких-нибудь педалей, о которых говорила начальница, – лишь колесико без опознавательных знаков. Я подняла гладкую пластиковую коробку и осмотрела ее со всех сторон, но не увидела ровным счетом ничего.

Я тихо постучала в полуоткрытую дверь кабинета Хью.

– Входите, – сказал он, и я вошла.

Хью сидел за Г-образным столом, похожим на мой, но заваленным грудой бумаг, такой высокой, что за ней не было видно ни его груди, ни шеи. Здесь были распечатанные и нераспечатанные конверты, их надорванные края махрились и напоминали оторвавшиеся от платья оборки; письма, сложенные втрое и полуразвернутые; желтые листки, напечатанные под копирку, и черная копировальная бумага; большие розовые и желтые картотечные карточки; бумажки, бумажки, бумажки… Их было так много, что я встряхнула головой, не в силах поверить, что этот бумажный хаос существует на самом деле.

– Работы накопилось, – бросил Хью. – Рождество!

– Ясно, – кивнула я. – Я насчет диктофона…

– Там ножные педали, – со вздохом пояснил мужчина. – Под столом. Как у швейной машинки. Одна воспроизводит, вторая перематывает назад, третья вперед.

Все утро я слушала низкий аристократичный голос своей начальницы, вещавший из допотопных наушников диктофона, – весьма своеобразный и интимный опыт. Начальница надиктовывала письма, а я печатала их на бумаге с шапкой литературного агентства, желтоватой, тонкой, как рисовая, уменьшенного формата. Иногда письмо занимало несколько страниц, иногда печатать приходилось всего одну или две строчки. «Как мы договаривались, прилагаю два экземпляра вашего контракта с „Сент Мартинз Пресс“ на книгу „Кровные братья“. Просим подписать оба экземпляра и выслать нам в удобные вам сроки». Самые длинные письма предназначались издателям; в них моя начальница требовала внести сложные и порой необъяснимые изменения в контракт, вычеркивала слова и целые параграфы, особенно если те касались «электронных прав» – термин, ни о чем мне не говоривший. Работа была невыносимо скучной; форматирование и соблюдение межстрочных интервалов требовало гимнастической ловкости, но вместе с тем это занятие меня успокаивало, ведь я почти не понимала содержание напечатанного, а сам процесс – удары пальцев по клавишам, звук, с которым молоточки ударяли по бумаге, – завораживал меня. Дама из агентства по трудоустройству оказалась права: раз научившись печатать на машинке, разучиться было невозможно, как кататься на велосипеде; пальцы вспомнили расположение клавиш и порхали по ним, словно направляемые невидимой силой. К полудню у меня образовалась аккуратная стопочка готовых писем – результат расшифровки одной микрокассеты; я прикрепила к каждому подписанные конверты, как научил меня Хью.

Я достала первую кассету и вставила вторую, и тут зазвонил телефон. Я похолодела, ведь я так и не выяснила, как тут положено отвечать на звонки.

– Алло, – с притворной уверенностью произнесла я, зажав плечом трубку. Мой первый настоящий рабочий звонок!

– Джоанна? – послышался веселый голос.

– Папа? – удивилась я.

– Та, ето есть йа, – ответил он голосом Бориса Карлоффа^[8]. В молодости отец был актером; его комедийная труппа выступала в Катскиллских горах, колониях бунгало^[9] и на курортах. Некоторые из членов труппы прославились: Тони Кертис, Джерри Стиллер. А папа стал дантистом. Дантистом с отменным чувством юмора. – Твой старый папка. Как первый рабочий день?

– Да ничего вроде. – Стоило только сказать родителям, что я устроилась на работу, как те попросили мой рабочий номер телефона. Но я не думала, что они станут названивать в первый же рабочий день. – Пока только письма печатала.

– Еще бы, ведь ты теперь секретарша, – рассмеялся папа. Мои родители сделали научную карьеру, и каждый мой шаг, кажется, безмерно веселил их. – Ах, прости, ассистентка.

– Мне кажется, моя работа все же отличается от работы секретарши, – серьезно ответила я, и мой тон мне совсем не понравился.

В семье из-за этого надо мной смеялись, мол, Джоанна все воспринимает слишком серьезно, шуток не понимает. Да мы просто пошутили, Джоанна! Не заводись. Но я всегда заводилась.

– Я буду читать рукописи, – добавила я. Чтение рукописей было единственным несекретарским занятием, что пришло мне в голову. Вообще-то, начальница пока не предлагала мне этим заниматься, но все, с кем я общалась в те несколько недель, что последовали за моим трудоустройством, подчеркивали, что ассистентка литературного агента, безусловно, должна читать рукописи, это ее основная обязанность. Про печатание на машинке мне никто ничего не говорил. – Ну, и все такое прочее. Они искали человека с таким образованием, как у меня. Филолога.

– Ага, ага, – пропел папа. – Конечно. Слушай, я тут подумал… Сколько тебе платят?

Я огляделась и убедилась, что рядом никого нет:

– Восемнадцать пятьсот.

– Восемнадцать тысяч долларов? – воскликнул папа. – Не думал, что так мало. – Он издал гортанное бульканье, призванное означать отвращение, – папа вырос в доме, где говорили на идише, и оттуда перенял такие вот характерные междометия. – Восемнадцать тысяч в год?

– Восемнадцать тысяч пятьсот.

Мне сумма казалась огромной. В колледже я получала пятнадцать сотен в семестр, подрабатывая репетитором по писательскому мастерству, а в аспирантуре за минимальную зарплату наливала пиво в пабе и подбирала размеры горных ботинок в туристическом магазине на Оксфорд-стрит. Сумма в восемнадцать тысяч пятьсот долларов казалась невообразимым количеством денег, может, потому, что я представляла все эти деньги как одну большую стопку хрустящих новеньких купюр.

– Знаешь, Джо, на такую зарплату не проживешь. Может, попросишь побольше?

– Пап, я уже начала работать.

– Знаю, но ты могла бы сказать, что проанализировала свои расходы и поняла, что на такую мизерную зарплату не прожить. Посмотрим… – Папа умел производить сложные расчеты в уме. – Это получается пятнадцать сотен в месяц. За вычетом налогов не больше восьмиста – девятиста. Они хоть страховку оплачивают?

– Не знаю.

Мне сказали, что агентство предоставляет медицинскую страховку, но через три месяца после начала работы, а может, через шесть, я забыла. Но по правде говоря, финансовые подробности меня не очень интересовали. Гораздо больше радовал тот факт, что у меня появилась настоящая работа