– Пустое дело, – сказал паромщик, поскреб голову и осмотрел свой ноготь в надежде на удачный улов.

– Мы заплатили свои две монеты, – сказал дед. – И должны переправиться. А те двое перегрузят этот плот.

– Они мои друзья, так что подождем, – сказал громила.

– Нам незачем ждать, – сказал дед.

– Пусть так, но придется.

– Лучше подождем, – сказал паромщик. – Лучше подождем.

Теперь мне пора кое-что объяснить. Дед был крупным мужчиной. Даже разменяв седьмой десяток, он был все еще крепким, с большой копной седых волос, что некогда были рыжими и походили теперь на львиную гриву. Густая борода цвета грязного хлопка только добавляла ему сходства со львом, даже когда он носил шляпу. Лицо его всегда было багровым, точно он в любой момент готов закипеть. Ирландская кожа, говаривал он. Крепко сбитый, широкоплечий, все свою жизнь он пахал, как вол. Наконец, его окружала аура особой уверенности, сродни «известно, что ты за фрукт», что объяснялось не только его сложением и жизненным опытом, но и безграничной верой в то, что Бог на его стороне, а до прочих ему дела нет. Как по мне, повлияли привычки проповедника и ощущение приобретенного особого знания – навроде того, что, попав на небо, он на пару с Богом будет распевать псалмы и с улыбками обмениваться шутками, конечно, избегая тем о женщинах или отхожих местах.

И при всех своих габаритах и напоре, стоило деду поближе разглядеть того громилу на гнедой, он притих, как мышка, осторожно ползущая по мягкому одеялу. Как и я, он увидел нечто, что ему совсем не понравилось. Дед мог молчать часами, но, когда хотел настоять на своем или дело касалось денег, бывал очень разговорчивым и оживленным, как случилось совсем недавно. Но при виде того парня весь гонор сошел с него, сменившись каменным молчанием. Понять его было не сложно. Мужчина был таким же крупным, по крайней мере вполовину моложе и с лицом, точно высеченным из камня молотком разъяренной цирковой обезьяны. Он был покрыт шрамами, нос перебит, а одно веко закрывало глаз почти наполовину, будто он все время прищуривался. И я готов был поспорить, что когда-то ему пытались перерезать горло – длинный зазубренный рубец тянулся от уха до уха. Когда он говорил, казалось, он пытается прочистить горло, набив полный рот канцелярскими кнопками. На голове у него был сильно поношенный фетровый котелок с кокетливым белым пером. Дорогой с виду черный костюм был совсем новым, но точно с чужого плеча. Чтобы толком застегнуться, ему пришлось бы выпустить фунтов десять воздуха, а потом привязать с каждой стороны по упряжке мулов.

Дед откашлялся, тем самым позволив, насколько возможно, продемонстрировать несогласие, оперся руками на повозку и уставился на реку, точно ожидая идущего к нему по воде Иисуса. Воздух сгустился, как бывает перед грозой, а небо сделалось черным, как сон пьянчуги. Обращаясь к деду, человек в котелке сказал:

– Ты из таких, что привыкли стоять на своем, а?

Дед развернулся и встретил его взгляд. Тут бы самое время пойти на попятный, да гордость Паркеров так просто не унять.

– Я человек, который думает, что каждому следует выполнять свое дело, даже когда хоронишь ближних, а как раз сегодня я похоронил сына вместе с невесткой.

– И решил по такому случаю прикинуться убогим в расчете на мое сочувствие, – сказал человек в котелке.

– Нет, – ответил дед. – Не решил. Просто сказал, как было, в ответ на твой вопрос.

– Я не спрашивал тебя, кого ты хоронил. А сказал, что ты привык стоять на своем.

– Видно, похороны здесь пришлись к месту, так я рассудил.

– Ну так держи свои рассуждения при себе, – сказал громила, – а то ведь я тоже утром был на похоронах. Подъехал, когда все уже разошлись, а двое ниггеров-могильщиков собирались засыпать яму землей. Я достал ствол, – он откинул полу сюртука и кончиками пальцев тронул желтоватые костяные накладки на рукояти револьвера, торчащего из кобуры задом наперед, – и сказал им остановиться, вытащить гроб и открыть крышку. Как и ожидалось, на том парне был очень приличный костюм, куда лучше, чем мои обноски. Так я велел ниггерам снять его шмотки и напялить ему мои. Вот это дело: забрать хороший костюм, чтобы не гнил в земле, а ниггерам оставить их чертовы жизни.

– Зачем это мне рассказывать? – спросил дед.

– Чтобы ты знал, с кем связываешься.

– С грабителем могил? Есть чем гордиться. Я не собираюсь связываться с тобой, мистер.

– Так знай, старый хер, ты мне не нравишься. Ни как ты выглядишь. Ни как распускаешь язык.

– Дальше разговор продолжать не стоит, – сказал дед. – Мне нечего сказать грабителю могил, кроме того, что он ответит за свои грехи.

– На Бога намекаешь, – уточнил громила.

– Вот именно, – сказал дед.

– А по мне, ты вонючий трус, который побежит доносить на меня властям. Про Бога вспомнил, так он тут ни при чем. Сам меня заложишь.

– Не хочешь накликать беду, не стоит ее звать, – сказал дед.

– Да ну? – сказал громила. Было ясно, что он намерен подраться.

Думаю, дед понимал, к чему все идет, и сказал:

– Послушай, я в твои дела не лезу. Мне они совсем не по душе, но это твои дела. Пусть так и остается.

– Пустая брехня, – сказал громила. – Думаю, ты брехун, который, как только переплывем, побежит рассказывать законникам о нашем разговоре.

Дед не ответил. Он отвернулся, оперся на повозку и стал глядеть на реку. Но его правая рука оставалась в кармане. Я знал, что там у него двуствольный «дерринджер», а, если дело повернется совсем плохо, то пистолет появится на свет. Однажды, года два-три назад, такое уже случалось, когда в городе какой-то пьяница принялся нам угрожать. Тогда один вид пистолета мигом заставил драчуна протрезвиться и пуститься наутек. Так что я знал, что дед наготове, но при этом заметил, что его свободная рука немного подрагивает. Вряд ли виной тому был страх, скорее гнев, но и дураку видно, что он откусил больше, чем сможет прожевать, и понимает это, стараясь сдерживаться. А еще я не сомневался, что громила не ошибся, и, как только мы попадем на тот берег, дед сообщит властям о могильном бесчинстве. Хотя это могло быть вранье, чтобы запугать деда, но, глядя, как сидит костюм, я бы не поручился. Скорее тот говорил правду, даже с оттенком гордости, как если бы удачно прибарахлился.

Через шелест ветра и шорох начинающегося дождя, который все усиливался, послышался лошадиный топот, и я обернулся взглянуть на приближающихся всадников. Дождь уже прошел сквозь деревья и стучал по воде тысячами маленьких подков, а река начала волноваться, раскачивая паром. Всадники подъехали, и я смог получше их разглядеть. Первый – толстый коротышка в цилиндре, с изрядно заросшим лицом, так что волосы накручивались в рот, компенсируя отсутствие зубов. Глубоко посаженные глаза толстяка напоминали пару черных ягодок. Компанию ему составлял высокий плечистый негр, будто высеченный из каменных глыб. Его украшало большое сомбреро с болтающимися по краям грязными шариками хлопка. Возможно, он был одних лет с толстяком, но казался моложе, поскольку все зубы были на месте. Крепкие белые кубики надежно сидели в его черепе, и он радостно скалился, будто узрел райские кущи. Одежда у каждого выглядела так, словно ее вываляли в свином дерьме, а затем дали козлу помочиться. Вонь соответствовала, а ветер и дождь только усиливали впечатление. Оба держали свое оружие на виду. Револьвер чернокожего с ореховой рукоятью торчал из кобуры, как принято в бульварных романах о Диком Западе, а из-за пояса толстяка, утопленный в его брюхо, выглядывал новомодный автоматический пистолет.

Вновь прибывшие завели лошадей на паром, который тут же просел, заставив покрепче упереться в настил. Вода захлестнула края, и паром накренился.

– Пусть останутся на берегу, пока мы переправимся, – сказал дед. – Они лишний вес.

– Не станут они дожидаться, – сказал громила. – Они в самый раз.

– Да, все путем, – проговорил паромщик, поглядывая на реку и на дождь. Только по его виду напрашивался обратный вывод. Сейчас, как и дед, я сильнее уверовал, что водные переправы – не его стихия, как, по-видимому, и здравый смысл – но все еще рассчитывал на благополучный исход. На тот момент я продолжал смотреть на мир с солнечной стороны.

Толстяк посмотрел на меня и рассмеялся.

– Друг паромщик, – сказал он. – Твой сынок?

Понятно, намекая на меня. Дикция из-за беззубого рта была невнятной, и голос звучал странно.

– Никогда его прежде не видел, – покосившись, ответил паромщик.

– Волос больно у него буйный, совсем как у тебя, – сказал толстяк. – Надо бы вам шляпы носить, чтобы прикрыться. Слыхал поговорку: рыжий волос что мертвый колос? – Толстяк хмыкнул и развернулся, разглядывая Лулу, которая начала дрожать – то ли от дождя, то ли от страха, а, вернее, причина была обоюдной. Толстяк растянул беззубый рот в улыбке, точно дыра в земле разверзлась. – Хотя, как видно, бывают исключения.

– Отчаливай – приказал громила.

– Говорю тебе, паром перегружен, – сказал дед.

– Раз так считаешь, – сказал громила, – вали на хрен со своей телегой и мулами.

– Ну, с меня довольно, – сказал дед.

– Правда? – ответил громила и откинул полу сюртука, заново демонстрируя револьвер.

– Это я уже видел, – сказал дед.

– О, тогда советую не забывать, – сказал громила.

– Со стволом ты герой, – заметил дед, разыгрывая простака, хотя, как я знал, «дерринджер» в кармане был наготове.

– Что ж, – сказал громила, – я отлично справлюсь и без него. Жирдяй….

Жирдяй – понятно, это был толстяк – подошел и взял револьвер, который протянул громила. Затем Жирдяй, не выпуская револьвера, облокотился на повозку и стал разглядывать Лулу, точно собака, намеренная вылизать жирную сковородку. Лула прижала руки к груди, пытаясь укрыться под широкими полами шляпы, как под зонтом, да все напрасно – дождь промочил шляпу со всех сторон и слипшиеся пряди свисали по щекам и плечам, будто ручейки крови.

– Джентльмены, – сказал паромщик, – давайте забудем разногласия.

– Ты заткнись, – сказал громила. – Твое дело управлять паромом. Так что вперед. А я скоро закончу.

– Слушаюсь, сэр, – сказал паромщик, закрыл ворота и взялся за рычаги барабана. Он принялся было насвистывать, вероятно в надежде разрядить атмосферу, но через пару тактов осекся.

В тот же миг громила нанес свой удар. Дед ловко пригнулся и, выпрямившись, врезал с левой громиле по морде. Он хорошо попал, так что кровь из носа залила рот и подбородок, расползаясь под дождевыми струями.

– А, старый гондон, – сказал громила, ощупывая нос, – видно, порох еще не отсырел.

– Можешь убедиться, – ответил дед, улыбаясь и приплясывая на месте.

– Ты сломал мне чертов нос, – сказал громила.

– Подходи и увидим, получится ли поправить, – сказал дед.

К тому времени мы прилично отдалились от берега, и паромщик отчаянно вращал барабан, а вода шипела, захлестывая края. Жирдяй и чернокожий наблюдали сцену с явным удовольствием. Лула не произнесла ни звука, но желание поскорее попасть на тот берег и отправиться дальше было написано у нее на лице.

Громила вновь ринулся в атаку, и дед ловко, точно танцор, отступил вбок, отвечая встречным кроссом правой, и тут же, согнувшись, врезал левой по ребрам и добавил правой снизу в подбородок, уронив громилу на настил. Все вышло быстро, как удар змеи.

Так же внезапно дождь превратился в ледяной ливень, а река захлестнула все пространство парома. Новый костюм громилы мгновенно вымок до нитки.

– Надеюсь, ты получил урок, – сказал дед, оглядывая громилу сверху. – День был нелегкий, и пора закругляться.

– Старая сволочь, – сказал громила. Он поднялся на ноги, пошатнулся, отступил назад и позвал: – Жирдяй.

Жирдяй поспешно протянул ему револьвер.

– Тварь, – рявкнул дед, выхватил из кармана «дерринджер» и нажал курок. «Дерринджер» хлопнул, левое плечо громилы дернулось, но пуля прошла вскользь. Громила поднял свой револьвер и выстрелил. Удар сшиб деда с ног, усадив на палубу. Паром закачался. Волна окатила деда, который продолжал сидеть, зажимая рану на груди.

– Дедушка! – завопила Лула и кинулась помочь ему подняться.

Громила снова прицелился, кровь сочилась из его плеча.

– Оставь его, – сказал я. – С него уже достаточно.

– Я и тебя кокну, – пригрозил громила, – а потом мы с парнями сыграем свадьбу с твоей сестренкой, только без цветов и священника, прямиком в постель.

Едва он договорил, дед выстрелил снова. Звук был такой, будто кто-то щелкнул пальцами. Пуля угодила громиле в бедро, заставив припасть на колено.

– Проклятье, – произнес он. – Опять ты меня ужалил.

Жирдяй и чернокожий метнулись к деду, да только он обмяк, и Луле пришлось его выпустить. А я услышал скрип волокон рвущегося паромного каната. И, в довершение всего, еще один звук, будто вой волка, угодившего лапой в капкан. То был ветер, идущий по руслу Сабин и скручивающий реку в водяной смерч. Я видел, как он гнет к земле деревья по обоим берегам, а потом смерч настиг наш паром. Канат лопнул, и все взлетели на воздух. Последнее, что я помню, прежде чем врезался в воду, был мой мул, летящий, словно на крыльях, по какому-то своему маршруту.