3

В провинции о невесте королевича говорили мало: только о ее красоте ходили слухи, тихие и осторожные, чтобы не дошли они до острых ушей завистливых соседей из полых холмов, лесных чащ да гнилых болот. В маленьких городах и отдаленных имениях юная королевна была ожившей сказкой, магией, обретшей плоть и кровь. О помолвке еще не было официально объявлено, а барды по трактирам уже распевали сладкие песни о волшебной и пламенной любви младшего королевича к простой служанке, а кумушки на базаре вздыхали, что только такие прекрасные девы, чистые и душой, и телом, должны восседать по левую руку от короля.

Но чем ближе я подъезжала к столице, тем злее и желчнее становились слухи. Говорили: невеста не так глупа, как хочет показаться, – очаровала же королевича, сковала его волю, вынудила забыть о высокородных леди и привести во дворец ее, селянку, без роду и племени. Говорили: она груба и сварлива, не успела еще примерить обручальный браслет, а уже забыла и как сама в золе на кухне спала, и как котлы драила, глаз поднять не смея. Помыкает слугами, голос повышает да и руку поднять не гнушается, чуть что не по ней приходится.

В пригороде столицы, на постоялом дворе, где я остановилась на последний ночлег, прежде чем предстать перед королем, пышнотелая подавальщица в накрахмаленном переднике громогласно жаловалась на королевну, насквозь пробившую руку королевской швее длинной булавкой.

Мне даже представить было страшно, какими замысловатыми путями, через чьи слова дошла сюда эта история.

– Ах, ужас-то какой! – причитала толстуха, пока ее товарки, обделенные вниманием публики, споро разносили по столам миски с ароматным рагу. – Девке этой ткань не по нраву пришлась, мол, недостаточно мягкая и яркая, подумать только! Да что она в ткани-то понимает, в жизни ничего, кроме котлов, не видевши!

Я сомневалась, что подавальщица смыслит в дорогих тканях больше, но это не мешало ей возмущаться, словно сама она соткала тончайший шелк для юной возлюбленной королевича.

Мой кучер, Грег, сумрачный и неразговорчивый мужчина, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь ужина. Из-за словоохотливой бабы, с готовностью чернящей имя королевны, в таверну при постоялом дворе народа набилось больше, чем усталые подавальщицы успевали обслужить. Я прислушивалась к болтовне с интересом, пытаясь нарисовать в воображении образ моей будущей подопечной. Почему-то представлялась Маргарет: юная девушка, только-только перешагнувшая порог детства, избалованная всеобщим восхищением и потому не понимающая, где проходит грань меж милой причудой и злым капризом. Ее можно любить и лелеять, но уважать – помилуйте боги – за что?!

Я поправила тусклое кольцо на пальце и печально улыбнулась, вспоминая семью. Деятельная Элизабет, уверена, испытала облегчение, когда я исчезла. Хоть она и была полноправной наследницей, мое присутствие ее волновало, словно она постоянно ждала удара, ждала, что я начну претендовать на крохи ее власти.

Толстуха начала пересказывать сплетню в третий раз, для новых посетителей. Усталые горожане, небогатые, с грубыми руками и потухшими глазами, жадно ловили каждое слово, вместе с рассказчицей распаляясь до слепого гнева. Кажется, подавальщица уже не стеснялась добавлять в рассказ и нафантазированных деталей, изобретательно черня невесту королевича, изображая ее чуть ли не злобной ведьмой. Пожалуй, у нас даже няньки непослушных детей так не пугают сказками о добрых соседях, как простой люд в столице треплет имя королевны.

Наш ужин принес сам хозяин, подал с услужливым поклоном. На громогласную рассказчицу он косился с одобрением: на ее побасенки сбежалось чуть ли не полгородка, в таверне не то что яблоку – горошине упасть было негде! А каждый из посетителей хоть кружку пива да взял.

Я чувствовала себя неуютно среди такого столпотворения. Казалось, в одном зале сейчас шумит больше людей, чем я видела в нашем тихом поместье за всю свою жизнь. Все галдели, переговаривались, и голоса сливались в гул, из которого вырывалась надрывающаяся болтовня подавальщицы.

Грег смотрел на меня с волнением.

– Госпожа, – нерешительно коснулся он моего рукава, – может, вам в комнату подняться и там уже того, отобедать? Всяко тише будет.

Старый и заботливый, он помнил меня еще вздорным ребенком, вечно пробирающимся на конюшню всеми правдами и неправдами. Я уже давно выросла и оставила глупые детские забавы, а Грег все еще смотрел на меня, как на чумазого карапуза, гордо восседающего на копне сена.

Я благодарно улыбнулась ему, польщенная заботой, но отказалась. Я все еще надеялась услышать в болтовне горожан хоть что-то хорошее о девушке, чьей наперсницей мне предстояло стать. Тщетно.

Я успела доесть горячее и сытное, но на удивление безвкусное рагу, а горожане – приняться за обсуждение цен на рынке, налогов и соседей, и никто так и не сказал о королевне ни одного доброго слова.

Чем ближе я подъезжала к Каэдмору, тем злее поминали невесту королевича.

Что же я услышу в самой столице?

К дворцу мы подъехали в час, когда вечерние сумерки сгустились до синей ночной темноты. Мягким и желтым светились окна домов на узких мощеных улочках, неспокойным и зеленым – фонари на перекрестках и площадях. Придерживая занавеску, я с интересом выглядывала в окошко экипажа, любуясь городом, в котором мне предстояло жить если не до конца жизни, то до ее середины. Высокие каменные дома с узкими окнами-бойницами внушали трепет, и даже ажурные украшения карнизов и стен не могли изменить впечатления. Тонкие башни тянулись к небу, изогнутые мосты отражались в спокойной речной воде, а от близкого моря пахло солью и йодом.

Мы проехали мимо черной громады парка, больше похожей на кусок чащи древнего заповедного леса, чудом сохранившегося в каменных тисках столицы. Среди деревьев мелькали зеленые огни, похожие на болотных светляков добрых соседей. Я поежилась и задернула занавеску, пытаясь себя убедить, что это всего лишь странные фонари, что горят по всему городу. Может, королю служит старуха-ведьма, что каждый день с приходом темноты разжигает колдовской огонь и отгоняет ночных тварей?

Я схватилась за кольцо матери, словно оно могло утешить или защитить меня вместо нее самой. До слез жутко было ощущать свое одиночество, покинутость, беззащитность в чуждом и странном городе.

С теплотой я думала о Греге, последнем кусочке прежней беззаботной жизни. Но и он, и он скоро меня покинет.

У ворот дворца меня встретили. Тучный мужчина со щегольскими усиками и темными хитрыми глазами с поклоном помог мне выбраться из экипажа.

– Миледи, – в широкой улыбке мелькнули крупные зубы, – позвольте вас поприветствовать в резиденции Аргейлов!

Я склонилась в реверансе. Должно быть, моим встречающим оказался тот самый жуликоватый дворецкий, о котором уважительно и иронично рассказывала нам мать. Его темный камзол мог показаться скромным, подходящим самому старому, самому бедному слуге, но я разбиралась в тканях и видела, что один его костюм стоит больше, чем гардероб обеих моих сестер.

Похоже, я не смогла скрыть удивления, и дворецкий, весело подмигнув мне, с доброй и покровительственной усмешкой сказал:

– Госпожа, ваше удивление так предсказуемо! В этом вы не отличаетесь ни от матери своей, ни от заносчивых нобилей из восточных провинций.

– О, прошу меня извинить, лорд… – Я замялась, вспомнив, что матушка ни разу не упоминала его имени.

– Просто Гилмор, миледи. Моя кровь самого плебейского цвета – красного.

– Сэр Гилмор. Увы, я пала жертвой предрассудков, ведь в наших краях удивить всех красотой одежды стараются и лендлорд, и садовник. Первый повесит на шею золотую цепь потолще да выберет перстни с камнями побольше, а последний так отполирует железные пуговицы, что блестеть они будут ярче, чем цепь лендлорда.

– О, слушать о нравах отдаленных уголков нашей благословенной Альбрии невообразимо приятно, особенно когда повествует о них ваш нежный голос, юная леди! Но королю уже доложили о вашем приезде, и после историй вашей матери он ждет не дождется взглянуть на вас, чудесное сокровище! Позвольте же скромному слуге указать вам дорогу?

Дворецкий снова поклонился, но в этот раз под тонкой вуалью вежливости скрывалось требование подчиниться чужой воле, холодной и равнодушной.

Вот так и началась моя новая жизнь. Я в последний раз оглянулась на Грега, нахохленного, словно старый ворон. Сэр Гилмор, неверно истолковав мое замешательство, поспешил меня успокоить:

– Леди, не волнуйтесь о мелочах. За время аудиенции слуги перенесут ваши вещи в подготовленные покои. О, я уверен, вы полюбите их, как только перешагнете порог! Меж изумрудных портьер с бронзовыми кистями по утрам пробивается солнечный свет, нежный, как засахаренные персики. Самые мягкие подушки с вышивкой золотыми и серебряными нитями разложены по кровати. Выделанные шкуры животных, самых свирепых и огромных хищников, каких только способны добыть наши охотники в темные и суровые зимы, укрывают пол, чтобы ваши нежные ступни не мерзли. Стены украшены мозаиками из крошечных цветных стекол и самоцветов с таким искусством, что в зыбкие вечерние сумерки вам легче будет поверить, что вокруг вас не старые камни замка, а светлая дубрава! А витражи в окнах подобны чуду, они…

Слушая его складную, текучую речь, я позволила увести себя прочь от экипажа, в котором приехала, от Грега, от прошлого. Я шла за сэром Гилмором, завороженная, и мне хотелось верить ему, что я действительно смогу легко полюбить и новые свои покои, и новую жизнь.

4

Меня приняли в маленькой гостиной, освещенной множеством толстых свечей из молочно-белого воска. Их свет отражался в отполированном зеленом камне, изумрудные огоньки мигали, как глаза добрых соседей в густой темноте вечернего леса.

Король и его сыновья сидели за круглым столом. У самого молодого, златоволосого, в руках покачивалась круглая чаша, и легкий пар вился над ней. Его брат, наследник престола, сидел, сцепив перед собой пальцы в замок, его сумрачный взгляд скользил по зеркальной глади стола. Король же откинулся на спинку высокого стула, руки расслабленно покоились на подлокотниках. Лицо его было спокойно и величественно, и седина в черных волосах венчала его вернее короны.

Еще три чаши стояли на столе. Меня ждали.

За спиной со скрежетом закрылась дверь, и королевское семейство обернулось на звук. Прятаться в тенях было уже невозможно, и я покорно шагнула к столу, как на эшафот, и присела в поклоне, ощущая на себе легкие взгляды, словно сухие опавшие листья.

– Присаживайся, дитя. – Голос короля невозможно было не узнать или спутать; он говорил, и в каждом слове звучали сила и власть, и мир покорялся им. И я покорилась. – Джанет Холланд, верно?

– Да, Ваше величество.

Шелест моего платья оказался громче голоса. Робея, я вцепилась в кольцо, сжала его, как ладонь матери, ища поддержки, ища помощи.

– Старшая? – Голос наследника звенел резко, как металл, ударяющий о металл. И глаза его были – холодные, стальные, колючие, даже в лживом пламени свечей, смягчающем и самое острое лезвие. – С каких это пор наследницу спешат не замуж выдать, а служанкой к безродной девке пристроить?

Я дернулась, как от удара, хотя матушка не обманывала меня насчет моей судьбы, и всю дорогу до столицы я повторяла себе эти слова.

– Не стоит, Рэндалл, – добродушно улыбнулся король, и тишина тут же укрыла каждого из нас, окутала, как мягким одеялом. – Не оскорбляй ни гостью нашу, ни невесту брата, хоть и не по душе тебе она.

– Они ведь скоро станут нашей семьей, Рэндалл, – мягко добавил младший из королевичей, опуская глаза в чашу, словно заглядывая своему отражению в глаза.

Рэндалл нахмурился, но возражать не осмелился, ибо молчаливое одобрение отца его, властителя над нашей землей и нашими жизнями, было разлито в воздухе. Оно касалось кожи мягким теплом, окутывало вуалью, ограждая от чужой холодной злобы.

– Именно так, – кивнул король, и взгляд его, полный безбрежного спокойствия, скользнул по моему лицу. – Холланд… Холланд. Род столь старый, что помнит первые камни нашей земли и первые травы, укрывшие белые кости тварей, не знавших руки человека. Твои предки могли бы править страной, юная Джанет, но выбрали край лесов и болот.

– Они не выбирали, – тихо возразила я, глядя на переплетенные на коленях пальцы и не осмеливаясь поднять взгляд. – Они взяли то, что осталось. Ту землю, которая согласилась признать их… нас за хозяев.

– Селянские суеверия! – снова резко и отрывисто, словно не разговор в семейном кругу вел, а кровавый поединок, бросил Рэндалл. – Мой младший братец знает в них толк. Не так ли, Гленн?

Гленн продолжал молча улыбаться, не отрывая взгляда от чаши, поднимающийся пряный пар размывал черты его лица, и казалось уже – вот не улыбается младший королевич, а кривится гневно, хмурит брови, и в глазах недобрые мысли мелькают.

– Пока столица идет в ногу с наукой, – продолжил насмехаться Рэндалл, – спешит угнаться за континентом с их железными поездами и дорогами, соединившими в единую сеть даже отдаленные и забытые богами уголки страны, в наших провинциях множатся суеверия да бессмысленные и опасные ритуалы. Необразованные селяне предпочитают верить не в науку, а в пучки трав да в фейри из соседнего холма!

Я не сумела сдержать дрожь, как бы ни вцеплялась в кольцо, ни пыталась отстраниться, успокоиться. Добрых соседей никогда не называли по имени. Назовешь – и призовешь, беду накличешь, гостя пригласишь, а выпроваживать как? Вот огоньки свечей дрогнули. От моего ли резкого движения – или чужой и незримый дух наведался? Моя ли тень колеблется на стене или кто-то из ближайшего холма ли, болота ли пришел провести ледяными пальцами по моей шее?

Конечно же, старший королевич заметил, как я испугалась и занервничала. Он обернулся ко мне, пригвоздил стальным взглядом к стулу, и я застыла, прямая и недвижимая.

– Леди Холланд, скажите, – безукоризненно вежливо улыбнулся он, – в ваших краях верят в фейри? Верят, что бусы из красных ягод отводят беду, а щепка дуба способна прогнать мертвых?

– Боярышника, – почти шепотом поправила я. Горло от волнения сдавило, и даже дышала я медленно, неглубоко. – Боярышника, а не дуба.