Плащ

В четыре часа утра Нелла еще не спит. Непривычная новая обстановка и поблескивающее расшитое белье в сочетании с запахом коптящего сала не дают успокоиться. Картины все так же смотрят из рам: у нее недостало духу их перевернуть. Она лежит в постели, и в усталой голове проносятся события последних месяцев.

Когда два года назад умер господин Ортман, его вспоминали в Ассенделфте как покровителя пивоварен. Хотя все внутри восставало при мысли, что ее папа всего-навсего пьяненький Приап, это оказалось печальной правдой. Отец опутал их долгами. Прислуга разбежалась, суп стал жиже, а мясо – костлявее. Отец так и не построил ковчег, как полагается каждому голландцу, сражающемуся с наступающим морем.

– Тебе нужно выйти замуж за того, кто умеет считать деньги, – заявила мать, берясь за перо.

– Но мне нечего дать взамен.

– Как это нечего? Ты посмотри на себя! Что еще есть у женщины?

Ошеломляющие, унизительные речи из уст собственной матери причинили незнакомую доселе боль, и Нелла начала оплакивать не отца, а себя. Младшие брат с сестрой, Карел и Арабелла, продолжали играть во дворе в каннибалов и пиратов.

Целых два года Нелла училась быть дамой – приосанясь, расхаживала туда-сюда, хотя особенно расхаживать было некуда, и жаловалась на скуку, впервые в жизни ощутив желание вырваться из своей деревни, несмотря на ее бескрайнее небо. Ассенделфт казался пасторальной темницей, покрывающейся тонким слоем пыли. В новом туго затянутом корсете Нелла училась играть на лютне, щадя нервы матери ровно настолько, чтобы не взорваться. В июле справки, наводимые матерью через знакомых мужа, наконец пали на благодатную почву.

Пришло письмо, подписанное аккуратной, стремительной и уверенной рукой. Мать не позволила его прочитать, но неделю спустя Нелла узнала, что ей предстоит играть для купца из Амстердама по имени Йоханнес Брандт. Солнце бросало прощальные лучи на темнеющие равнины Ассенделфта, а незнакомец сидел в их тихо ветшающем доме и слушал.

Ей показалось, что он был тронут, сказал, что ему понравилось.

– Обожаю лютню. Очаровательный инструмент. У меня целых две. Висят без дела много лет.

И когда Йоханнес Брандт («Тридцать девять, настоящий Мафусаил!» – подзудил Карел) попросил ее руки, Нелла согласилась. Отказать было бы неблагодарно и, спору нет, глупо. Какой еще у нее выбор, кроме как, говоря словами Марин, стать женой?

После сентябрьской церемонии бракосочетания, на которой их имена внесли в церковные метрики, и скромного ужина в доме Ортманов Йоханнес распрощался. Нужно было лично доставить товар в Венецию. Нелла с матерью кивнули. Обаятельная улыбка и окружающий Йоханнеса ореол богатства делали его неотразимым. В первую брачную ночь Нелла спала, как и многие годы, валетом с ерзающей сестрой. Все к лучшему, думала она, представляя, как поднимается из пламени Ассенделфта женщиной – женой, и все, что за этим следует…

Ее мысли прерывает лай собак в передней. Чей-то голос… Это Йоханнес, сомнений нет! Ее муж здесь, в Амстердаме, – поздновато, но все-таки приехал! Нелла садится на брачном ложе и сонно репетирует:

– Очень приятно. Хорошо съездили? В самом деле? Я так рада, так рада!

Однако она не смеет сойти вниз. Ей не терпится его увидеть, но волнение берет верх. Становится нехорошо в животе. Как же поступить? В конце концов она сует ноги в башмаки, накидывает поверх ночной рубашки шаль и крадучись выходит в коридор.

Собаки цокают когтями по мраморным плитам. Их шерсть пахнет морем, хвосты шлепают по мебели. Марин опередила ее и уже встречает брата.

– Я никогда этого не говорил, – произносит тот ровным глубоким голосом.

– Теперь не важно. Рада тебя видеть! Я молилась о твоем благополучном возвращении.

Марин выходит из тени, и пламя ее свечи танцует вверх-вниз. Вытягивая шею, Нелла разглядывает просторный плащ и пальцы мужа, на удивление толстые, как сосиски.

– У тебя измученный вид, – продолжает золовка.

– Знаю, знаю. Осень в Лондоне…

– …чудовищна. Вот, значит, где ты был. Позволь мне!

Свободной рукой Марин помогает снять плащ.

– О Йоханнес, ты похудел! Как можно уезжать на такой срок!

– Я не похудел. – Он идет прочь. – Резеки! Дана!

Собаки бегут за ним, точно члены семьи.

Нелла осмысливает странные клички: Резеки, Дана… В Ассенделфте Карел звал собак Мордаш и Черноух – без затей, зато в полном соответствии с характером и внешностью.

– Брат! Она здесь…

Йоханнес останавливается, не оборачиваясь. Его плечи ссутуливаются.

– В самом деле? Хорошо.

– Тебе следовало ее встретить.

– Уверен, ты и без меня отлично справилась.

Воцаряется напряженная тишина. Бледная Марин молча глядит на широкую непреклонную спину брата.

– Не забывай!

Йоханнес запускает пальцы в волосы.

– Как тут забудешь?!

Марин, видимо, хочет что-то добавить, но вместо этого зябко охватывает себя руками.

– До чего холодно!

– Так ступай в постель. А мне нужно поработать.

Он закрывает дверь, и Марин накидывает на плечи плащ, пряча лицо в длинные складки. Нелла перегибается еще дальше, и перила под ее весом неожиданно скрипят. Марин сбрасывает плащ и устремляет взгляд наверх, в темноту. Потом открывает шкаф. Нелла тихо пробирается к себе.

Через несколько минут в конце коридора хлопает дверь в комнату золовки. Нелла крадется вниз и останавливается возле шкафа. К ее удивлению, плащ валяется на полу. Опускаясь рядом на колени, она вдыхает влажный запах усталого мужчины и городов, в которых он побывал, затем вешает плащ на крюк и стучится в дверь, за которой исчез ее муж.

– Бога ради! Поговорим утром!

– Это я, Петронелла! Нелла.

Мгновение спустя дверь отворяется. Лицо Йоханнеса в тени.

У него такие широкие плечи! В полупустой церкви Ассенделфта он выглядел менее внушительным.

– Esposa mia ^[1].

Нелла не понимает. Йоханнес отступает, выходя из тени, и ей открывается загорелое, выдубленное солнцем лицо. Серые, как у Марин, глаза почти прозрачны. Засаленные волосы тускло лоснятся. Ее супруг не принц…

– Я здесь, – лепечет она.

– Значит, здесь. А почему не в постели? – Указывает на ее ночную рубашку.

– Я пришла поздороваться…

Он подходит и целует ей руку неожиданно мягкими губами.

– Поговорим утром. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.

Его глаза ни на чем не задерживаются подолгу. Нелла пытается разгадать эту странную смесь силы и усталости. В воздухе разлит резкий и тревожащий аромат мускуса. Отступив в желтое сияние кабинета, Йоханнес закрывает дверь.

Нелла мгновение медлит, глядя вверх, в кромешную тьму парадной лестницы. Марин, конечно, давно спит. Как там моя птичка? Взгляну одним глазком.

Прокравшись на цыпочках в кухню, она видит клетку с попугайчиком у открытой плиты. Металлические прутья поблескивают в слабом сиянии тлеющих углей.

«Со служанками держи ухо востро, – наставляла мать. – Особенно городскими».

Она не объяснила почему. По крайней мере, Пибо жив: распушил перья и, радуясь хозяйке, прыгает по жердочке и щелкает. Больше всего на свете ей хочется забрать его наверх, но она живо воображает себе последствия такого неповиновения: Марин велит Корнелии подать на ужин две ножки в обрамлении зеленых перьев.

– Спокойной ночи, Пибо, – шепчет она.

От канала за окном спальни поднимается туман. Луна похожа на тусклую монету. Задернув занавески и плотнее укутавшись в шаль, Нелла садится в углу, с опаской поглядывая на огромную кровать. Ее муж – богатый и влиятельный человек, повелитель моря и всех его сокровищ…

– Трудно жить, если ты не замужем, – заметила мать.

– Почему?

Наблюдая, как постоянное раздражение матери перешло в панику при известии о посмертных долгах отца, Нелла спросила, отчего она стремится надеть на дочь такие же оковы. Та посмотрела на нее как на сумасшедшую, однако на сей раз объяснила:

– Потому что господин Брандт – пастух, а твой отец был просто овцой.

Нелла глядит на серебряный кувшин для умывания, гладкий стол красного дерева, турецкий ковер, сочные картины. Красивый маятник негромко отсчитывает время. На циферблате – солнце и луна, а стрелки покрыты филигранью. Это самые красивые часы, какие она видела в жизни. Все вокруг новое и говорит о богатстве. Нелле пока не довелось изучить этот язык, но, видимо, нужно. Она поднимает с пола упавшие подушки и громоздит их на багряное шелковое покрывало.

В двенадцать лет, когда у Неллы впервые пошли месячные, мать объяснила, что эта кровь «гарантирует появление детей». Нелла никак не могла взять в толк, кому нужны такие гарантии: в деревне то и дело слышались крики рожениц, и нередко вслед за этим в церковь несли гроб.

Кровотечения и пятна на белье никак не связывались в сознании Неллы с любовью – понятием куда более призрачным, хоть и отчасти телесным.

– Это любовь, Петронелла, – заявила госпожа Ортман, когда Арабелла так сжала в объятиях Черноуха, что тот едва не испустил свой щенячий дух. Музыканты в деревне пели о сокровище любви и сокрытой в нем боли. Истинная любовь – точно распускающий лепестки цветок в канале. Ради нее можно пойти на все, она источник блаженства, к которому неизменно примешивается капля разочарования.

Госпожа Ортман сетовала, что во всей округе не сыскать ни одного кавалера, а местных мальчишек окрестила голодранцами. Будущее ее дочери – в городе, у Йоханнеса Брандта.

– Мама, а как же любовь? Я его полюблю?

– Посмотрите только, девочка хочет любви! – театрально обратилась госпожа Ортман к облупленным стенам. – Ей подавай и клубнику, и сливки!

Нелле сказали, что нужно уехать из Ассенделфта, и, видит бог, под конец она ничего другого и не желала. Ей разонравилось играть в кораблекрушения, что, однако, не мешает теперь накатывать волне разочарования, когда она сидит в Амстердаме подле пустого брачного ложа, словно сиделка у постели больного. Какой смысл был сюда приезжать, если муж даже не соизволит толком поздороваться? Лежа в постели, она зарывается в подушки и вспоминает презрительный взгляд Корнелии, раздражение Марин и равнодушие Йоханнеса. Я девочка, которой не досталось ни одной клубничинки, что уж говорить про сливки!

Несмотря на поздний час, дом еще не спит. Хлопает входная дверь, потом еще одна, где-то наверху. В коридоре слышны мягкие шаги и шепот. Затем воцаряется глубокая тишина.

Всеми покинутая, Нелла напряженно вслушивается, глядя, как в узкой полоске лунного света поблескивает на полотне заяц и гнилой гранат. Тишина обманчива. Кажется, будто сам дом дышит. Однако она не смеет вновь встать с кровати. Не в первую ночь. Мысли о лете и лютне испарились, и в голове звучит только деревенский окрик торговки рыбой: «Идиот, идиот!»