Глава шестая

Я всегда везу тележку, когда мы с мамой ходим в продуктовый магазин, чтобы она могла сконцентрироваться на списке покупок. Так было со времен средней школы.

– Черные бобы или поджарка из фасоли? – спрашивает она, изучая консервированные продукты перед собой.

– Поджарка из фасоли.

Мама бросает на меня взгляд, но сдается.

Мы практически постоянно ходим по магазинам вечером в четверг, если она не работает. Моя мама не выносит безумие магазинов по выходным, так что это уже некий ритуал. Толкая тележку и пытаясь выровнять застревающее заднее левое колесо, я понимаю, что смотрю на свои руки, сжимающие ручку тележки, вместо того чтобы разговаривать с мамой.

На моих руках нет ни единой родинки или веснушки. На ногтях нет лака – красить их мне всегда было лень. Я пытаюсь представить звезды и сердечки, нарисованные на этих руках. Пытаюсь представить, каково это – пройти по коридорам Ист Рокпорта вот так. Мое сердце учащенно бьется, но я не знаю, от возбуждения или тревоги. Я представляю, как все смотрят на меня, а мои друзья задают мне вопросы. Я сжимаю руки в кулаки и делаю глубокий вдох.

– Ладно, поехали к замороженным продуктам, – говорит мама. У нее мало общего с бабушкой и дедушкой, но их объединяет пристрастие к полуфабрикатам Stuffer's. Я иду за ней, толкая тележку.

Всю неделю я пыталась решить, что мне делать. Правда в том, что с утра понедельника… ничего практически не изменилось. Самым большим событием стало то, что я отдала Люси мой экземпляр «Мокси». Клодия больше о нем не говорила, а Митчелл даже не стал больше шутить по этому поводу. По крайней мере, насколько мне известно. Я хотела сказать об этом за обедом, но побоялась, что это покажется подозрительным. Хотя для них сама мысль, что я создатель «Мокси», так же реальна, как посещение мною Международной космической станции или изобретение лекарства от рака на уроке химии.

Не знаю, чего я ожидала, когда придумывала «Мокси». Может, этим все и закончится. Возможно, это было способом выплеснуть свое негодование.

Конечно, Вивиан, но почему ты написала о сердечках и звездочках, если не хотела, чтобы оно к чему-то привело?

Где-то в душе я хочу, чтобы «Мокси» что-то изменили. Я просто не уверена, что готова взять на себя ответственность.

Я толкаю тележку вперед. Насколько проще было бы думать о Сете, но я вижу его только на уроках мистера Дэвиса. Он заходит по звонку и уходит по звонку и никогда ни с кем не разговаривает. Вчера на нем была футболка с надписью Black Flag, и я провела ночь, слушая их песню «Rise above»^[14] на телефоне. От нее в моей груди томительно ныло, а пальцы ног поджимались.

Я поеживаюсь от холода холодильников, пока мама закидывает в тележку несколько упаковок лазаньи и стейка «Солсбери». Наконец мы преодолеваем кассу, и я помогаю выгрузить сумки в нашу «Хонду». Я поправляю упаковку яиц, чтобы она не упала с заднего сиденья, когда слышу мужской голос позади.

– Лиза?

За этим следует пауза, и я слышу высокий и звонкий голос мамы.

– О! Джон, привет! Как дела?

Мама стоит напротив мужчины примерно ее возраста. На нем зеленая форма и плохо сидящая серая толстовка, а лицо скрыто рыжей нечесаной бородой. Лицо мамы светится так, будто этот этот парень отдает ей чек на несколько тысяч долларов, а не просто здоровается.

– Закупаешь продукты? – спрашивает рыжий чувак.

– Пытаюсь, – отвечает мама.

– Ты на дежурстве завтра утром? – спрашивает он.

– Да, – отвечает мама, закатывая глаза.

Этот разговор, кажется, мог бы произойти в столовой Ист Рокпорт Хай, и моя надежда, что мир взрослых совсем не похож на старшую школу, немного блекнет. Почему мама ведет себя как девочка-подросток? Кто этот странный мужчина с рыжей бородой?

– Кстати, это моя дочь Вив, – говорит мама, кивая в мою сторону и улыбаясь. Я поднимаю руку и тоже слегка улыбаюсь.

– Приятно познакомиться, Вив, – отвечает рыжий чувак. – Я – Джон. Мы с твоей мамой работаем вместе.

– И мне приятно познакомиться, – отвечаю я на автопилоте, окидывая его взглядом. Мама никогда не упоминала ни о каком парне с работы.

– Ну, нам пора ехать, – говорит мама и продолжает стоять на месте.

Джон улыбается и кивает, и наконец мы с мамой садимся в машину. Я замечаю большую голубую наклейку «Делоуб» на бампере внедорожника Джона, когда он выезжает с парковки.

– Жуть, он голосовал за Делоуба, – говорю я громко. Знаю, выглядит по-детски, но этот Джон раздражает меня.

– О, Делоуб придерживался умеренных взглядов, – отвечает мама, на ее губах играет рассеянная улыбка.

– Мама, он пытался стать мэром от республиканцев, – говорю я в раздражении. – Ты говорила, что никогда не будешь голосовать за республиканца, даже если бы твоя жизнь стояла на кону.

Мама пожимает плечами и выезжает с парковки.

– Это Техас, Виви. Иногда умеренный республиканец – самое лучшее, что мы можем получить. По крайней мере, он за равенство браков.

Я вижу, что мыслями она где-то в другом месте, поэтому прижимаюсь лбом к холодному стеклу и хмурюсь своему отражению. Когда я была в средней школе, моя мама встречалась с Мэттом, с которым она познакомилась через кого-то из друзей. Все зашло так далеко, что Мэтт приходил и смотрел фильмы со мной и мамой, гулял с нами по району, водил маму на ужины, пока я проводила вечера с бабушкой и дедушкой. Мэтту нравился апельсиновый «Тик Так», и у него была собачонка Гроувер, которая пахла лавандовым шампунем.

Он был достаточно милый, но когда он был рядом, я все ждала, пока он уйдет. Я не понимала, зачем он нам нужен. Мы всегда были с мамой вдвоем, и нам было хорошо.

А потом несколько месяцев спустя Мэтт ни с того ни с сего перестал приходить. Мама сказала мне, что их пути разошлись. По тому, как она провела несколько вечеров на телефоне, разговаривая шепотом с друзьями, я решила, что лучше не задавать вопросов. С тех пор мама вела себя так, словно ей в жизни не нужен никакой мужчина.

А теперь этот Джон, любитель республиканцев с волосами цвета пупочного апельсина^[15], заставляет маму звонко смеяться, а я лишь удивляюсь, как ей мог понравиться такой тип.

Дома мы распаковываем покупки и ведем непринужденный разговор.

– Скажи, что я не забыла оливковое масло.

– Так куда мне положить картошку?

– Я объемся этим мороженым сегодня вечером, черт возьми.

После этого мама падает на диван и смотрит телевизор, а я исчезаю, чтобы принять горячий душ, позволяя струям горячей воды стучать мне по голове. Надеваю старую футболку Runaways и треники и роюсь в куче ручек и маркеров на столе. Беру черный маркер «Шарпи», снимаю с него крышку и несколько раз прижимаю черный кончик к указательному пальцу, чтобы убедиться, что он не засох. Крошечные точки похожи на предательские веснушки. Мое сердце громко стучит. Я представляю, как завтра буду единственной девушкой с раскрашенными руками. Как быстро я смогу их смыть, чтобы не выделяться?

Я тяжело сглатываю и кладу маркер на ночной столик, прежде чем забраться в кровать. Тянусь к наушникам и начинаю слушать Bikini Kill.

* * *

Ни у одной девушки на первом уроке американской истории нет ничего на руках. Ни у Клодии, ни у Сары, ни у кого. Только у меня. Мои разрисованные руки похожи на фарфоровые чашки бабули, которые она держит в стеклянном буфете и никогда не использует. Словно это хрупкие вещи, которым не место в старшей школе и которые нужно немедленно убрать в шкаф. Конечно, Клодия замечает мои руки. Она – моя лучшая подруга. Она замечает, даже когда я подстригаю челку.

– Эй, в чем дело? – Она кивает на мои руки, которые я отчаянно прячу под партой, пытаясь скрыть рисунки, сделанные рано утром. – Ты сделала как в той брошюре.

«Это зин, а не брошюра», – мысленно отвечаю я и пожимаю плечами.

– Не знаю, мне было скучно. – Глупая отмазка. Я впервые очень хочу, чтобы зашла миссис Роббинс и начала урок.

– Я не понимаю, – говорит Сара, присоединяясь. – Там были написаны правильные вещи, но как рисунки сердечек и звездочек на руках могут что-то изменить? – Она снова смотрит на мои руки, и мои щеки горят.

– Ты права, это было глупо, – говорю я в смущении. В горле комок. Если я расплачусь перед моими друзьями, они поймут, что что-то не так.

– Нет, я не это имела в виду, – тихо говорит Сара. – Я тоже думаю, наш городок безумен, но я не думаю, что когда-нибудь станет лучше.

Клодия подбадривающе хлопает меня по плечу.

– Это просто доказывает, что ты идеалистка, как я и думала.

Я пытаюсь улыбнуться в ответ и подавить все неприятные чувства.

Когда миссис Роббинс заходит, я при первом же удобном случае выхожу в туалет и отправляюсь по коридорам Ист Рокпорт Хай, представляя время и место, когда я буду свободна от потертого кафельного пола и плакатов болельщиков с надписью «Вперед, Пираты!». От парализующих мозг занятий, которые заставляют меня чувствовать себя только глупее. Мне просто нужно перетерпеть, пока я не смогу выбраться отсюда, как и моя мама. Если бы я только знала, в каком направлении мне двигаться. Если бы я только могла быть уверена, что никогда не вернусь.

Я открываю тяжелую дверь и слышу звук смыва в одной из кабинок. Я выдавливаю мыло на ладони и начинаю тереть руки под теплой водой, стирая большими пальцами сердечки и звезды.

Открывается дверь кабинки. Я смотрю через плечо и вижу, как Кира Дэниелс подходит к раковине. Мы были друзьями в четвертом и пятом классах, еще до того странного времени, когда черные и белые дети и дети, которые говорили друг с другом на испанском, начали сидеть за разными столами в столовой. Мы менялись книгами «Дневник Слабака», а однажды даже пытались написать свою собственную. Я придумывала историю, а Кира рисовала иллюстрации. Теперь она сидит за столом с другими чернокожими девочками, а я сижу за столом со своими друзьями. Иногда мы киваем друг другу в коридоре.

– Привет, – говорит она.

– Привет, – отвечаю я.

И тогда я вижу их. Звезды и сердечки. Жирные яркие сердца и звезды, нарисованные маркером на ее запястьях. Я вижу, что она даже нарисовала маленькие планеты. Кира всегда была хорошим художником.

Они словно говорят: «Посмотри на меня». А мои просто шепчут: «Я здесь». Но она все равно их замечает.

– Ты читала ту брошюру? – спрашивает она.

Зин – не брошюра! Ну да ладно.

– Читала, – отвечаю я. Выключаю воду и тянусь к бумажному полотенцу, чтобы вытереть руки.

– Кто это сделал? – спрашивает она, поднимая бровь. Она аккуратно моет руки, пытаясь не размазать рисунки.

– Без понятия. – Я наклоняюсь, будто бы почесать колено, и надеюсь, что так она не увидит ложь на моем лице. Я чувствую, как мои щеки краснеют.

– Мне она понравилась, – говорит Кира. – Там были написаны правильные вещи. Все здесь тупо. Хотя мой парень – футболист, но все равно. Все тупо. – Кира говорит чуть тише: – Ты знала, что они ходят есть в «Джордано» бесплатно каждую субботу? И выбирают там, что хотят?

«Джордано» – самый вкусный ресторан во всем Ист Рокпорте, и это мое любимое место, где я заказываю пиццу, если мама говорит, что у нас есть лишние деньги в бюджете.

– Футболисты? – спрашиваю я, мой голос такой же тихий, как и у Киры. – Кто-то же наверняка платит за них. Счет должен обходиться в несколько сотен долларов каждую неделю.

– Не знаю, кто за них платит, – отвечает Кира. – Но я готова побиться об заклад, что это папочка Митчелла. Я точно знаю, что женская футбольная команда не видела новой формы со времен, когда моя мама ходила в эту школу. И я не преувеличиваю.

– Черт.

– Именно так, – говорит мне Кира. Она аккуратно вытирает руки, и мы просто стоим. Немного неуютно. Возможно, мы так много не разговаривали с пятого класса.

– Интересно, что «Мокси» сделают дальше, – говорю я ей. Не знаю, зачем я это брякнула. Может, в поисках идеи, а может, пытаясь сбить Киру со следа. Не то чтобы у нее была причина меня подозревать.

– Ты думаешь, что это сделала не одна девочка? – спрашивает Кира.

– Думаю да, – отвечаю я. Вот еще одна хлебная крошка, ведущая ее в ложном направлении. Просто на всякий случай. – Мне показалось, что это написали несколько девочек.

– В любом случае они должны сделать следующий шаг, – продолжает Кира, поднимая руку. – Им нужно бросить вызов прямо в лицо Уилсона. Сказать: «Да пошел ты».

Голос Киры становится все увереннее. На одну секунду мне кажется, что это она сделала «Мокси», а не я. Ей больше подходит роль лидера. Это я только что пыталась смыть сердца и звезды, как только у меня появился шанс. Бьюсь об заклад, если бы я рассказала Кире правду о «Мокси», она бы могла взять шефство и сделать все лучше, чем я.

Но «Бунтарррки» старались, чтобы у них не было лидера. Они хотели, чтобы у всех были равные права. Это еще одна причина, почему мне надо держать все в тайне.

– В любом случае, – продолжает Кира, – это была интересная идея. – Она идет к двери и толкает ее. – Рада была поговорить с тобой, Вив.

– Ага, и я, – отвечаю я.

Было здорово увидеть, что хотя бы одна девчонка поддержала «Мокси». Так я чувствую себя менее одинокой и странной. Жаль, что я не спросила Киру, разрисовал ли руки кто-то еще.

Я делаю глубокий вдох и смотрю на себя в зеркало.

– Просто возвращайся в класс, – говорю я себе. И повторяю это снова и снова, пока не дохожу до двери. Мои руки все еще покрыты сердечками и звездами.

* * *

Может быть, встреча с Кирой была знаком, потому что после урока я вижу несколько старшеклассниц с разрисованными руками. Они участвуют во всех театральных постановках и обычно сидят в сторонке на собраниях болельщиков. И еще двух девушек помладше, чьи шкафчики находятся рядом с классом, где проходит мой второй урок. Еще несколько сердец и звезд я замечаю на девушках тут и там: на лестнице, в углу коридора, во дворе. Некоторых я знаю по имени или просто внешне. Мы встречаемся глазами и киваем, застенчиво улыбаясь, словно у нас есть общая тайна.

То же самое происходит, когда я иду на урок английского и вижу Люси Эрнандез, сидящую в первом ряду со звездами и сердечками, нарисованными синим маркером аккуратными завитушками на тыльной стороне ее ладоней, вдоль пальцев и вокруг запястья.

– Привет, – здороваюсь я с ней, идя между партами, пока остальные ученики заходят в класс. – Мне нравятся твои рисунки.

Люси бросает взгляд из-под темной челки, и улыбка расползается по ее лицу. Я гадаю, первая ли я сегодня с ней заговорила. Может, и так.

– Спасибо, – отвечает Люси, – а мне нравятся твои.

– Твои очень красивые, – говорю я.

Улыбка Люси становится шире.

Я улыбаюсь в ответ и снова чувствую неловкость от того, что не знаю, что сказать.

Когда Митчелл Уилсон и его команда шумно заходят в класс, скорее всего репетируя шутку «Сделай мне сэндвич», ко мне возвращается то чувство, которое я ощутила, когда сделала первый зин. Мне хочется сжать кулаки так, чтобы ногти впились в кожу, и закричать.

Конечно, я этого не делаю. Я делаю глубокий вдох, заправляю волосы за уши и достаю тетрадь по английскому и шариковую ручку.

– Итак, класс, – начинает мистер Дэвис, как только раздается звонок, – давайте вернемся к теме Просвещения, которую я диктовал вам вчера.

Когда мой мозг начинает отключаться, дверь класса открывается, и заходит Сет Акоста.

Он направляется к своей парте, держа в одной руке папку и книги.

Он одет в черные джинсы.

На нем черная футболка.

Черные кеды Vans.

А на его руках черными чернилами аккуратно нарисованы маленькие сердечки и крохотные звездочки.

Когда он садится за парту, у меня внутри взрывается такой фейерверк, что я перестаю слышать то, что говорит мистер Дэвис.