Урезонить супругу удалось только князю Воронцову. Он смог спокойно и доходчиво объяснить ей, что сыновья, покидая сейчас матерей и жен, защищают их от вторжения захватчиков. И, что по воле судьбы невинная шутка, а после и их попустительство привело к тому, что по всем бумагам действительно существует Константин Евгеньевич Воронцов, врач, призванный на службу, и что, если он не явится, его сочтут дезертиром и арестуют. Если их многолетний обман вскроется, поднимется скандал, какого светский Петербург и Москва не забудут никогда. Девица притворялась мужчиной, посмела закончить академию, и водила всех за нос.

– Наша дочь либо погибнет на войне, либо будет уничтожена скандалом. Как и ее сестры. Наша семья не оправится, увы, здесь мы сделать ничего не можем, – подытожил князь. – Но может сложиться и так, что она вернется живой, и действительно принесет пользу.

Разговор был долгим, наполненным слезами княгини и обращениями князя к бренди, но наутро она все же вышла к детям и благословила их, повесив каждому на шею именной образок с изображением ангела хранителя. Князь не позволил ей одеться в траур, дабы не накликать беду, но наряд ее был не в пример скромнее обычных.

Что и говорить, из колеи были выбиты все. Только Иван, всегда собранный, строгий и по-военному мыслящий, был на своем месте. Миша был подавлен, но вида не подавал, в мундире смотрелся словно для него родился, и подбадривал сестер и мать. Женевьева в своем мундире выглядела, наоборот, странно. Ее кудри пришлось остричь еще короче, она смотрелась совсем юнцом, на бледном лице выделялись только прямые и темные брови, сейчас нахмуренные. Ее саквояж с инструментами всем мозолил глаза, лишний раз напоминая, куда они едут. А отец в последний вечер перед отъездом позвал младшую дочь в библиотеку, налил обоим коньяка и попытался подготовить Женю к ужасам и грязи войны.

– Я не буду скандалить, как мать, моя дорогая, но ты должна знать, что сердце у меня за тебя болит. – Отец вздохнул, гладя в бокал, словно там были все ответы. – Я не знаю, как помочь в этой ситуации, и моя вина в случившемся. Ведь я потакал тебе и братьям.

Ева молчала, не зная, что и ответить на это. Все ее красноречие кончилось в бесконечных спорах с матерью, и сейчас, когда она все чаще думала о неизбежном, оно начинало ее пугать.

– Война – это страшно. – Прямо сказал князь. – Это не героические баллады, это, в первую очередь, смерть тысяч людей. И тебе предстоит самый трудный бой, это бой со смертью. За каждого солдата, которого ты будешь пытаться выцарапать из ее ненасытной пасти. И при этом тебе нужно помнить, что если тебя раскроют, если все узнают о твоем обмане, то я даже представить не могу, чем это обернется для тебя, и для семьи, – князь сделал глоток коньяка.

– Я знаю, папа, – Женя накрыла его руку своей. – Я обещаю, я сделаю все, чтобы вернуться живой. И приложу все усилия, чтобы ты гордился мной. – Она сползла на пол и встала на колени перед отцом, целуя его руки. – Видимо, судьба у меня такая, а ты уж береги маму и остальных. Все на тебе держится, – попросила она, стараясь удержать слезы. Не хватало еще распуститься здесь, показать, какая она трусиха внутри.

Отец только вздохнул и прижал к себе ее голову, гладя по завиткам и надеясь, что это не последний их вечер в библиотеке.

***

Но день прощания, как бы его все не отдаляли, неумолимо наступил. Радовало хотя бы то, что до Одессы они могли добраться все вместе, на поезде, а уже оттуда поступали в распоряжение командиров своих полков. Вот тут князь Воронцов, да и Иван, бывший уже на хорошем счету у командования, употребили все свое влияние, чтобы Воронцовы служили в одной части, пусть и в разных полках.

На вокзале княгиня, Анечка и Маруся, взрастившая всех детей князя, не таясь, утирали слезы. Попрощавшись, когда князь решительно заявил "долгие проводы – лишние слезы", они сели в поезд, а княгиня все крестила воздух, бормоча молитву и вздыхая. Женевьеве было тяжело видеть ее такой, но отворачиваться она не стала, а поезд все набирал ход, пока, наконец, перрон не скрылся из виду, и все выдохнули.

– Война, – пробормотала Ева, поглядывая на свой саквояж. – Саша писал, что его тоже призвали. В Петербургский полк.

– Может, свидимся еще там, – задумчиво предположил Мишель, прикуривая тонкую папиросу. Разговор не клеился, все были погружены в себя, и всех пугал не только сам факт близкой войны, но и то, что сейчас с ними на фронт ехала их младшая сестра, переодетая мужчиной. Миша смотрел на нее и пытался понять, как им удавалось так долго обманывать всех, ведь кто угодно поймет, что это девчонка. Худая, резковатая, но все же девчонка.

До Одессы им предстояло ехать трое суток, а там, поступив в распоряжение командующих своих полков, отправляться в дунайские княжества, либо Молдавию, либо Валахию, которые приказал занять Император.

– Возможно, Государь еще договорится с Османским султаном, – Михаил уговаривал то ли себя, то ли младшую сестру, которая стояла с потерянным видом, держась за стремя своего коня, чтобы скрыть дрожь в руках, прежде чем сесть и отправиться в долгий переход до точки назначения.

Но Миша ошибся. Императору не удалось договориться с турками, и, в итоге, они прибыли к местам своих расположений точно в срок начала обстрелов. Даже Иван, сопроводив их, должен был отправляться в ставку командования и был не на шутку обеспокоен.

– Никакой учебки, никаких лагерей. Боже, что творится, – вздохнул он, попрощался с братом и сестрой, и уехал. Ева и Миша остались одни, переданные на попечение их командующего – князя Милютина. Тот выделил поручика, который должен был проводить Женевьеву к их главному военно-полевому хирургу.

– Свидимся, Миша. Стрельба поутихнет и пойдем кутить, – тревожно улыбнулась Ева. – Под пули только не лезь, хорошо? – попросила она.

– И ты будь осторожен, Костя, – Мишель обнял сестру, опасаясь, что их обман раскроется, сильно тревожась за нее – не место здесь было юной, еще не распробовавшей жизнь Женевьеве. Ее невинные глаза казались ещё больше, а щеки, покрытые легким персиковым пушком, чуть ли не по-детски пухлыми. – Храни тебя Господь, – прошептал он, прежде чем отпустить сестру.

Ева поцеловал брата в щеку и пошла за поручиком, оглянувшись на брата, крепко сжимая ручку саквояжа. Внутри нее нарастала дрожь, беспокойство и тревога. Она понимала, что с того момента, как она окажется в шатре лазарета, на ее плечи ляжет огромная ответственность за всех раненых, попавших сюда.

***

Главный хирург сразу понравился Жене, а та, по-видимому, понравилась ему.

– Корнет Воронцов, прибыл в ваше распоряжение, – отрапортовала она, стараясь сделать голос пониже, представ перед крепким мужчиной лет пятидесяти, но уже почти полностью седым. – Окончил военно-полевую академию с отличием, врач общей практики, хирург, – добавила она, ощущая внутреннюю дрожь и пытаясь ее скрыть.

– Подполковник Михайловский, – представился главный врач, с деликатным интересом рассматривая и оценивая своего нового подчиненного. – Но я чинов не люблю, поэтому обращайтесь ко мне Андрей Ионович.

Молодой хирург напомнил ему самого себя лет этак сорок назад. Было видно, что на войну его привели не романтические представления, а чувство долга. Но легкий испуг отчетливо плескался в широко распахнутых глазах. Непокорные кудри вились, обрамляя совсем юное лицо, но твердая линия подбородка добавляла мужественности парнишке.

– Катенька, – он перехватил какую-то медицинскую сестру. – Это наш новый хирург, корнет Воронцов. Корнет, это наша старшая сестра, Катерина Николаевна. Катенька, окажите любезность, покажите корнету наши владения.

Катенька оказалась дамой суровой, командующей стайкой молоденьких сестер милосердия, которые, как и она, были одеты в белую форму, с наглухо убранными под монашеский клобук волосами. Называть ее Катенькой у Ева язык не поворачивался, и она стала для княжны Екатериной. Вообще, неуместность женщины на войне сразу ударила ее под дых, и все эти девочки, так похожие на ее сестер, пока не поняли, куда попали, тихонько щебетали и иногда хихикали в своей особой манере. Ева могла бы быть среди них, не будь всего этого фарса. Подчинялась бы Екатерине, боялась бы ее и сердобольно ухаживала бы за солдатами.

Эта картина так четко встала перед глазами, что Ева нетерпеливо мотнула головой, отгоняя ненужные мысли. Никаких сестер милосердия. Никаких слез над ранеными, никаких истерик. Еще никогда в жизни Женевьеве не было так сильно необходимо быть мужчиной, как сейчас.

Екатерина показала ей все, что тут и как, а потом отвела в ее палатку, где она и начала обживаться. Закончив, и взяв саквояж, она снова пришла к своему начальнику.

– Пока у нас, спасибо Господу, дел тут немного – офицеры, бывало, пошаливали, но теперь, – Михайловский замер и прислушался к далёкой канонаде, – но скоро все может измениться… и изменится. Пока можете осмотреть ящики, чтобы знать расположение инструментов, – предложил он и добавил, что будет в своем кабинете – приспособленном под это закутке палатки.

Ева кивнула, пристроила свои инструменты, заняв несколько лотков, и впервые среди этого порядка, приправленного запахом карболки, ощутила себя на своем месте. Несгораемый шкаф был отведен под аптеку, и ключи от него хранились у Михайловского и Екатерины, но Еве тоже пообещали сделать дубликат. Через час прозвонил колокол к ужину, и Васька – слуга Михайловского, принес еду прямо в палатку, проворно накрыв стол на двоих в кабинете главного врача. Екатерина со своими подчиненными куда-то исчезла, видимо, они ели в другом месте. Ева присела за стол, а главврач тут же вытащил флягу, и княжна поняла, что сейчас и начнется знакомство уже как следует.

Металлические стопки врач наполнил чистым спиртом и лишь для вида плеснул воды туда же, но потом налил воды еще в кружки – сам он давно научился не запивать, но спаивать так уж сразу новичка не хотел.

– Вас стрелять-то научили, Константин? – спросил он чуть устало, зная, что на войне всякое бывает – и врачам приходится под градом пуль, отстреливаясь, пробираться к раненому и нередко оказывать помощь прямо на поле боя.

Ева вздохнула и кивнула, взяв стопку. Она мысленно пожалела свою печень, но понимала, что на войне иначе никак.

– Научили, Андрей Ионыч. Стреляю и в седле держусь неплохо, фехтую тоже. Похуже братьев конечно, но мое дело иное, чем у них, – ответила она скромно. Ваня их с Мишей научил хорошо, порой доходя до фанатизма. И только теперь Ева оценила всю важность этих уроков.

– И то хлеб, – кивнул хирург и, отсалютовав стопкой, опрокинул её в себя, даже не поморщившись. – А у вас, значит, братья есть? – спросил он, неожиданно ощутив щемящую тоску в груди – его старшего брата, Петрушу, унесла война 1812 года, да глупо так – ранение было плевое, а помощь оказать не успели. Это и стало для юного тогда Андрея определяющим в выборе профессии.

– Ваше здоровье. – Ответно подняв стопку, Ева залпом хлопнула ее и не запила, а на закуску взяла ломтик балыка, видимо местного и хорошо приправленного. В глазах хирурга она увидела промелькнувшее уважение.

– Это не первая ваша кампания? – спросила Ева, пока Андрей Ионович разливал по второй.

– Да, первая в двадцать восьмом году была, – кивнул врач, положив себе на кусочек черного хлеба балыка и сверху посыпав зеленым лучком. – Я тогда вашего возраста был. Под Каре много наших ребят полегло, но крепость мы заняли, – он задумчиво прикрыл глаза, но потом дернул плечом, отгоняя призраки прошлого. – За жизнь, Костя! – предложил он тост, взяв стопку.

– За жизнь, Андрей Ионыч. – поддержала тост Ева. Больше не пили – трясущиеся руки и туман в голове хирургам ни к чему. Приступили к горячему, плотно ужиная, и разговаривая уже на медицинские темы. Андрей Ионович обещал показать несколько новых, им самим придуманных швов, а Ева привезла всю подшивку Ланцета и обещала ему дать почитать.

Недели две было относительное затишье, и самым страшным случаем было ранение одного офицера во время чистки ружья, да и то совершенно дурацкое – он уронил шомпол на землю, отвлекся, а потом сам же на него и наступил, за что в последствии загремел на гауптвахту, но вначале получил медицинскую помощь.