– Ну почему? – ныла Карла, повисая на маминой руке в попытке остановить неотвратимое приближение к школе. – Почему мне обязательно нужно туда идти?
Если как следует покапризничать, мать может сдаться, – так уже было на прошлой неделе. Правда, тогда были ее именины, и мать была мягче обычного: дни рождения, именины, Рождество и Пасха всегда трогали ее до глубины души.
– Как летит время! – причитала тогда мать со своим сильным, густым акцентом, так отличавшим ее от других матерей. – Девять с половиной лет без твоего отца! Девять долгих лет!
Карла, сколько себя помнила, знала, что папа в раю, с ангелами, потому что нарушил обещание, когда она родилась. Однажды Карла спросила, какое это было обещание.
– Такое, которое, раз нарушив, обратно не вернешь, – фыркнула мама.
Как та красивая голубая чашка с позолоченной ручкой, подумала Карла, которую она уронила неделю назад, вызвавшись вытирать вымытую посуду. Мама плакала, потому что чашка была из Италии.
Жаль, что папа с ангелами. Но зато у нее есть мама! Однажды дядя в автобусе принял их за сестер, чем насмешил маму.
– Он мне просто льстил, – сказала она, покраснев, но вечером разрешила Карле дольше не ложиться спать. И Карла усвоила: когда мама счастлива, у нее можно что-нибудь выпросить.
Просить можно и тогда, когда мама грустная. Вот как сейчас, в начале нового века, про который им рассказывали в школе.
Всю четверть Карла мечтала о пенале-гусенице из мягкого пушистого материала, как у всех в классе. Может, тогда ее перестанут дразнить. Отличаться плохо. Плохо быть меньше всех в классе («Пигалица!» – этого странного слова не было в детском словаре, который Карла уговорила маму купить в магазине подержанных вещей на углу улицы). Плохо иметь густые черные брови («Волосатая-полосатая!»). Плохо называться не похожими на другие именем и фамилией.
Карла Каволетти. Одноклассники дразнили ее Спаголетти. Волосатая Карла Спаголетти!
– Почему нельзя сегодня остаться дома? – ныла Карла, чуть не прибавив «у нас» – а не в том, итальянском, о котором мама постоянно говорила и которого она, Карла, никогда не видела.
Мама замедлила шаг, когда соседка с золотистыми волосами прошла мимо, неодобрительно глянув на них.
Карла знала этот взгляд – так смотрела учительница в школе, когда она не смогла рассказать таблицу умножения на девять.
– У меня с математикой тоже неважно, – пожимала плечами мама, если Карла просила помочь с домашним заданием. – Ничего, главное, не объедаться пирожными и не толстеть. Таким, как мы, достаточно быть красивыми.
Дядя с блестящей машиной и в большой коричневой шляпе всегда говорил маме, что она красивая. Когда он приходил в гости, мама не плакала. Она распускала свои длинные вьющиеся волосы, душилась любимым «Яблоневым цветом», и ее карие глаза сверкали. Включался проигрыватель, и они вместе отбивали ритм носками туфель. Правда, Карле засиживаться не давали.
– Спать, cara mia[2], – певуче говорила мама, и девочка уходила в другую комнату, оставив маму и гостя постукивать ногами под музыку в маленькой гостиной под пристальными взглядами маминых родственников с фотографий. Часто их холодные лица снились Карле по ночам, и ее крики мешали танцам и сердили маму:
– Ты уже большая, чтобы бояться снов. Ты не должна беспокоить меня и Ларри.
Когда в школе задали сделать проект «Мои папа и мама», Карла, воодушевившись, пришла домой, но мама долго цокала языком, а потом разрыдалась, уронив голову на кухонный стол.
– Я должна что-нибудь принести на школьную выставку, – настаивала Карла. – Не могу же я одна ничего не принести!
Наконец мама сняла со стены фотографию мужчины с прямой осанкой, в белом воротничке и со строгим взглядом.
– Мы отправим к ним нонно, – сказала она так, будто в горле у нее застрял леденец.
Карла любила леденцы. Дядя с блестящей машиной часто приносил ей леденцы в белом бумажном пакете, но они прилипали к рукам, и Карле приходилось долго отмывать пятна.
Карла благоговейно взяла фотографию.
– Это мой дедушка?
Она и так знала ответ – мать говорила ей это много раз, но приятно лишний раз услышать, что у нее, как у всех, есть дедушка, хоть он и живет за много миль в горах Флоренции и не отвечает на письма.
Мама Карлы обернула фотографию в оранжевый с красным шелковый шарф, пахнущий нафталином. Карла бежала в школу, как на праздник.
– Это мой нонно, – гордо объявила она.
Но все только смеялись.
– Нонно, нонно, – передразнил один мальчишка. – А почему не дедушка, как у всех? И где твой отец?
Это было накануне ее именин, а на следующий день Карла убедила мать не ходить на работу, притворившись больной. Это был один из лучших дней в ее жизни: они с мамой устроили пикник в месте под названием Гайд-парк, и мама пела песни и рассказывала о своем детстве в Италии.
– Братья брали меня с собой купаться, – мечтательно говорила она. – Мы ловили рыбу на ужин, а потом пели, танцевали и пили вино.
Карла, пребывавшая наверху блаженства оттого, что не пошла в школу, накручивала на пальчик прядь маминых темных волос.
– А папа тоже с вами купался?
Карие мамины глаза вдруг погрустнели.
– Нет, моя маленькая, не купался. – И она принялась убирать термос и сыр с красного клетчатого пледа на траве. – Пойдем, пора домой.
И это уже не был лучший день в жизни Карлы.
Сегодняшнее утро тоже не самое удачное. На первом уроке будет контрольная, предупредила учительница. Математика и правописание – самые ненавистные Карле предметы. Чем ближе они подходили к автобусной остановке, тем сильнее Карла тянула маму за руку.
– Росточком ты не вышла, – недавно сказал ей дядя с блестящей машиной, когда она отказалась рано ложиться спать, – зато упрямства на двоих хватит.
«А что, нельзя?» – чуть не огрызнулась Карла.
– Всегда будь вежлива с Ларри, – твердила мать. – Без него мы бы здесь пропали.
– Пожалуйста, давай останемся дома! Ну, пожалуйста! – заныла Карла.
Но мама ничего не желала слушать.
– Мне надо работать.
– Ну почему? Ларри поймет, если ты не пойдешь с ним обедать!
Обычно Карла не произносила имени гостя, предпочитая называть его дядей с блестящей машиной. Это означало, что он не член их семьи.
Мама резко повернулась, едва не налетев на столб. Мгновение она казалась почти взбешенной.
– Потому что, малышка, у меня еще осталась гордость. – Ее глаза сверкнули. – И потом, я люблю свою работу.
Мамина работа была очень важной: она делала из обыкновенных теть красавиц. Мама работала в большом магазине, где продавали помаду, тушь для ресниц и специальные кремы, от которых кожа становится «прелестно смуглой», «томно бледной» или чем-то средним, смотря как нанести. Иногда мама приносила образцы домой и подкрашивала личико Карлы, так что девочка выглядела гораздо старше своего возраста. Это делалось ради красоты, чтобы однажды и Карла нашла себе дядю с блестящей машиной, который закружит ее в танце посреди гостиной.
Ларри мама нашла именно так. В тот день она работала за кассой в отделе парфюмерии, потому что кто-то заболел. Заболел – это хорошо, сказала мама, потому что тогда магазину требуется замена. Ларри пришел купить духи своей жене. Она тоже заболела. Мама оказывает его жене услугу, делая Ларри счастливым. Он и к Карле хорошо относится, вот леденцы ей приносит.
Но сейчас, когда они шли к автобусной остановке, где уже стояла соседка с золотистыми волосами (которая, по словам мамы, ела слишком много пирожных), Карле хотелось большего.
– А можно попросить у Ларри пенал-гусеницу?
– Нет, – мать сделала решительный жест изящной рукой с алыми ногтями, – нельзя.
Это несправедливо! Карла уже почти ощущала мягкости меха, мысленно поглаживая пенал. Она почти слышала, как гусеница говорит: «Я должна принадлежать тебе, Карла. Тогда все нас полюбят. Не бойся, ты что-нибудь придумаешь».
До тюрьмы предстояло добираться автобусом от конечной станции линии Дистрикт[3]. Ее нежно-зеленый цвет на карте метро успокаивал – это не красная центральная линия, ломаная и кричащая об опасности. Станция Баркинг. Я напряженно рассматриваю платформу через стекло с полосками дождя, ища знакомые лица.
Но никого из них нет, только группы заспанных жителей пригородов, похожих на сморщенных ворон в плащах, и женщина, присматривающая за мальчиком в красивой красно-серой форме.
Когда-то и у меня была нормальная жизнь в Баркинге. Я до сих пор помню дом 50-х годов постройки, с каменной штукатуркой и бледно-желтыми оконными рамами, отличавшимися от традиционных кремовых у соседей. Помню, как я, держа маму за руку, сосредоточенно семенила в библиотеку по оживленной улице. Отчетливо помню, как папа сказал: скоро у меня появится братик или сестричка. Наконец-то я буду как все в нашем классе – дети из веселых, шумных, суетливых семей, совсем не похожих на нашу тихую семейку из трех человек!
По странной ассоциации мне вспомнились утренняя капризуля из нашего дома и ее мамаша с красиво очерченными яркими губами, гривой черных волос и отличными белыми зубами. Между собой они говорили по-итальянски, и я подавила искушение похвастаться, что только что вернулась из Италии после медового месяца.
Я часто думаю, как живут другие люди. Интересно, кем работает эта красавица? Моделью? Но сегодня мои мысли против воли возвращались ко мне самой, к моей жизни. Как бы я жила, стань я социальным работником, а не юристом? Что, если бы вскоре после переезда в Лондон я не пошла на вечеринку вместе с новой соседкой по квартире – ведь обычно я отказывалась? Не пролила бы вино на кремовый ковер? И если бы тот добрый рыжий молодой человек («Здравствуйте, меня зовут Эд») в темно-синем галстуке и с интонацией, свидетельствовавшей о прекрасном образовании, не помог мне оттереть пятно, уверяя, что ковер в любом случае был слишком скучный и такой «акцент» его только оживил? Что, если бы я не напилась (чтобы расслабиться) и не рассказала Эду о смерти моего брата, когда он спросил меня о семье? Что, если бы этот оригинал, который рассмешил меня и оказался хорошим слушателем, не сделал мне предложение буквально на втором свидании? Что, если бы его эстетский, привилегированный мир, разительно отличавшийся от моего, не показался мне спасением от ужасов прошлого?
– Ты говоришь мне правду о Дэниэле? – Голос матери врезался в плотные ряды голосов ворон и на невидимом буксире вытащил меня из Лондона в Девон, куда мы переехали через два года после появления Дэниэла.
Я плотнее запахнулась в свое взрослое пальто и будто бы выбросила мамин требовательный голос из окна на рельсы. Я не обязана больше это слушать. Я взрослая. Я замужем. У меня серьезная работа с определенными обязанностями, которой я сейчас и займусь, вместо того чтобы ворошить прошлое.
– Нужно предугадывать ход мысли обвинения, – учил меня один из старших партнеров фирмы, – и быть на шаг впереди.
Поерзав на сиденье в попытке отвоевать немного места между двумя парами мощных коленей в серых брюках, я открыла свой раздутый портфель (непростая задача в переполненном вагоне). Заслоняя от соседей резюме уголовного дела (нам нельзя читать секретные документы в присутствии посторонних), я пробежала глазами по тексту, чтобы освежить в памяти детали.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
PRO BONO[4]
Джо Томас, 30 лет, страховой агент. Осужден в 1998 году за убийство Сары Эванс, 26 лет, продавщицы модного магазина и сожительницы обвиняемого, совершенное посредством сталкивания жертвы в ванну с кипятком. Смерть наступила в результате сердечной недостаточности и сильных ожогов. Соседи показали под присягой, что слышали звуки скандала. Синяки на теле жертвы соответствуют следам от насильственного удержания в воде.
При упоминании о ванне меня передернуло. Убийство должно совершаться чем-то опасным, вроде острого лезвия, камня или яда, как у Борджиа, а ванне полагается быть успокаивающей, безмятежной, как нежно-зеленая линия метро. Как медовый месяц.
Вагон раскачивался, и меня бросало к коленям то справа, то слева. В какой-то момент я выпустила бумаги из рук, и они рассыпались по мокрому полу. Я в ужасе сгребла их в охапку, но слишком поздно: владелец брюк справа от меня подал мне записку по делу, впившись глазами в печатные строчки.
Мое первое убойное дело, хотелось мне объяснить, чтобы побороть настороженность в его взгляде. Но вместо этого я густо покраснела и запихала бумаги в портфель, сознавая, что, окажись здесь мой шеф, он бы тут же меня уволил.
Поезд прибыл слишком быстро, как мне показалось. Надо выходить. Надо спасать человека, который мне уже заочно отвратителен (ванна с кипятком!). Но все, о чем я мечтаю, – это снова оказаться в Италии и заново прожить наш медовый месяц. На этот раз как следует.
Всякий раз при слове «тюрьма» я представляла себе что-то вроде Кольдица[5], но здание, к которому мы подъехали, походило скорее на развалюху свекра и свекрови в Глостершире. Я ездила к ним всего один раз, но и этого оказалось достаточно: атмосфера была леденящей, и я говорю не об отсутствии центрального отопления.
– А мы точно приехали куда надо? – спросила я.
Таксист кивнул. Я чувствовала, что он улыбается, хоть и не могла видеть его лицо.
– Все удивляются. Раньше это был частный дом, пока не перешел на баланс пенитенциарной службы ее величества. – Голос таксиста стал суровее: – Сейчас здесь свора кровавых психов, и не только среди заключенных.
Я с интересом подалась вперед. Беспокойство о том, возместят ли мне расходы на такси (как оказалось, автобус до тюрьмы не идет), отошло на второй план от такой интригующей информации. Я знала, что в Брейквильской тюрьме ее величества содержатся немало психопатов, потому что это специализированное учреждение, но послушать знающего человека не помешает.
– Вы об охранниках? – отважилась я спросить.
Послышалось фырканье. Мы ехали мимо ряда несомненно муниципальных жилых домов.
– Ну а о ком еще. Мой шурин работал здесь надзирателем, пока у него не случился нервный срыв. Жил в одной из этих хибар. – Таксист резко мотнул головой.
Мы повернули за угол, и слева показался один из самых красивых домов, какие я только видела, с прекрасными раздвижными окнами и великолепным красно-золотым плющом, карабкающимся по стенам. Построенный, видимо, при короле Эдуарде, особняк составлял резкий контраст с щитовыми домишками справа.
– Вон там запишитесь, – сказал таксист, указав на нужное здание.
Я пошарила в сумке, чувствуя себя обязанной оставить чаевые хотя бы за дополнительную информацию.
– Спасибо. – В его голосе послышалось удовольствие, но в глазах мелькнуло беспокойство: – Заключенных навещаете?
Я ответила не сразу. Так вот за кого он меня принимает – за очередную благодетельницу, которая считает своим долгом протянуть руку помощи преступникам?
– Вроде того.
Он покачал головой:
– Будьте осторожны. Эти амбалы… они здесь за дело, не забывайте.
Он уехал. Я проводила такси взглядом до конца аллеи: моя последняя связь с внешним миром. И, только направившись к зданию, сообразила, что забыла попросить чек за поездку. Если я даже это не могу нормально сделать, на что надеяться Джо Томасу? Да и заслуживает ли он надежды?
– Сахар, скотч, чипсы, колюще-режущие предметы? – грозно спросил охранник за стеклянной перегородкой.
О проекте
О подписке