Шутки по поводу прижимистых повадок Хаджи Аюба, разумеется, были связаны с тем, что они контрастировали с его баснословным богатством. Этот человек определённо стал легендой, поскольку представлял собой эталон богатого скряги – недосягаемый стандарт, в сравнении с которым можно было судить обо всех остальных богатых скупердяях. В этом отношении он был полной противоположностью Разака – но если молва о Разаке не выходила за пределы его деревни, то Хаджи Аюб задавал тон во всей округе, а то и во всём штате Кедах.

Когда рассказчики дошли до описания того, как Хаджи Аюб приобрёл все свои земли, разговор оставался столь же оживлённым, но уже не был таким благодушным. Вероятно, весь этот процесс лучше всего отражало прозвище, под которым этот человек был известен всем – Хаджи Метла (Broom). В данном случае крестьяне предпочли английское слово, поскольку, надо полагать, его звучание («брум») напоминает единое энергичное и размашистое движение. Хаджи Метла в буквальном смысле сметал все земли у себя на пути. О силе этого слова говорит и его добавочное значение, когда говорят, что кто-то «зачистил» покерный стол (то есть смёл с него все фишки в свою пользу) или «очистил поляну» от своих противников^[61]. Этот образ приобретает ещё большую силу именно потому, что к нему присоединяется термин хаджи, демонстрирующий уважение к тем, кто совершил паломничество в Мекку. Таким образом, прозвище Хаджи Метла обеспечивало Хаджи Аюбу примерно ту же самую репутацию, что и прозвище Тун Разак для Разака.

Имя Хаджи Метлы вскоре прозвучало вновь, когда я расспрашивал нескольких селян, собравшихся под домом Пака Яха, о предоставлении денег взаймы и практиках кредитования, существовавших до того, как стали внедряться двой ные урожаи. Когда Нор разъяснял мне смысл печально известной системы кредитования пади кунча, он начал свой рассказ с таких слов: «Именно так поступил бы Хаджи Метла». Эта система подразумевала аванс наличными примерно за шесть месяцев до сбора урожая, который нужно было погасить установленным объёмом (кунча) риса-сырца во время сбора урожая – на практике это обычно означало, что эффективная годовая процентная ставка по такой ссуде составит около 150 %. В течение по меньшей мере полувека, вплоть до 1960 года, именно так выглядела стандартная форма сезонного кредита, который предоставляли лавочники, рисовые мельницы, ростовщики и отдельные богатые землевладельцы. Практически все, кто следил за рисовым хозяйством, называли эту систему как основным фактором непреодолимой бедности рисоводов, так и причиной невозможности расплатиться по долгам, из-за чего постоянно нарастала концентрация земельных наделов^[62]. Кроме того, было очевидно, что в этих местах имя Хаджи Метлы и система пади кунча означали примерно одно и то же.

Если практика пади кунча находится в опасной близости от строго запрещённого в исламе взимания процентов, то Хаджи Метла, похоже, ещё и стал ростовщиком чистой воды. Тощий Мат рассказывал, что Хаджи Метла регулярно ссужал деньги – обычно по 100 ринггитов – на шесть месяцев, требуя вернуть 130 или 140 ринггитов. По словам Мата, «его сыновья Хаджи Расид и Хаджи Ани делают то же самое. Это грешно^[63]. Они занимаются этим уже семь поколений. Их заботит только этот мир». Утверждалось, что отчасти эти заёмные средства сами представляли собой кредиты – иными словами, Хаджи Метла брал деньги у крупных китайских ростовщиков под 40 %, ссужал их крестьянам под 80 %, а разницу забирал себе. В глазах этих селян тот факт, что он работал в сговоре с китайскими кредиторами, находившимися в городе, был ещё худшим проступком, чем если бы он действовал самостоятельно. С другой стороны, то, что китайцы занимаются предоставлением денег под проценты, практически не вызывает нареканий – и это ожидаемо. В конце концов, для китайцев это обычная деловая практика, на которую в их религии нет никаких запретов. Но у малайца – представителя своей общины, своей религии, а в данном случае ещё и хаджи – занятие ростовщичеством наперекор его явному осуждению в Коране вызывает самое глубокое порицание^[64].

Однако краеугольным камнем состояния Хаджи Метлы, тем способом, при помощи которого большинство земель попали ему в руки, была практика джуал джанджи (буквально: обещанная продажа)^[65]. Нор, Пак Ях и Тощий Мат могут с лёгкостью назвать имена семей в окрестностях, чьи земли при помощи этой практики достались Хаджи Метле. Работала она следующим образом: Хаджи Метла давал человеку в долг значительную сумму, а взамен право собственности на всю или часть земли заёмщика переходило к нему. Письменный договор предусматривал, что если к определённой дате заёмщик отдаст исходную сумму (почти всегда меньшую, чем рыночная стоимость земли), то он сможет вернуть и свою землю^[66]. Для заёмщика потеря земли – по меньшей мере в принципе – не была безвозвратной. Но на практике, конечно, займы часто не возвращались, и большинство крупных земельных наделов в Кедахе были приобретены именно по этой схеме. Хаджи Метла и ещё несколько человек, добавляет Нор, изобрели в описанной процедуре новый хитрый ход. За несколько дней до окончательной даты расчётов Хаджи Метла куда-то исчезал, чтобы крестьянин, которому посчастливилось скопить денег для выкупа земли, не смог его найти. А как только срок истекал, он сразу же обращался в суд с требованием передать ему землю неплательщика^[67]. С помощью таких ухищрений Хаджи Метла превратил почти все свои займы типа джуал джанджи в сделки по продаже земли. Если вы получали заём от Хади Метлы, вы прощались со своей землёй – чтобы драматически подчеркнуть этот момент, Пак Ях заметил, что посетитель дома земельного магната мог застать его сидящим перед большим шкафом, который сверху донизу был заполнен земельными сертификатами.

Далее три рассказчика принялись за нечто вроде легкомысленного соревнования: кто из них поведает самые вопиющие истории о Хаджи Метле? Последним выступал Нор, описавший, как тот обращался с собственными сыновьями. По словам Нора, Хаджи Метла обычно приходил навестить своего сына Хаджи Ани с мешком, где находилась сотня плодов саподиллы (недорогой коричневатый плод того же вечнозелёного тропического растения, из которого делают натуральный каучук) – якобы в качестве подарка. Но перед уходом он просил Хаджи Ани дать ему взамен сотню утиных яиц. «Что из этого дороже?» – обратился ко мне Нор с риторическим вопросом. Это была не просто очередная история о делишках Хаджи Метлы. В данном случае он нарушил дух дара, чтобы получить барыш, фактически попросил дать ему что-то взамен, а главное – использовал собственную семью в корыстных целях. Итог подвёл Тощий Мат, назвав поведение Хаджи Метлы «политикой достижения успеха (политик хидуп)»^[68].

Когда я заметил, что никогда не слышал о настолько «скупом» человеке, Пак Ях поправил: «Не скупой, а жадный» (Букан локек, халоба), тем самым подчеркнув, что Хаджи Метла не столько экономит то, что у него уже есть, сколько грабит других – он «бесстыжий». В некотором смысле это последнее обвинение совпадало с тем, что я слышал и в адрес Разака. Ведь именно стыд, забота о хорошем мнении соседей и друзей и держат поведение людей в рамках моральных границ, созданных общими ценностями. Человек, лишённый стыда, по определению способен на всё что угодно^[69].

В конце концов Нор дал понять, что оскорбительно не богатство Хаджи Метлы само по себе, а то, как он его приобрёл и как им впоследствии распорядился: «Неважно, богат ли человек – если это хороший человек, селяне будут ему помогать. Если он устраивает пир, люди принесут ему в дар рис, даже если у него в амбаре уже есть сто мешков. Но если он не добросердечный человек, мы вообще не захотим ему помогать»^[70]. Ни богатство Хаджи Метлы, ни бедность Разака не получили бы столь печальную известность, если бы не их бесстыдное поведение – это бесстыдство нарушало любые правила и фактически делало их изгоями: один становился символом жадных богачей, другой – символом цепких бедняков.

Правда, лишь в случае с Хаджи Метлой осуждение приобретает в чём-то мифическое и религиозное измерение. Мне не раз рассказывали, что, когда он заболел, его тело было настолько горячим, что его пришлось перенести в подвал, где было прохладнее. А ещё утверждалось, что в момент, когда его тело несли на кладбище, из свежевырытой могилы уже поднимался дым – а кое-кто говорил, что и огонь. Когда я однажды с нарочитой наивностью спросил у Газали, было ли это на самом деле, тот ответил: «Возможно. Но это могло быть и сказкой (донген)»^[71]. Дело, конечно, не в том, насколько правдивы подобные рассказы, а в том, что жители деревни вызывали в своём воображении адское пламя, которое поджидало Хаджи Метлу, чтобы поглотить его ещё до того, как он окончательно отправится в мир иной.

Большинство представителей того класса богатых землевладельцев, среди которых Хаджи Метла был попросту наиболее откровенным, а следовательно, самым уместным примером, также имели в своём имени элемент «Хаджи». Иными словами, эти люди тоже исполнили пятый «столп» ислама, совершив паломничество в Мекку. Некоторые из них на деле совершили даже не одно паломничество. Эта модель связи между религиозным статусом и богатством землевладельцев явным образом возникла в конце XIX века, когда значительная часть рисовой равнины Кедаха была заселена мигрантами во главе с уважаемыми религиозными учителями. Пожалования земли, добровольные дары и исламская десятина позволили значительной части этого класса стать чем-то вроде мелкого земельного дворянства (gentry), а стратегические брачные союзы с чиновниками и низшей аристократией укрепляли их положение^[72]. К 1916 году исполняющий обязанности британского советника жаловался на мошенничество со стороны крупных землевладельцев, которые подавали заявки на ряд относительно небольших земельных пожалований, используя подставные имена, чтобы избежать рисков открытого обращения в Государственный совет за предоставлением крупных участков^[73]. Тем не менее, как демонстрирует история Хаджи Аюба, классовые барьеры остаются довольно проницаемыми, и многие богатые хаджи в этом регионе появились сравнительно недавно.

Тот факт, что большинство относительно крупных малайских землевладельцев, торговцев рисом, владельцев мельниц и сельскохозяйственной техники также обзавелись титулом хаджи^[74], накопив достаточно средств для совершения паломничества в Мекку, придаёт ему весьма двусмысленный статус. С одной стороны, присутствует неподдельное почитание самого акта паломничества и той религиозной харизмы, которую паломники приобретают с его помощью. С другой стороны, не так уж и мало кто из этих паломников накопил необходимый для хаджа капитал лишь благодаря тому, что они десятилетиями использовали сомнительные методы ведения дел, такие как ростовщичество, изъятие земель, заложенных по схеме джуал джанджи, сдача земли в аренду по максимально высоким ставкам, скупость по отношению к родственникам и соседям, минимизация церемониальных обязательств, – у большей части местного сообщества всё это вызывает отвращение. Поэтому неудивительно, что селяне не станут безоговорочно почитать человека, вернувшегося из хаджа, чья поездка в Мекку была оплачена за счёт их земли, труда и арендной платы.

Возможно, именно поэтому слово «хаджи» в просторечии часто сочетается с далеко не благожелательными прилагательными. Например, формулировка хаджи санкут^[75] буквально относится к человеку, который носит головной убор и одеяние, подобающее хаджи, не совершив паломничества. Однако этим же выражением за глаза называют тех, кто действительно побывал в хадже, но затем снова ведёт себя так, что его действия нарушают ожидания, которые сообщество возлагает на религиозного человека. Выражения хаджи мердук и хаджи карут^[76] обозначают «ложных» или «фальшивых» хаджи, которые совершили путешествие в Мекку, но их поведение не имеет ничего общего со святостью. Поскольку одной из главных целей хаджа, с точки зрения селян, является очищение от греха и подготовка к суду Аллаха, упорство в греховном пути выступает особенно тяжким прегрешением – признаком вероломства. По словам Басира, «Бог не примет таких хаджи. Они просто зря потратили свои деньги. От этого не будет никакой выгоды. Это бесполезно». Грехи такого хаджи более тяжкие, чем у простых мусульман, добавляет Фадзил, давая следующее пояснение: «Он знает, что поступает неправильно, но всё равно так делает. Ложный хаджи – самый худший (Хаджи карут ян терук секали). Он направляется в Мекку, чтобы смыть свои грехи, но тут… Богу не нравятся такие вещи».

Однажды, когда мы сидели компанией из нескольких человек возле небольшой деревенской лавки, принадлежавшей Самату, я спросил Тока Касима, похож ли Хаджи Ани на своего отца. Мы только что поговорили об одном известном чиновнике, который был смещён в связи с подозрениями в коррупции, и Ток Касим решил провести параллель: «Хаджи, который мошенничает и ворует, напоминает чиновника, который делает то же самое. Наказание по исламу более суровое [чем в светском праве] (Хукуман мелаю лаги терук)^[77]. Оно хуже, потому что богатым предписано помогать бедным. Те, кто этого не делает, не боятся Бога, они хотят лишь брать [а не отдавать]. Когда мусульманин так поступает, это самое худшее, что может быть».

Титул хаджи может часто употребляться в сочетании с другими прилагательными, большинство из которых имеют отношение к скупости. Это во многом напоминает известную историю о том, что у эскимосов есть огромное количество слов для описания разных видов снега, которые останутся незамеченными в других культурах. В малайском языке точно так же присутствует роскошное лингвистическое пиршество понятий для описания любых возможных масштабов и разновидностей скупости^[78]. Почти все эти слова, которые мне время от времени доводилось слышать, употреблялись как меняющие значение существительного «хаджи». Наиболее ходовыми среди таких выражений являются хаджи кедекут и хаджи бахил, обозначающие прижимистого или скаредного хаджи. Одна малайская писательница вспоминала такую частушку, которой в детстве она вместе с друзьями дразнила одного скупого хаджи:

 
Скупой хаджипроснулся ночью
И деньги стал тайком считать.
Он в рис кладет одну лишь соль
И на полу спит без циновки^[79].
 

Что же касается Хаджи Кадира – зажиточного землевладельца, в чьём доме я остановился, – то я лишь через некоторое время понял, что и он стал объектом подобных шуток, оказавшись в народной молве в той же самой категории. Однажды, когда я отправился в соседнюю деревню вместе с собравшейся на скорую руку футбольной командой Седаки^[80], после матча кое-кто из тамошних жителей спросил, у кого я квартирую. Ответив, что мы остановились напротив дома «Пака» Хаджи Кадира, по недоуменным взглядам собеседников я понял, что они не опознают этого человека. Затем я попытался описать местонахождение дома, полагая, что он наверняка хорошо известен в этих краях. Путаница продолжалась до тех пор, пока один человек не сказал: «О, да это же, должно быть, Кадир Чети», – и тогда на лицах моих собеседников появились улыбки, признательные и несколько смущённые. Дело в том, что слово чети обозначает печально известную касту четтиаров из Южной Индии, которая с 1900 года до Второй мировой войны предоставляла значительную часть финансового капитала для сельскохозяйственного производства в Малайе и других территориях Юго-Восточной Азии. Поскольку эта каста всецело специализировалась на профессии, запрещённой Кораном, она превратилась в символ ростовщической эксплуатации и долгового рабства – и по-прежнему так воспринимается.

Хотя в Седаке Хаджи Кадир был единственным человеком, имевшим прозвище Пак Чети, в других деревнях в округе тоже были его обладатели – достаточно упомянуть лишь таких людей, как Хаджи Лах Чети и Пак Али Чети^[81]. Как только выяснилось, что теперь я узнал прозвище моего домовладельца, лёд тронулся, и истории о нём посыпались одна за другой. Значительная часть из почти 20 релонгов рисовых полей, которыми Хаджи Кадир владел в окрестностях, была приобретена по схеме джуал джанджи: он давал деньги взаймы, а в назначенный срок не получал их обратно. Именно так потерял свои три релонга, доставшиеся Паку Хаджи Кадиру, отец Абу Хасана – именно поэтому он время от времени просил сдать этот участок ему в аренду, но безрезультатно. Селяне рассказывали, что Хаджи Кадир, как и Хаджи Метла, занимал деньги у одного богатого китайского лавочника в Кепала-Батасе, а затем ссужал их другим людям. Хамзах, его бедный сосед, жаловался, что Хаджи Кадир просит 20 центов за кокос со своего двора, а не просто дарит его, как делают другие. Была у Хамзаха и ещё одна жалоба. В прошлом сезоне он чаще батрачил на Хаджи Кадира, чем на кого-либо ещё из односельчан, и поэтому ожидал, что получит подарок в виде риса (закят) после сбора урожая. Однако он не получил абсолютно ничего, хотя гораздо более бедные фермеры, на которых он также работал, были весьма щедры.

Рацион питания Кадира Чети, как и у Хаджи Кедекута из приведённой выше частушки, в народе был предметом насмешек. Вместо того, чтобы покупать рыбу на рынке, он по собственной воле питался той же самой крошечной и костлявой рыбой с рисовых полей, которую беднейшие жители деревни ели из нужды. Даже его зять Пак Касим не был уверен, что Хаджи Кедекут изменился с тех пор, как совершил паломничество: «Даже китайцы в городе зовут его Чети. Он всегда сидит на одном и том же стуле. Как же он мог измениться?»

Несмотря на то, что в Седаке Хаджи Метла и Кадир Чети были основными персонажами разговоров о скупых хаджи, недостатка в историях о других хаджи из этих мест – как живых, так и уже мёртвых – не было. Хулительные рассказы об этих людях хлынули на меня таким потоком, что в конце концов я от них устал, хотя жители деревни предавались им неустанно. Среди хаджи, ставших героями этих историй, были такие, кто воровал буйволов, безбоязненно брал товар из лавок, не заплатив, собирал для себя урожай, добросовестно выращенный их арендаторами, сдавал всю свою землю в аренду китайцам, а не соплеменникам-малайцам, настаивал на том, чтобы арендаторы платили закят им (хотя обычно в случае благотворительности дело обстоит с точностью до наоборот) – и ещё был по меньшей мере один хаджи, о котором рассказывали, что он ударил ногой женщину, когда та молилась. Разумеется, было и много – возможно, даже большинство – порядочных, набожных и скромных хаджи