Глава 3
Ландшафт сопротивления

Антураж, в котором сегодня живут крестьяне Седаки, лишь в малой степени является творением их рук. Быть может, столетие назад, до британской аннексии этих краёв, когда здесь ещё продолжалась расчистка земель, денежная экономика и производство для рынка были лишь незначительными аспектами натурального хозяйства, а государство вмешивалось в деревенские дела лишь спорадически, утверждение, что первопроходцы Седаки во многом сами создали свой маленький мир, могло бы претендовать на правдоподобие. Но даже тогда, разумеется, они едва ли обладали автономией^[132]. Государство уже мобилизовало рабочую силу для рытья водоотводных каналов, тем самым создавая новые земли для выращивания риса и расширяя свою доходную базу. Торговля рисом, которая велась через Пинанг, уже способствовала монетизации экономики, достаточной для того, чтобы она подвергалась воздействию более масштабных рыночных сил. Помимо этих социальных сил, которые формировали мир Седаки, люди прежде всего сталкивались с превратностями капризной природы, которые из года в год определяли, насколько хорошо они питались – и было ли у них пропитание вообще.

Недавний сдвиг был не революционным, но достаточно масштабным, чтобы представлять собой некое качественное изменение. Дело не столько в том, что сельское хозяйство больше не является чем-то вроде азартной игры, сколько в том, что ставки от сезона к сезону теперь окончательно определяются социальными силами, которые возникают далеко за пределами деревни. Всё что угодно – от периода подачи воды, а следовательно, и графика пересадки риса и сбора урожая, до стоимости удобрений и услуг трактористов, цен на рис-сырец, стоимости его помола, условий кредитования и стоимости рабочей силы, – в такой степени является продуктом государственной политики и экономики в целом, что сфера местной автономии ощутимо сократилась.

Здесь нет ни необходимости, ни оснований для подробного описания социальной истории Седаки и вторгающихся в неё внешних сил. В то же время требуется бегло описать основные черты ландшафта, который формируют контекст классовых отношений в деревне. Фон (background) этого ландшафта – базовые очертания постколониального государства и экономики – определённо является рукотворным, однако если исходить из любых прикладных задач, то они представляют собой данность, которую редко (если это вообще происходит) замечают мелкие акторы, находящиеся в центре нашего внимания. В конечном итоге, невозможно ожидать, что рыбы будут говорить о воде, ведь вода – это просто среда, в которой они живут и дышат. Те детализированные знания из области здравого смысла, которыми в чрезвычайном изобилии располагают деревенские жители, по большей части неизбежно основаны на этих грубых чертах их привычного ландшафта. В любом ином контексте многое из того, что они знают, имело бы мало смысла. Характерные особенности этого исходного ландшафта создают ощутимые пределы возможного – по меньшей мере в краткосрочной перспективе, – а также формируют сами возможности и оказывают определяющее давление на природу классовых отношений. Например, именно узаконенная система частной собственности на землю задаёт отношениям между арендодателем и арендатором как потенциал, так и всеобщий масштаб, выступая в качестве фокуса классового конфликта. При этом практика конкуренции на выборах, сколь бы строго эта конкуренция ни ограничивалась, позволяет определёнными способами задавать направление и институциональное оформление политического конфликта. Частная собственность на землю и выборы как порождения социума едва ли неизменны, но до тех пор, пока они сохраняются, они подразумеваются как «естественные» для Седаки факты наподобие глинистых почв или муссонных дождей^[133].

В той части этого ландшафта, которую можно назвать средним планом (middle ground), расположены экономические и социальные факты последних примерно десяти лет. Наиболее заметными вехами здесь выступают последствия двойных урожаев для землепользования, доходов, труда, мобильности, стратификации и социальной структуры во всем регионе, небольшой частью которого является Седака. Едва ли менее заметны изменения как в масштабах, так и в характере деятельности государства. Для этого среднего уровня характерен более чёткий фокус: он более ощутимо проявляется в повседневной жизни крестьян, занимающихся рисоводством, выступает той средой, к которой им приходится адаптироваться и, наконец, представляет собой предмет, о котором у крестьян имеются весьма определённые, хотя и разнонаправленные мнения. Чтобы очертить контуры этого среднего уровня, необходимо установить базовые социальные и экономические факты, которые затем подвергаются интерпретациям со стороны деревенских жителей. Например, если многие селяне считают чрезвычайно возмутительной потерю доходов от наёмного труда из-за появления комбайнов, то было бы целесообразно узнать, насколько широко распространена эта картина и как выглядит типичный ущерб. Задача описания этого уровня заключается не в том, чтобы позволить фактам говорить самим за себя – они и так этого никогда не делают, – а в том, чтобы установить нечто вроде исходных условий для переживаемых в опыте данностей, которые формируют точку отсчёта для отношений между классами.

Передний план (foreground) ландшафта – изменения последнего десятилетия в том виде, как они проявили себя в деревне Седака, – будет описан в главе 4. В этой и последующей главах мы рассмотрим антураж, в котором существуют локальный опыт и локальные занятия.

Представленный массив фактов был отобран с учётом двух принципов. Во-первых, я посчитал, что ключевыми фактами для классовых отношений в Седаке выступают масштабные трансформации производственной техники и производственных отношений, связанные с двойными урожаями. Во-вторых, при отборе этих фактов я также руководствовался теми проблемами, которые, судя по всему, волновали самих жителей деревни. Если их огромное беспокойство вызывали уровень арендной платы за землю или потеря работы на сборе урожая, я позволял этому беспокойству оказывать воздействие на мой отбор фактов. Некоторые уместные и даже принципиальные факты, несомненно, были упущены. Однако мне показалось более предпочтительным руководствоваться опытом самих селян, а не своим собственным, ведь именно их опыт выступает основой формирования их реакций.

Фон: Малайзия и рисовый сектор сельского хозяйства

Если бы вам пришлось быть крестьянином где-нибудь в Юго-Восточной Азии, то Малайзия, несомненно, была бы наиболее предпочтительным вариантом практически по любым стандартам. К преимуществам этой страны относятся открытая и динамичная капиталистическая экономика с обилием природных ресурсов, относительно благоприятное соотношение между численностью населения и территорией страны, политическая система, которая пусть и не является демократической, но по меньшей мере допускает определённую оппозицию, и государство, менее хищническое, чем большинство его соседей. В таких сферах, как здравоохранение, образование, водо- и электроснабжение, транспорт, борьба с наводнениями и ирригация, Малайзия почти наверняка сделала для своего населения больше, чем любое другое государство Юго-Восточной Азии^[134]. Благодаря темпам экономического роста за последние два десятилетия страна стала вызывать зависть у соседей и превратилась в любимца международных кредитных организаций наподобие Всемирного банка и Азиатского банка развития. С 1960 по 1976 годы валовый национальный продукт (ВНП) на душу населения рос в среднем на 3,9 % – динамка, намного превышающая медианные показатели для стран с низким или средним уровнем дохода, а также аналогичные показатели для индустриальных стран^[135]. Таким образом, несмотря на быстрый рост населения (3 % в год), к 1978 году размер ВНП Малайзии на душу населения превысил 1100 долларов США, что вдвое превосходит показатели любой другой крупной страны Юго-Восточной Азии^[136].

Из всех стран, экономика которых растёт за счёт экспорта, Малайзия является наиболее показательным примером. В 1980 году эта страна была крупнейшим в мире экспортёром тропической древесины твёрдых пород, олова, каучука и пальмового масла, а с 1975 года она является нетто-экспортёром нефти. Одним из результатов устойчиво благоприятного торгового баланса стало почти четырёхкратное увеличение государственных доходов с 1966 по 1976 годы, что невероятно расширило политические возможности государства и расходы на развитие. Бюджет Малайзии буквально ломится от доходов – по меньшей мере по меркам Юго-Восточной Азии. Ещё одним последствием стало усиление зависимости экономики от рынков сбыта основных экспортных товаров. Сейчас эта зависимость гораздо более диверсифицирована, чем прежде, когда она была основана на олове и каучуке, но всё же имеет выраженный характер. Как часто случается, даже впечатляющий рост импортозамещающих отраслей промышленности не уменьшил зависимость Малайзии от внешней торговли, поскольку такая индустриализация в значительной степени зависела от импорта основных средств производства и промежуточных товаров (в 1974 году на эти группы приходилось почти три четверти стоимости совокупного импорта). Сохранилось и иностранное доминирование в экономике, пусть и в изменённой форме. Закрепившись прежде всего в плантационном секторе, иностранные предприятия стали играть заметную роль как в импортозамещающих отраслях (например, в производстве текстиля и стали, сборке автомобилей), так и в секторах, производящих товары на экспорт (например, электротехнику и транзисторы) в зонах свободной торговли. По состоянию на 1974 год более 60 % акционерного капитала малайзийских корпораций принадлежало иностранцам.

В этом контексте потребности сельского хозяйства с преобладанием мелких производителей в целом и сектора рисоводства в частности никогда не были главным приоритетом ни колониального, ни постколониального государства. Поскольку плантационный сектор выступал основным источником иностранной валюты и государственных доходов, его требования к инфраструктуре, рабочей силе, земле и капиталу всегда были в приоритете. Теперь же, в условиях роста городской рабочей силы, усилия по минимизации трудовых издержек за счёт поддержания низких внутренних цен на рис – основной продукт питания малайзийцев – стали ещё более насущными.

Как и в других странах, капиталистическая модель развития, экономический рост за счёт экспорта и стимулирование иностранных инвестиций заодно привели ко всё более неравномерному распределению доходов. Это происходило несмотря на значительные общие темпы роста и государственные программы, непосредственно направленные на преодоление бедности. Отражением данного процесса выступает нараставший с 1960 по 1970 годы разрыв между средними доходами в традиционном сельскохозяйственном секторе и остальной экономике. Если в 1960 году он составлял порядка 1:2,5, то в 1970 году разрыв увеличился до более чем 1:3^[137]. Отражением данного разрыва также выступает увеличение пропасти между доходами людей, находящихся ниже и выше официальной черты бедности. Например, с 1960 по 1970 годы реальные доходы деревенских бедняков фактически сокращались на 0,4 % в год, тогда как доходы остального населения росли примерно на 2,4 % в год^[138]. В течение следующих восьми лет (1970–1978 годы) реальные доходы сельской бедноты росли (на 2,4 % в год), однако темпы этого роста были более вдвое ниже, чем у остального населения (5,2 %). За два указанных десятилетия не только заметно увеличилось неравенство в доходах – к 1978 году реальные доходы двух основных групп деревенских бедняков – крестьян, занимающихся рисоводством на мелких участках, и сборщиков каучука, – были ненамного выше, чем в 1960 году. По сути, перед нами модель общего капиталистического роста, которая породила ещё большее неравенство и принесла наименьшие выгоды сельской бедноте^[139]. Взаимосвязь между масштабами бедности и моделью роста в Малайзии отражает следующая аномалия: ниже официальной черты бедности находится значительно большая доля сельского населения (44 %), чем в других странах с гораздо более низким уровнем доходов на душу населения.

У любого внимания, которое уделялось сектору рисоводства, было три причины. Во-первых, это интерес государства к обеспечению стабильных внутренних поставок риса^[140]. Когда импортный рис был дёшев и имелся в избыточных объёмах, а цены на каучук и олово держались на стабильно высоком уровне, колониальная политика использования экспортной выручки для закупок риса за рубежом представлялась вполне разумной. Однако время от времени допущения, на которых основывалась эта политика, не оправдывались. Например, в 1931 году падение экспортных цен поставило под сомнение способность колонии оплачивать необходимый ей рис. Тогда власти впервые взялись за решение вопроса о самообеспечении рисом. Во избежание ухода земли из-под контроля малайцев и прекращении на ней рисоводства были приняты законы о резервировании земель за коренным населением, а в 1939 году была установлена гарантированная минимальная цена риса. Но, несмотря на эти инициативы, Малайя продолжала импортировать в среднем половину потребляемого риса, поскольку даже в разгар Великой депрессии сбор каучука был более выгодным занятием, чем выращивание этой культуры. Актуальность вопросу самообеспечения вновь придали кризис поставок риса после Второй мировой войны, а затем случившееся в 1954 году падение цен на рис, которое угрожало доходам производителей и вызвало крупные демонстрации крестьян в Алор-Сетаре. В результате для помощи отягощённым долгами крестьянам в выкупе их заложенных земель была утверждена неказистая программа кредитования, а также было принято постановление «О рисоводах», призванное контролировать арендную плату за рисовые угодья и обеспечить гарантии владения землёй. Однако этот указ и по сей день практически остаётся на бумаге. Подобные неэффективные «лоскутные» решения были неизбежны, поскольку государство не было готово резко повышать цены на сельскохозяйственную продукцию, опасаясь, что это повлечёт за собой негативные последствия для заработков работников на плантациях и в городах. Для прогресса на пути к самообеспечению требовалось дождаться появления новых ресурсов и технологии двойного урожая, которые пришли в последние два десятилетия.

Вторым и заведомо наиболее важным стимулом для удовлетворения потребностей рисового сектора стал характер политической конкуренции после обретения Малайзией независимости. В общем приближении Объединённая малайская националистическая организация (ОМНО) – доминирующая с этого момента политическая партия страны – является исключительно малайской партией, которая в вопросе сохранения власти в значительной степени зависит от голосов малайцев^[141]. Многие из этих голосов должны отдать ей крестьяне, выращивающие рис, – в подавляющем большинстве они являются малайцами. Разумеется, избирательная система обставлена серьёзными ограничениями. В стране практически отсутствует муниципальное самоуправление, и это гарантирует, что города, населённые преимущественно китайцами, не окажутся под контролем китайских оппозиционных партий. Закон о внутренней безопасности позволяет правительству пресекать деятельность как религиозной, так и левой оппозиции с помощью превентивных арестов. Наконец, из-за неравномерной численности жителей в парламентских избирательных округах голоса малайцев становятся гораздо более влиятельным фактором, чем при иной их «нарезке». Тем не менее начиная с 1957 года избирательная система играет важную роль в легитимации правления малайской политической элиты и коалиционного Национального фронта (Барисан Насионал)^[142], в котором эта элита доминирует.

Сочетание трансформированного электорального режима с открытой и ориентированной на экспорт экономикой, которая обострила неравенство в распределении доходов, формирует условия, в которых малайский крестьянин, выращивающий рис, становится важным политическим фактором. Обратимся к следующим фактам. Во-первых, в 1970 году средние доходы на душу населения у малайцев были примерно в два раза ниже, чем у китайцев – другой основной этнической группы^[143]. Если рассматривать только бедные домохозяйства, то почти три четверти из них были малайскими, а более четырёх пятых находились в сельской местности^[144]. Кроме того, среди крестьян-рисоводов уровень бедности гораздо выше, чем среди любой другой крупной профессиональной группы, причём эти крестьяне преимущественно (84 %) являются малайцами. Примечательно и распределение бедности по регионам: больше всего бедняков сосредоточено в северных штатах Малаккского полуострова (Кедах, Перлис, Келантан и Тренгану), где выращивается основная часть малайзийского риса, а доля малайского населения наиболее велика. Не приходится удивляться, что сочетание значительного бедного сельского населения малайского происхождения и растущего неравенства в доходах сформировало наиболее благоприятную почву для успехов главной малайской оппозиционной партии ПАС (Партай Ислам). После всеобщих выборов 1969 года у ОМНО были все основания беспокоиться по поводу своей политической гегемонии среди малайцев, поскольку ПАС получила практически столько же голосов малайцев, а в прямой борьбе двух партий за 43 мандата в парламенте ПАС, согласно имеющимся оценкам, получила больше голосов малайцев, чем ОМНО^[145]. Одно время ПАС контролировала правительства штатов Келантан и Тренгану, а в 1969 году также была в шаге от победы в Кедахе.

Третья причина, по которой правящей партии пришлось противодействовать проблемам бедности и нарастающего неравенства доходов, заключалась в том, что они стали угрозой не только для её электоральной гегемонии, но и для хрупкого мира в самом гражданском обществе. Межэтнические столкновения в Куала-Лумпуре и других городах, последовавшие за всеобщими выборами 1969 года, стали самыми серьёзными подобными событиями за период независимости и послужили сигналом о том, что при помощи модели роста, существовавшей до этого момента, никоим образом нельзя было купить гражданский мир^[146]. Состоявшиеся в 1974 году масштабные демонстрации мелких владельцев каучуковых плантаций и сборщиков каучука в Кедахе и других местах ещё больше усилили ощущение необходимости политических изменений. Одним из главных результатов этой озабоченности – если не сказать паники – стало появление курса, ныне именуемого Новой экономической политикой. Она была призвана искоренить бедность к концу столетия и перестроить экономику таким образом, чтобы между расовой принадлежностью человека и его экономической функцией больше нельзя было ставить знак равенства.