– Да. Наверное, вы правы. Вы собираетесь уехать из Макао? Будете строиться здесь?

– Да. Куплю себе земли. Хорошо бы иметь собственную землю подальше от этой папистской выгребной ямы. Моей жене здесь понравится. Ну а мне? Даже не знаю. Сердце мое там, – добавил Маусс голосом, полным тоски, и махнул огромным кулаком в сторону материка.

Горацио увидел, как глаза Маусса, устремленные вдаль, вдруг стали бездонными. Почему Китай так завораживает людей, спросил он себя.

Он окинул усталым взглядом пляж, зная, что не найдет ответа на свой вопрос. О, если бы я был богат! Пусть не так богат, как тайпан или Брок, но все же достаточно, чтобы построить красивый дом, принимать у себя торговцев и устроить для Мэри роскошное путешествие домой через всю Европу.

Ему нравилось работать переводчиком и личным секретарем его превосходительства, но денег, которые он получал на службе, ему не хватало. В этом мире без денег не обойтись. У Мэри должны быть бальные платья и бриллианты. Обязательно. Но даже несмотря на скудное жалованье, он был рад, что ему не приходится зарабатывать свой хлеб насущный так, как это делали китайские торговцы. Торговцам нужно быть безжалостными, слишком безжалостными, и жизнь их полна опасностей. Многие из тех, кто сейчас мнит себя богачом, останутся без гроша в кармане через какой-нибудь месяц. Один невернувшийся корабль – и все для них может быть кончено. Даже Благородный Дом время от времени нес убытки. Возвращения их клипера «Багровое облако» ждали еще месяц назад. Возможно, он попал в шторм, кое-как добрался до берега с дырой в корпусе и сейчас чинится и переоснащается на безвестном острове где-нибудь между Гонконгом и Землей Ван-Димена^[3], отклонившись от курса на две тысячи миль. Но скорее всего, он покоится на дне морском с грузом опиума на полмиллиона гиней в трюме.

А как человеку, если он торговец, приходится поступать с людьми, даже с друзьями, чтобы просто выжить, не говоря уже о том, чтобы преуспевать. Чудовищно!

Он заметил, как Гордон Чэнь неотрывно смотрит на баркас, словно прикованный к нему взглядом, и попытался угадать, о чем он думает. Это, должно быть, ужасно, когда в тебе течет кровь двух рас. Наверное, если уж говорить откровенно, Гордон тоже ненавидит тайпана, хотя и притворяется, что это не так. Я бы на его месте ненавидел…

Гордон Чэнь думал об опиуме. И мысленно благословлял его. Не будь опиума, не было бы и Гонконга, а Гонконг, с восторгом говорил он себе, – это самая невероятная возможность делать деньги, которая когда-либо могла мне представиться. И для Китая это большая удача, подлинный подарок йосса, о каком нельзя было даже мечтать.

Если бы не было опиума, продолжал он, не было бы торговли с Китаем. Если бы не было торговли с Китаем, у тайпана никогда не появилось бы столько денег, чтобы выкупить из борделя мою мать, и я бы никогда не родился на свет. Опиум дал отцу те деньги, на которые он много лет назад купил матери дом в Макао. Опиум кормит нас и одевает. Опиум позволил заплатить за мое обучение в школе, за моих английских и китайских наставников – и вот сегодня я самый образованный молодой человек на всем Востоке.

Гордон взглянул на Горацио Синклера, который с хмурым видом смотрел вокруг себя, и почувствовал укол зависти оттого, что Горацио ездил учиться домой. Сам он еще никогда не был дома.

Однако он тут же прогнал от себя это чувство. «Дом» придет позже, радостно пообещал он себе. Через несколько лет.

Чэнь повернулся и вновь посмотрел на баркас. Тайпана он боготворил, хотя никогда не называл Струана «отец» и тот никогда не говорил ему «мой сын». В действительности за всю жизнь Струан разговаривал с ним раз двадцать или тридцать, не больше. Но Гордон старался, чтобы отец гордился им, и в мыслях своих всегда думал о нем как об отце. Гордон не уставал благословлять Струана за то, что он продал его мать Чэнь Шэну, чтобы тот сделал ее своей третьей женой. Мой йосс поистине огромен, думал он.

Чэнь Шэн являлся компрадором Благородного Дома и к Гордону Чэню относился почти как к сыну. В качестве китайского посредника он покупал и продавал товары для Струана. Любой товар, крупный или мелкий, обязательно проходил через его руки. По обычаю, на каждый вид товара он набрасывал определенный процент. Эти деньги и составляли его личный доход. Но поскольку доходы компрадора зависели от благосостояния компании, на которую он работал, и, кроме этого, ему приходилось оплачивать большие долги, он должен был проявлять в делах крайнюю осторожность и быть очень дальновидным, чтобы разбогатеть.

Ах, думал Гордон Чэнь, если бы я был так же богат, как Чэнь Шэн! Или еще лучше, как Жэнь-гуа, дядя Чэнь Шэна. Гордон улыбнулся про себя, удивляясь, насколько трудно давались англичанам китайские имена. Жэнь-гуа звали Чэнь-цзе Жэнь Ин, но даже тайпан, который знал Чэнь-цзе Жэнь Ина почти тридцать лет, до сих пор не научился правильно выговаривать его имя. Поэтому много лет назад тайпан дал ему прозвище Жэнь; «гуа», которое к нему обычно добавляли, являлось скверно произнесенным китайским словом «господин».

Гордон Чэнь знал, что китайские купцы с легким сердцем принимали свои исковерканные имена: они только веселили их, лишний раз доказывая, насколько далеки от культуры эти дикари из далекой Европы. Гордон вспомнил, как ребенком он тайком наблюдал через дыру в ограде сада за Чэнь-цзе Жэнь Ином и Чэнь Шэном, когда те курили опиум. Он слышал, как они смеялись над его превосходительством – мандарины Кантона дали Лонгстаффу прозвище Грозный Пенис, обыграв на свой лад его фамилию^[4], и иероглифы с этим значением использовались в адресуемых ему официальных посланиях больше года, пока Маусс не рассказал Лонгстаффу об этом, испортив замечательную шутку.

Он исподтишка взглянул на Маусса. Гордон уважал его как твердого, не ведающего жалости учителя, был благодарен ему за то, что тот заставил его стать лучшим учеником школы. И одновременно с этим презирал его за грязь, вонь и звериную жестокость.

Гордону Чэню нравилась школа при миссии, нравилось учиться, сидеть в классе вместе с другими учениками. Но однажды он узнал, что он не такой, как остальные дети. Маусс поднял его и при всех растолковал значение слов «бастард», «незаконнорожденный» и «полукровка». Гордон тогда в смятении убежал из школы. Дома он впервые взглянул на мать другими глазами и исполнился презрения к ней за то, что она китаянка.

Потом он узнал, глядя на нее сквозь еще не высохшие слезы, что быть китайцем даже наполовину – большое счастье, потому что китайцы – самая чистая раса на земле. И еще он узнал, что тайпан его отец.

– Но почему же тогда мы живем здесь? Почему «отец» – это Чэнь Шэн?

– У варваров бывает только одна жена, и они не женятся на китаянках, сын мой, – объяснила ему Кай-сун.

– Почему?

– Такой у них обычай. Глупый обычай. Но так уж они устроены.

– Я ненавижу тайпана! Ненавижу! Ненавижу его! – вырвалось у мальчика.

Мать ударила его по лицу. Наотмашь. Раньше она никогда его не била.

– На колени! На колени и проси прощения! – гневно заговорила она. – Тайпан – твой отец. Он дал тебе жизнь. Он мой бог. Он выкупил меня для себя, а потом облагодетельствовал, продав Чэнь Шэну как жену. С чего бы, ты думаешь, Чэнь Шэн, который мог купить себе тысячу девственниц, стал брать в жены женщину с двухлетним сыном нечистой крови, когда бы тайпан не захотел так? Зачем бы тайпан стал тратить столько денег и покупать мне дом, если бы он не любил нас? И почему ренту получаю я, а не Чэнь Шэн, если бы сам тайпан не распорядился так? Почему даже сейчас, когда мне столько лет, Чэнь Шэн так хорошо относится ко мне, если не уважает неизменное расположение к нам тайпана? Отправляйся в храм и долгими поклонами вымоли себе прощение. Тайпан дал тебе жизнь. Поэтому люби и почитай его, и благословляй его, как благословляю его я. И если ты еще хоть раз произнесешь такие слова, я навсегда отвернусь от тебя.

Гордон Чэнь мысленно улыбнулся. Как права была мать и как ошибался я, каким был глупцом! Но все же не таким, как наши мандарины и император – будь он проклят! – когда вздумали запретить торговлю опиумом. Любой дурак знает, что без нее у европейцев не будет серебра, чтобы платить за чай и шелк.

Однажды Гордон спросил у матери, откуда берется опиум, но она не смогла ему ответить, и никто в доме не смог. На следующий день он обратился с этим вопросом к Мауссу, и тот рассказал ему, что опиум – это сок – «слезы», как он тогда выразился, – созревшей коробочки мака. На коробочке делают тонкий надрез, и оттуда сочится белая жидкость. Через несколько часов «слеза» отвердевает и меняет цвет на темно-коричневый. Тогда ее бережно соскребают и делают еще один аккуратный надрез. Потом соскребают новую каплю и делают следующий надрез. «Слезы» собирают вместе и скатывают в шар – обычный его вес десять фунтов. Лучший опиум поступает из Бенгалии, что в Британской Индии. Или из Мальвы. Где находится Мальва, мальчик?

– В Португальской Индии, сэр!

– Она когда-то была португальской, но теперь принадлежит Ост-Индской компании. Компания завладела ею, чтобы ее монополия на производство опиума стала полной, разорив тем самым португальских торговцев опиумом здесь, в Макао. Ты делаешь слишком много ошибок, мальчик, поэтому получай кнута, hein?

Гордон вспомнил, как ненавидел опиум в тот день. Но сейчас он благословлял его. И благодарил свой йосс за отца и за Гонконг. Гонконг сделает его богатым. Очень богатым.

– Здесь, на этом острове, будут нажиты целые состояния, – произнес он вслух, обращаясь к Горацио.

– Некоторые торговцы действительно будут процветать, – рассеянно ответил Горацио, не сводя глаз с приближающегося баркаса. – Но весьма немногие. Торговля – дьявольски обманчивое дело.

– Одни только деньги на уме, Гордон, hein? – Голос Маусса звучал грубо. – Лучше бы ты почаще задумывался о своей бессмертной душе и о ее спасении, мальчик. Деньги значения не имеют.

– Конечно, сэр. – Гордон Чэнь скрыл снисходительную усмешку: до чего же глуп этот человек.

– Тайпан выглядит как могущественный правитель, который пришел, чтобы принять владения под свою руку, – заметил Горацио, словно разговаривая сам с собой.

Маусс обернулся и посмотрел на Струана:

– А разве это не так, hein?

Баркас достиг прибрежных бурунов.

– Суши весла! – прокричал боцман. Матросы выполнили команду, попрыгали за борт и с привычной сноровкой потащили баркас по мелководью.

Стоя на носу баркаса, Струан вдруг замер в нерешительности. Затем спрыгнул. В тот момент, когда его сапоги коснулись песка на берегу, он почувствовал, что этот остров принесет ему смерть.

– Господь милосердный!

Робб был рядом и видел, как внезапно побледнел его брат.

– Что случилось, Дирк?

– Ничего. – Струан заставил себя улыбнуться. – Ничего, мой мальчик. – Он отер со лба соленые брызги и пошел по пляжу к флагштоку. Клянусь кровью Христовой, думал он, столько лет я трудился, чтобы заполучить тебя, остров, и теперь тебе со мной не сладить! Нет, клянусь Богом!

Робб смотрел ему вслед, отмечая его легкую хромоту. Нога, должно быть, постоянно причиняет ему боль, подумал он. Он попробовал представить себе, что испытывает человек, у которого осталось чуть больше половины стопы. Это случилось во время того единственного контрабандного рейса, в котором он участвовал. Спасая жизнь Роббу, беспомощному и парализованному страхом, Струан отбивался сразу от нескольких пиратов. Мушкетная пуля оторвала ему два пальца и наружную часть стопы. Когда нападение было отбито, корабельный врач прижег рану и залил ее горячей смолой. Робба до сих пор преследовал запах горелого мяса. Если бы не я, подумал он, ничего этого не произошло бы.

Он последовал за Струаном, снедаемый отвращением к самому себе.

– Доброе утро, джентльмены, – поздоровался Струан, подходя к группе торговцев, стоявших у флагштока. – Прекрасный денек сегодня, клянусь Создателем!

– Холодно, Дирк, – ответил Брок. – И это прямо страсть как учтиво с твоей стороны, что ты так поторопился.

– Я приехал рано. Его превосходительство все еще на корабле, и сигнального выстрела я пока тоже не слышал.

– Видно, ты и в самом деле спешил. Правда, при этом опоздал на полтора часа, а заодно и обделал все свои делишки с этим малахольным лакеем, чтоб мне провалиться.

– Я буду благодарен вам, мистер Брок, если вы воздержитесь от подобных выражений, говоря о его превосходительстве, – отрывисто процедил капитан Глессинг.

– А я буду благодарен вам, если вы оставите свое мнение при себе. Я не служу на флоте, и вы мне не указ. – Брок смачно сплюнул. – Лучше тревожьтесь о тех войнах, где за победу не приходится драться.

Рука Глессинга сжала рукоятку сабли.

– Никогда не предполагал, что доживу до того дня, когда Королевский флот будет призван защищать контрабандистов и пиратов, которыми вы все являетесь. – Он посмотрел на Струана. – Все до единого.

Сразу наступило молчание. Струан засмеялся:

– Его превосходительство думает иначе.

– У нас есть акты парламента, клянусь Богом, Навигационные акты. Один из них гласит: «Любое судно, несущее вооружение без специального на то разрешения, может быть захвачено как приз военным флотом любой державы». У ваших кораблей есть такое разрешение?

– В этих водах полно пиратов, капитан Глессинг, как вам известно, – небрежно заметил Струан. – Мы вооружаемся в такой степени, в какой это необходимо, чтобы защитить себя. Ни больше ни меньше.

– Торговля опиумом противозаконна. Сколько тысяч ящиков вы продали на побережье Китая вопреки законам, китайским и всего человечества? Три тысячи? Двадцать тысяч?

– О том, чем мы здесь занимаемся, знает любой судья в Англии.

– Ваша торговля бросает пятно на наш флаг.

– Возблагодарите-ка лучше Бога за эту торговлю, потому что без нее в Англии не будет ни чая, ни шелка, а только одна всеобщая нищета, которая поразит ее в самое сердце.

– Верно сказано, Дирк, – поддержал его Брок и опять повернулся к Глессингу. – Лучше вам раз и навсегда усвоить, что без торговли не будет никакой Британской империи. И налогов не будет, чтобы покупать порох и строить военные корабли. – Он окинул взглядом аккуратную форму Глессинга: белые чулки, белые панталоны, туфли с пряжками и треуголку. – И ни фартинга не найдется, чтобы одевать красавчиков, которые ими командуют.

Морские пехотинцы поморщились при этих словах, а кое-кто из матросов рассмеялся, правда с большой осторожностью.

– Это вы должны благодарить Бога за Королевский флот, клянусь честью! Не будь его, вам некуда было бы сунуться со своей торговлей.

С флагмана прогремел сигнальный выстрел. Не договорив фразу до конца, Глессинг круто повернулся и зашагал к флагштоку:

– На караул!

Он развернул постановление. На берегу воцарилась полная тишина. Глессинг подождал, пока уляжется его гнев, потом начал читать:

– «По указу его превосходительства достопочтенного Уильяма Лонгстаффа, ее британского величества королевы Виктории капитан-суперинтенданта торговли в Китае. В соответствии с документом, известным как договор Чуаньби, подписанным двадцатого января сего года его превосходительством от имени правительства ее величества и его превосходительством Тисэнем, полномочным представителем его величества Даогуана, императора Китая, я, капитан Королевского флота Глессинг, настоящим вступаю во владение сим островом Гонконг от имени ее британского величества, ее наследников и правопреемников навечно и безоговорочно в день сей, двадцать шестого января, в год тысяча восемьсот сорок первый от Рождества Христова. Земля сего острова – отныне английская земля. Боже, храни королеву!»

Юнион Джек взлетел на верхушку флагштока и гордо заплескался там; почетный караул морских пехотинцев салютовал из ружей. Затем загрохотали пушки всего флота и ветер наполнился запахом пороха. Собравшиеся на берегу трижды прокричали здравицу в честь королевы.

Ну вот, подумал Струан, дело сделано. Теперь назад пути нет. Теперь мы можем начинать. Он отошел от группы торговцев и спустился к воде. Здесь он в первый раз повернулся к острову спиной и устремил взор в ту сторону огромной гавани, где, в тысяче ярдов от него, лежал материковый Китай.

Полуостров, своим острым концом врезавшийся в бухту, которая кольцом огибала его, был низменным, с девятью приземистыми холмами. Он назывался Цзюлун – торговцы произносили «коулун» – что означало «девять драконов». К северу от него лежали бескрайние неизведанные земли Китая.

Струан прочел все книги, написанные в разное время тремя европейцами, побывавшими в Китае: Марко Поло, почти шесть столетий назад, и двумя католическими священниками, которым было позволено посетить Пекин в середине XVII века. Из этих книг он не почерпнул почти ничего.