Взгляд его последовал за высокой фигурой в домодельном, борода и велосипед. Сбоку внимающая женщина. Возвращается из вегетарианской. Лишь отвары да фрукты. Бифштекса не едят. Если съешь, взгляд убиенной коровы будет преследовать тебя через всю вечность. Говорят, полезно. Потом бздишь и ходишь жидким. Пробовал. Бегаешь весь день. Как от копчёной селедки. И снится всякая муть. Почему-то блюдо, что мне у них тогда подали, называется орехштекс. Орехорианцы. Фрукторианцы. Чтоб ты думал, будто ешь рамштекс. Чушь. Да ещё и пересолено. Готовят на соде. Всю ночь хлебаешь из-под крана.

Чулки у неё сбежались на щиколотках. Терпеть не могу: безвкусица. Весь этот литературно-эфирный люд. Грёзы, туманы, символы. Они – эстеты. Не удивлюсь, если пища, на которую смотришь, вызывает соответственные мозговые волны, поэтические. Взять, к примеру, кого-нибудь из полисменов, на которых рубахи преют от ирландской похлёбки; из такого и строчки не выжмешь. Они без понятия шо оно такое – поэзия. Необходим настрой.

 
Чайка-грёза туманных снов
Над бездною вод испускает зов
 

Он пересёк угол к Нассау-Стрит и встал перед витриной Йитса и Сыновей, прицениваясь к биноклям. Может заскочить к старине Харрису и поболтать с молодым Синклером? Добропорядочный малый. Наверно, вышел уже на ланч. Надо б отдать, чтоб наладили мой старый бинокль. Герцевы линзы, шесть гиней. Немцы пробиваются повсюду. Продают со скидкой, чтоб перехватить торговлю. В бюро забытых вещей на вокзале куча биноклей. Диву даёшься, чего только не забывают люди в поездах и гардеробных. О чём они думают? Женщины тоже. Невероятно. В прошлом году, как ехал в Эннис, пришлось подобрать сумку той фермерской дочки и передать для неё на лимерикском разъезде. Или ещё невостребованные деньги. А бинокль можно проверить на тех маленьких часах под самой крышей банка.

Веки его чуть приспустились на радужную оболочку. Не видать. Если представить, что они там, то почти видятся. Нет, не различаю.

Он развернулся и, стоя между тентами, вытянул правую руку к солнцу во всю длину. Давно хотел попробовать. Да: полностью. Кончик его мизинца прикрыл солнечный диск. Должно быть фокус пересечения лучей. Будь на мне тёмные очки. Интересно. Вели разговоры про пятна на солнце, когда жили на западном конце Ломбард-Стрит. Это же жуткие взрывы. В этом году будет полное затмение: где-то под осень.

А тот шар, надо полагать, падает по гринвичскому времени. Часы ведь регулируются по электрическому проводу из Дансинка. Неплохо б выбраться туда как-нибудь в субботу в начале месяца. Будь у меня рекомендация к профессору Джолаю, или если б я знал что-нибудь про его семью. Действует безотказно: человек всегда чувствует себя польщённым. Лесть откуда и не ждали. Благородный человек гордится происхождением от какой-нибудь из любовниц короля. Его прародительница. Нужен подход. Со смирением и мир обойдешь. Не то, чтоб ввалиться и брякнуть чего тебе и знать не положено: а я, мол, знаю что такое параллакс. Проводите-ка джентельмена вон.

Эх.

Рука его опала вниз обратно вдоль тела. Никогда толком не понимал. Трата времени. Вертятся газовые шары, пересекаются, проходят. Всегда всё та же давняя дребедень. Потом газ затвердевает, потом планета, потом остывает, потом мёртвая скорлупа всё так же вертится, обледенелый камень. Луна. Она сказала сейчас новолуние. Пожалуй, так и есть. Он пошёл дальше по Ла-Мейсон-Клэр.

Погоди. Полнолуние было точнёхонько две недели назад в субботу. Мы гуляли вдоль Толки. Чудная луна сегодня. Она напевала: Сияет юный майский месяц, любовь. Он с той стороны от неё. Локоть, рука. Он. Мерцает светлячок, лююбовь. Прикосновение. Пальцы вопрошают. Отвечают. Да.

Ну, хватит. Если и было – было. Не миновать.

М-р Цвейт учащённо дыша, замедлившейся походкой миновал Адам-Корт.

С облегчением отвлекаясь, взгляд его заметил: аж на той стороне улицы, средь бела дня, узкоплечий Боб Доран. В своем ежегодном загуле, говорил М'кой. Напиваются затем, чтоб сказать что-нибудь или сделать, или cherchez la femme. Куролесит на Кумби с трубочистами и уличными, а потом целый год трезвый, как судья.

Да. Так и есть. Крен в "Империю". Ты глянь, попал-таки. Содовая его взбодрит. Там было кабарэ "Арфа" Пэта Кинселлы, ещё до того, как Витбред держал там КОРОЛЕВУ. Вот был живчик. Тот его номер с Дионом Бусико: лицо как полная луна, под женским капором. Три милашки. Как летит время, а? Показывал длинные красные панталоны из-под своей юбки. Выпивохи пёрхали, от хохота расплескивали пойло. Дай жару, Пэт! Яро-красный: радость пьяниц: дым и хохот. Сдергивал ту белую шляпку. Мешковатые глаза. Где-то он теперь? Где-нибудь нищенствует. Арфа манившая всех нас когда-то.

Тогда я был счастливее. Но я ли то был? А нынешний я это я? Двадцать восемь мне было. А ей двадцать три, когда мы переехали куда-то с Ломбард-Стрит. Стала такой сварливой после Руди. Время не повернуть. Всё равно что держать воду в ладони. А хотел бы вернуть? Как раз начиналось. Хотел бы? Ты наверно несчастен в своем доме бедный неслух. Хотела бы пришивать мне пуговицы. Надо ответить. Напишу в библиотеке.

Грэфтон-Стрит наводнила его ощущения разноцветьем надвитринных тентов. Муслин с узором, шёлк, дамы и матроны, бряцанье упряжи, гулкий перестук копыт по нагретой мостовой. Толстоваты у неё ноги, у той вон в белых чулках. Надеюсь, дождь ей их подзабрызжет. Раскормленная деревенщина. Привалили все говядопятые. Делает из женской ножки ступало. А у Молли как по струнке.

Он лениво прошёл вдоль витрин Браун и Томас, торговля шёлком. Водопад лент. Тончайшие китайские шелка. Опрокинутая ваза изливает поток кроваво-алого поплина: сияющая кровь. Это гугеноты сюда завезли La causa e santa! Таратара. Великолепный хор. Тара. Стирать надо в дождевой воде. Мейебер. Тара: пам, пам, пам.

Подушечки для игл. Давно уже грожусь купить. Растыкивает их по всему дому. Иголки в оконных занавесках.

Он чуть оголил левую руку. Цапрапина: почти прошла. Но не сегодня. Надо ещё зайти за тем лосьёном. Может на день её рожденья. Июньюльавгусентябрь восьмое. Почти три месяца. А может ещё и не понравится. Женщины не любят подбирать булавки. Скажет: упала, смотри не уколись. Мерцание шелков, юбки на тонких медных спицах, лучи из гладких шёлковых чулков.

Вернуться нет смысла. Не миновать. Скажи мне всё.

Тонкие голоса. Нагретый солнцем шёлк. Позвякивающая упряжь. Всё для женщины, для дома и уюта, рулоны шёлка, серебряная утварь, изысканные фрукты, пряности из Джаффы, от Ажендат Нетайм. Сильные мира сего.

Разгорячённо человечья пышнотелость навалилась на его мозг. Мозг сдался. Во всём чудился привкус объятий. Смутно изголодалой плотью он онемело жаждал преклониться.

Дюк-Стрит. Дошёл наконец. Нужно поесть. У Бартона. И настроение подымется.

Он свернул за Кембридж-Корнер, всё ещё под наваждением. Цоканье подков. Надушенные тела, тёплые, полные. Все целовались, отдавались: в глубине летних полей, на спутанной примятой траве, в подстёгивающей ненадёжности подъездов, на диванах, скрипучих кроватях.

– Джек, любимый!

– Милая!

– Поцелуй меня, Рэгги!

– Родной!

– Любимая!

С расходившимся сердцем толкнул он дверь ресторана Бартона. Вонь пресекла его взбудораженное дыхание: наваристый мясной бульон, хлёбово из овощей. Полюбуйся кормёжкой скота. Мужчины, мужчины, мужчины.

Унасестившиеся на высоких сиденьях вдоль стойки, сдвинув котелки на самый затылок, за столами, выкликая, чтоб ещё поднесли бесплатного хлеба, алчно, взахлёб глотающие жидкий корм, разбухая глазами, подтирая замоченные усы. Бледный салолицый молодой человек протирал салфеткой нож и вилку с ложкой. Добавочная куча микробов. Мужчина оботкнутый младенческим, в пятнах соуса, нагрудником, перечёрпывал булькающий суп в свою утробу. Другой сплёвывал назад в свою тарелку: полупрожёванный хрящ: нет зубов разжевжевжеватьего. Кус жареного мяса на шампуре. Заглатывает. Тоскливый взор пьянчужки. Откусил больше, чем в силах прожевать. И я такой же? Смотри на себя глазами других. Голодный мужчина – злой мужчина. В работе зубы и челюсти. Нет! О! Кость! Последний языческий король Ирландии Кормек из школьного стихотворения подавился в Слетти к юго-западу от Бойна. А что он ел? Объедятину. Святой Патрик обратил его в христианство. Но ему оказалось не по зубам.

– Ростбиф с капустой.

– Одно жаркое.

Запахи мужчин. Ему подкатило к горлу. Захарканные опилки, тепловато-приторный дым сигарет, смрад жевательного табака, пролитого пива, мужской пивной мочи, прогорклой закваски.

Здесь кусок не полезет в горло. Детина нацеливает свой нож и вилку поглотить всё, что ни есть, старик колупается в своих дуплах. Слегка отрыгнул, погуще, принялся плямкать жвачку. До и после. Послеобеденная молитва. Глянь сюда, потом туда. Доскребает подливу жаркого, накрошив хлебного мякуша. Да просто вылижи тарелку, старина. Прочь отсюда.

Напрягая крылья носа, он озирался вокруг на унасестившихся и застольных едоков.

– Сюда два портвейна.

– Жаркое с капустой.

Вон молодчик запихивает в себя сколько смог поднять на ноже капусты, словно от этого зависит вся его жизнь. По-богатырски. Мне аж муторно. Ему сподручнее есть тремя его лапами. Раздирая на ошмётки. Его вторая натура. Родился с серебряным ножом во рту. По-моему, остроумно. Или нет. Серебро знак достатка. Родился с ножом. Но тогда пропадает намек на поговорку. Расхрыстанный официант собирал липкие звякающие тарелки. Рок, помощник шерифа, стоя у стойки, сдувал венчик пены со своего бокала. Вздулась: желтея шмякнулась у башмака. Обедающий, отложив нож с вилкой, упер локти в стол, а взгляд, в ожидании второго, на подъемник блюд поверх заляпанного квадрата своей газеты. Другой завсегдатай что-то ему рассказывает с набитым ртом. Сочувственный слушатель. Застольная беседа. Я всчавтил мнемго в чавкверть в Плямпстер-Банке. Да, ну? Ишь ты.

М-р Цвейт в сомнении поднял два пальца к губам. Вид его говорил:

– И тут его нет. Нигде не видать.

Прочь. Гнусная обжираловка.

Он повернул к выходу. Перехвачу чего-нибудь у Деви Бирна. Подзаправлюсь. Хватит. Плотно позавтракал.

– Ростбиф с картошкой сюда.

– Пинту портвейна.

Каждый за себя, зубами и когтями. Ковть. Плям. Ковть. Жратвопожирание.

Он вышел на проясневший воздух и повернул обратно к Грэфтон-Cтрит. Жри или будешь сожран. Убей! Убей!

Ну, предположим в будущем и впрямь будет общая кухня. Все несутся рысцой наполнить миски и котелки. Содержимое переваривают на выходе. Джон Говард Парнел, например, провост Троицы, да какой угодно мамки сын, хватит уже твоих провостов и Троицы тоже, женщины и дети, извозчики, священики, проповедники, фельдмаршалы, архиепископы. С Айлсбери-Роуд, с Клайд-Роуд, из жилищ ремесленников, из северных кварталов Дублина, лорд-мэр в своём бежевом экипаже, старая королева на её гарнитурном кресле. А у меня в тарелочке пусто. После вас к нашей усреднённой пивной кружке. Отец О'Флинн всех их объегорит. Всё равно перегрызутся. Каждому охота первым. Дети дерутся – кому выскребать кастрюлю. Потребуется суповый котел размерами с Феникс-Парк. Из него гарпунят свиные ляжки и ребра. Терпеть не могу, когда вокруг люди. В отеле АРСЕНАЛ, она говорила таблот. Суп, второе и сладкое. Пойди разберись чьи мысли пережевываешь. Да, но кому мыть все вилки и тарелки? Может к тому времени все будут питаться таблетками. Зубы всё хуже и хуже.

Но помимо, остаётся ещё много всяких вегетарианских утончённо-пряных штучек из чеснока, хотя, конечно, воняет; итальянские членотёрки, мелкорезаный лук, грибы, трюфеля. И животным же больно. Осклизлые потроха. Несчастный скот на рынке в ожидании, когда молотом раскроят череп. Му. Бедные дрожащие бычки. Мээ. Хлесткий удар. Визг пресёкся. Подрагивают блики на вёдрах мясников. Дай-коть нам ту вона грудинку шо на тем кручке. Плюх. Череп и кости накрест. Ободранные стеклоглазые овцы подвешены за задние, из овечьих ноздрей на опилки сочится тягучая слизь в крапинках крови. Выдёргиваются жилы. Так-то куски не шмякай, малый.

Горячую свежую кровь предписывают при упадке сил. На кровь всегда спрос. Выжидают. Вылакать, дымно горячую, густосахаристую. Изголодалые призраки.

Ух, как я проголодался.

Он вошёл в бар Деви Бирна. Пристойный трактир. Может иногда и выпивкой угостить, но раз в четыре года, на високосный. Однажды обменял мне чек на деньги.

Так что взять? Он вынул свои часы. Ну-ка прикинем. Шипучку?

– Привет, Цвейт!– сказал Носач Флинн из своего закутка.

– Привет, Флинн.

– Как дела?

– Высше…

Тогда так. Возьму бокал бургундского и… что бы такого взять-то?

Сардины на полках. Вкус чувствуется почти даже взглядом. Сэндвич? Ветчина из потомков племенного отбора и ухода. Тушёнка. Что за дом без мяса Сливви? Неполон. До чего ж дурацкая реклама! Печатать такое под извещениями о смерти. Корни слив тянут соки. Тушёное мясо Дигнама. Людоеды приправили б лимоном и рисом. До чего просолился этот белый миссионер, однако. Как шпигованная свинина. Выжидают пока вождь полакомится почётным куском. Жестковат небось от многократного употребления. Среди жён вождя свара за честь удостоиться первой испытать эффект. Жил-был старый негр-царёк. Он, это самое, и слопал это самое у преподобного МакТриггера. А с ним – обитель блаженства. Бог его знает, что за рецепт. Плевру, требуху, трахеи скручивают и измельчают. А мяса в нём днём с огнём. Маца. Не сочетать мясо и молоко. Теперь это называют гигиеной. Йом Кипур пост по весне, прочистить утробу. Мир и войны зависят от чьего-то пищеварения. Религии. Рождественские гуси и индюшки. Избиение невинных. Ешь, пей и возвеселяйся. Потом хирургические палаты битком. Забинтованные головы. Сыр переваривает всё кроме себя самого. Могучий сыр.

– Найдется у вас сэндвич с сыром?

– Да, сэр.

Неплохо бы ещё пару оливок, если у них есть. Итальянские мне нравятся. Добрый бокал бургундского отгонит. Притупит. Салату следует быть прохладным, как огурец. Том Кернан умеет заправить. Вложить туда смак. Чистое оливковое масло. Милли мне тогда сготовила котлету со стебельком петрушки. Взять одну испанскую луковицу. Бог создал пищу, а чёрт поваров. Уха из морского чёрта.

– Жена здорова?

– Вполне, спасибо… Значит, сэндвич с сыром. Горгондола есть у вас?

– Да, сэр.

Носач Флинн отхлебнул свой грог.

– Поёт где-нибудь нынче?

Глянь на его губы. Мог бы свистнуть в собственное ухо. И для комплекта торчат как обезьяньи. Музыка. Смыслит в ней не больше извозчика. Но лучше сказать ему. Не повредит. Бесплатная реклама.

– У неё агажемент на большое турне в конце месяца. Слыхали, наверно?

– Нет. О, это замечательно. А кто устроитель?

Продавец подал.

– Сколько с меня?

– Семь пенсов, сэр… Благодарю, сэр.

М-р Цвейт нарезал свой сэндвич ломтиками. От МакТриггера. Легче чем те плюшки-пышки. И пятьсот его жен, все до одной, потом балдели наперебой.

– Горчицы, сэр?

– Благодарю.

На каждый из ломтиков он посадил рядок желтых капель. Наперебой. Вот так. Он всё большал, большал и большал.

– Кто устраивает?– сказал он.– Ну, это задумано как компания, понимаете? Долевые взносы, доля из прибыли.

– Ага, вспомнил,– сказал Носач Флинн, засовывая руку в карман, поскрести в яйцах.– Кто это мне говорил? Ухарь Болан тоже в доле, нет?

Теплый удар воздуха, жар горчицы плеснулись на сердце м-ра Цвейта. Он поднял глаза и встретил желчный взор часов. Два. В трактирах их подводят на пять минут вперёд. Время идёт. Стрелки движутся. Два. Ещё нет.

Его диафрагма заныла, потом поднялась. Опала, защемила продолжительней, жаждуще.

Вино.

Он вдохнул-вхлебнул живительного сока и, настырно упрашивая горло скорее пропустить, взвешенно опустил свой бокал на стойку.

– Да,– сказал он.– По сути, он это и организовал.

Бояться нечего. Тупица.

Носач Флинн подшмыгнул и почесался. Блоха пирует.

– Ему крупно пофартило, мне Джек Мунн говорил, на боксёрском матче, когда Майлер Кьог побил того солдата из казарм Портобелло. Говорят, он держал того отрываку в графстве Карлоу…

Надеюсь эта каплища не плюхнет ему же в стакан. Нет, подшмыгнул обратно.

– Почти месяц, слышь-ко, до самого боя. Всю дорогу на сырых утиных яйцах. Выпивки и нюхнуть не давал. Каков, а? Ей-Богу, Ухарь малый с головой.

Деви Бирн вышел из комнатки позади стойки, с поддёрнутыми под резинки рукавами рубахи, утирая губы взмахом-другим салфетки. Сытный румянец. И чьи черты улыбкою лучатся какой-то там такою полнотой. Через меру пастернака на сале.