2
Смэлли

Если проследить мою родословную со стороны мамы, в конечном итоге мы окажемся в Северной Ирландии, в небольшой рыбацкой деревушке под названием Калдафф на рубеже XX века. Легенда гласит, что мой прапрадед владел флотом рыболовных судов и был королем всех придурков города. Англичане (большие выдумщики по части доебывания к ирландцам) решили, что будут забирать часть ирландского рыболовного улова, чтобы кормить верных подданных Королевы. Это оставило город без достаточного количества пищи.

Мой прапрадед перестал зарабатывать деньги, но продолжал платить работникам из своего собственного кармана с тем, чтобы они не голодали. Он делал так, пока полностью не сел на мель. Потом он убил себя.

Два поколения спустя мой дедушка эмигрировал из Ирландии в Канаду, пошел на службу в канадскую армию и, в конечном итоге, во время Второй мировой войны на линкоре направился к французскому портовому городу Дьеп. Этот рейд был экспериментом «союзников» – Объединенных вооруженных сил, чтобы понять, смогут ли они захватить и удерживать крупный, оккупированный нацистами порт перед запуском более крупных военных операций, таких как в Нормандии.

Однако немцев предупредили, а союзники не были к этому достаточно готовы. Мой дед был в первой волне наступательных действий. Ему удалось преодолеть пляж и войти в город, но там его снял снайпер. Пять тысяч канадских солдат штурмовали Дьеп; 3367 из них были убиты или ранены. Мой дед получил 14 огнестрельных ранений, был ранен осколками и, в конечном итоге, пробыл в немецком лагере для военнопленных в течение двух лет.

Но он выжил. Добрался обратно до Канады, был награжден дюжиной медалей и женился на моей бабушке – шотландской иммигрантке, которая выступала в качестве одной из танцовщиц канадской версии Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил (службы развлечения солдат). Дед был большим, веселым парнем, который любил выпить и прегромко топать при ходьбе, как Франкенштейн, из-за своего стального бедра, расхуяренной ноги и из-за полного отсутствия левого колена. Умер он в начале пятидесятых годов, когда его травмы наконец-то напомнили о себе в последний раз.

Это была семья со стороны мамы. Мой папа не говорит много о своей семейной истории, так что его сторона в большей степени покрыта завесой тайны. Отчасти я могу понять почему, основываясь на тех историях, которые я все-таки смог собрать воедино.

Моя сестра как-то слышала историю о том, как отец моего отца отвел моего папу и его брата днем в кинотеатр. Усадив их, он сказал: «Не двигайтесь, я вернусь позже». Он так и не вернулся. Мой папа и его брат были настолько напуганы дурно обращающимся с ними отцом-алкоголиком, что они просидели в креслах в течение нескольких часов. Мой папа даже не хотел покидать свое место, чтобы пойти в туалет. Никто не знает, как долго он сидел там в луже собственной мочи.

Я знаю еще одну историю, исчерпывающую тему моего дедушки: он был забит до смерти в драке, в баре, когда моему папе было десять лет.

Мать моего отца была милой старой леди, которая баловала меня постоянно, она даже как-то отмазала меня, когда я попал в аварию на ее автомобиле (это случилось еще до того, как я получил права). Но она тоже была алкоголиком, да еще и барахольщицей в последние годы ее жизни. Она отправлялась в универсам «Pic ‘N’ Save» через дорогу от своего дома, чтобы купить сотню таких маленьких зеленых корзиночек для хранения клубники. У нее не было никакой клубники; она просто складывала эти корзиночки в углу. Иногда пожилой человек покупает увеличительное стекло, чтобы легче было читать; моя же бабушка закупала сорок штук таких луп и оставляла их в куче на полу. Ее крошечный дом и даже гараж были переполнены старыми газетами, журналами, безделушками и кусочками мусора, которые она не могла заставить себя выбросить.

В детстве я думал, что это довольно круто, что у моей бабушки были груды хлама, по которому я мог вскарабкиваться до потолка. Я не видел ничего плохого в том, что она просит меня замешать ей ром и колу, или в том, что, посещая моих родителей, она всегда выпивала в ту же минуту, как переступала их порог. В конце концов я понял, что ее алкоголизм и накопительство были симптомами более глубоких психических проблем. Когда мой дедушка умер, не думаю, что бабушка тогда была достаточно эмоционально устойчива и материально обеспечена, чтобы собственноручно воспитывать моего папу и его брата.

Недавно я подтрунивал над своим отцом на тему того, что, когда я был ребенком, он так и не купил мне новый мотик и что я должен был собирать свой собственный байк из запчастей, которые откапывал в мусоре. Он сказал тогда, чтобы я затянул свой пояс потуже, и напомнил, что в детстве у него не было ни одной игрушки до двенадцати лет.

После того как умер его отец, он жил у разных членов семьи, но в конце концов обрел себе пристанище у дяди Джона и тети Флоренс где-то в северной части штата Нью-Йорк. Они были настоящей сладкой парочкой, любили природу и прогулки и бережно относились к моему отцу. У меня остались приятные воспоминания о семейных поездках к ним в гости: дядя Джон рассказывал о жизни растений, тетя Флоренс читала нам Стейнбека, а мой папа по-настоящему расслаблялся в их присутствии.

Но шрамы моего отца уходили глубоко за пределы этих мутных, слабо детализированных, первых лет его жизни без игрушек. Он пережил что-то такое, что навсегда закрыло его эмоционально.

Мои родители встретились на «свидании вслепую» и поженились совсем молодыми, потому что мама забеременела мной уже в семнадцать лет. Они поселились в Ла-Кресента, на окраине пригорода Лос-Анджелеса. Чтобы туда добраться, нужно пилить прямо на север, не доезжая до Национального лесопарка Анджелес. Спустя четыре года после моего рождения мать родила сестру Хеддер, двоюродный брат Терри переехал к нам, иначе он мог попасть в приемную семью^[1]. Моя мама работала в библиотеке нашей начальной школы, а затем устроилась на работу в качестве школьной секретарши; отец занимался сварочными и сантехническими работами в нашем гараже, а затем открыл свою собственную мастерскую на той же улице.

Мой папа старался изо всех сил, но, к сожалению, в его старания были включены также пьянство и регулярные дозы словесного и психического насилия. Меня никогда не били (кроме случайного подзатыльника за непослушание), но меня также никогда и не обнимали. Я не помню ни одного раза, чтобы отец обнимал меня, когда я был ребенком. Я никогда не слышал «Я люблю тебя» когда-либо. И что бы я ни делал, я делал это неправильно.

«Черт подери, Эрик! Что за хуйня с тобой происходит?»

Сейчас мой папа – совсем другой человек, но отец, с которым я вырос, приводил меня в ужас. Все дети в нашем районе боялись его тоже. Он был 6 футов 4 дюйма ростом, весил 220 фунтов, был всегда сердитым и чаще всего пьяным. Когда он приходил домой с работы, я бежал к шкафу и сидел в нем в темноте, слушая, как он ураганом проходил сквозь дом, выкрикивая изо всей мочи: «Эрик!» Я вслушивался в то, как все больше и больше нарастает его гнев до тех пор, пока у меня не оставалось выбора, кроме как покинуть убежище. В такие моменты он заставлял меня вытаскивать сорняки или колоть дрова, пока не успокаивался.

Я всегда был раздражительным и нервным, потому что никогда не знал, что ожидать. Наорут на меня сейчас или проигнорируют? Быть в игноре – тоже отстой, но, как правило, это было более предпочтительным. Однажды он и его друзья выпивали в нашем гараже (это была по совместительству его сантехническая мастерская). Он позвал меня и, как только я вошел, схватил за пояс и подцепил за трусы краном, который он использовал для кантовки труб. Быстро взлетев в воздух, я долго крутился, как испанская пиньята, под вой его бухих приятелей.

Все, что я хотел, – это быть принятым; но все, что я получал, было принижением моего достоинства. В другой раз он позвал меня, когда он опять пил со своими друзьями в нашей гостиной.

– Иди сюда! Расскажи мне грязную шутку.

– Нет уж, я не собираюсь влипать в неприятности…

– Ты не влипнешь, все нормально, просто расскажи мне грязную шутку!

– Нет, я не хочу!

В конце концов он убедил меня, и я рассказал ему свою лучшую остроту четвероклассника:

«У одной тетки было две собаки – одну звали «Вертисиську», а другую – «Смотрина». Однажды тетка мылась в душе, а ее собаки убежали на улицу. Она спохватилась и как выскочит на улицу голой, да как закричит: «Смо-три-на, Вер-ти-сись-ку! Смо-три-на, Вер-ти-сись-ку!»

Друзья моего отца рассмеялись. Мой папа этого не сделал. Схватив меня за загривок и оттащив меня в ванную, в гневе он вымыл мой рот мылом.

Мама всегда была миротворцем. Она была экспертом в том, как «не выносить сор из избы» и делать вид, что все в порядке, таким образом она находила в себе силы, чтобы совладать с алкоголизмом ее собственного отца по мере ее взросления. Она предупреждала меня, что если мой папа пьян или в плохом настроении, то я не должен попадаться ему на глаза. Мама также делала все возможное, чтобы компенсировать отсутствие той эмоциональной поддержки, которую я не получал от отца.

У родителей, конечно, были свои проблемы. Лежа в постели ночью, я слышал, как они кричали друг на друга. Отец сделал всех домочадцев заложником своей враждебности, и это определенно сказалось на моей матери.

Однажды после полудня, когда мне было семь лет, моя мама схватила мою сестру, моего двоюродного брата Терри и меня и загнала в семейный фургон. Она плакала.

– Что случилось, мама?

– Ничего, все в порядке.

– Куда мы едем?

– Я не знаю. Мы просто уедем.

Она была за рулем, и мы ехали и ехали. Всю дорогу она рыдала и всхлипывала. Я до сих пор не знаю, что в ней щелкнуло. Все, что я знаю, – что она, должно быть, чувствовала себя как в ебаной ловушке. Она никогда не жила своей собственной жизнью. Она вышла замуж за моего отца, когда ей было восемнадцать, и вот она в свои двадцать пять: пытается поднять на ноги троих детей, подвергаясь бесконечному эмоциональному насилию со стороны бушующего алкоголика.

Мы припарковались на вершине холма с видом на город. День погружался в ночь, и мы все тихонько сидели на заднем сиденье в то время, как моя мама продолжала завывать. Нас не было по крайней мере четыре или пять часов. Насколько я знаю, в тот момент она была ближе всего к окончательному решению бросить его. Я не помню, как мы возвращались домой, но в конце концов мы приехали обратно. Даже в возрасте семи лет я уже переживал за нее. У матери никогда не было шанса. Мы были в клетке.

* * *

Я не хочу прятать голову в песок, с точки зрения того, как поведение моего отца повлияло на меня, но я не думаю о нем как о злодее. Какой бы ни была борьба среди нас, борьба, происходившая там, у него внутри, была намного сильнее.

Когда мне было десять лет, моя мама подхватила инфекцию, которая требовала срочной операции, и она провела в больнице больше недели. От меня скрывали детали, но я услышал что-то о «размере грейпфрута», а это никогда не бывает чем-то хорошим. Я чувствовал, что она была ближе к финишу, нежели чем мне хотелось бы об этом знать.

Однажды ночью, когда она была госпитализирована, я проснулся от грохота, доносившегося из кухни. Я открыл дверь своей спальни, и предо мной развернулось такое зрелище: отец выдергивал все наши кастрюли и сковородки из шкафов и швырял их на землю. Он открыл дверцу шкафа, чтобы приготовить себе поздний ужин, и некоторые из кастрюль выпали. Это было последней каплей в его длительном стрессе, связанном с состоянием моей мамы. Он взорвался и в пух и прах разгромил кухню.

После приступа ярости он упал на пол и стал орать. Это был единственный раз, когда я видел, что отец полностью потерял самообладание. Он был совершенно беспомощен без моей мамы, и перспектива воспитания моей сестры и меня для него была значительно страшнее, чем его постоянное угрожающее присутствие рядом со мной для меня. Я стоял в темноте и смотрел, как он плачет.

Позже, в течение многих лет, мы конфликтовали бесчисленное количество раз, но в тот момент, в дверном косяке моей спальни, я видел его тем, кем он действительно был: потерянной и беспокойной душой.