4

– Ты действительно хочешь знать мое мнение? – спросил Эрик.

– Конечно, – ответила я.

– Значит, сказать честно?

Я нервно кивнула головой.

– Тогда слушай: ты идиотка.

Я судорожно глотнула воздух, потянулась к бутылке с вином, наполнила свой бокал и залпом отпила половину.

– Спасибо тебе, Эрик, – наконец произнесла я.

– Ты просила дать честный ответ, Эс.

– Да. Верно. Ты, конечно, молодец.

Я осушила свой бокал, снова потянулась к бутылке (это была уже вторая) и долила себе вина.

– Извини за тупость, Эс, – сказал он. – Но я не вижу повода напиваться.

– Каждый человек иногда имеет право выпить чуть больше положенного. Особенно если есть что праздновать.

Эрик посмотрел на меня скептически:

– И что мы здесь празднуем?

Я подняла бокал:

– День благодарения, конечно.

– Что ж, тогда поздравляю, – криво ухмыльнулся он и чокнулся со мной.

– И должна тебе сказать, что в этот День благодарения я счастлива, как никогда. Я просто с ума схожу от счастья.

– Да уж, сумасшествие здесь ключевое слово.

Согласна, я была слегка навеселе. Не говоря уже о том, что взбудоражена от избытка чувств. Сказывалась и физическая усталость. Ведь мне удалось справиться со слезами всего за час до ланча с Эриком «У Люхова». Так что не было времени восстановить силы (хотя бы коротким сном). Пришлось наспех принять ванну, подогреть остатки кофе, сваренного еще утром, и попытаться не заплакать при виде забытой в раковине чашки, из которой недавно пил Джек. Взбодрившись прокисшим кофе, я поймала такси и рванула на 14-ю улицу.

Ресторан «У Люхова» был нью-йоркской достопримечательностью: огромное германо-американское заведение, которое, как говорили знающие люди, было скопировано с «Хофбройхаус» в Мюнхене – хотя мне его экстравагантный интерьер всегда напоминал декорации фильмов Эриха фон Штрогейма^[19]. Германский ар-деко… только, пожалуй, в превосходной степени. Думаю, своим абсурдом он и притягивал Эрика. К тому же брат (как и я) питал слабость к «люховским» шницелям, колбаскам и Frankenwein^[20]… хотя во время войны администрация ресторана намеренно прекратила подавать германские вина.

Я немного опоздала, поэтому застала Эрика уже за столиком. Он дымил сигаретой, зарывшись в утренний номер «Нью-Йорк таймс». Когда я подошла, он поднял голову и, как мне показалось, был изумлен.

– О, мой бог, – мелодраматично воскликнул он. – Любовь видна невооруженным глазом.

– Неужели так заметно? – спросила я, усаживаясь.

– О нет… ни чуточки. Только твои глаза краснее, чем губная помада, и от тебя исходит так называемое посткоитальное сияние…

– Шш… – шикнула я на него. – Люди услышат…

– Им нет нужды слушать меня. Достаточно взглянуть на тебя. И все сразу станет ясно. Похоже, ты влюбилась не на шутку?

– Да. Влюбилась.

– И где же, скажи на милость, твой Дон Жуан в гимнастерке?

– На военном корабле, следует в Европу.

– О, замечательно. Так у нас не просто любовь, а еще и разбитое сердце. Похвально. Просто похвально. Официант! Бутылочку чего-нибудь игристого, пожалуйста. Нам срочно нужно выпить…

Потом он посмотрел на меня и сказал:

– Итак. Я весь внимание. Рассказывай все без утайки.

Будучи круглой дурой, я так и сделала, уговорив при этом без малого две бутылки вина. Я всегда все рассказывала Эрику. Для меня он был самым близким человеком на свете. Он знал меня лучше, чем кто бы то ни было. Вот почему я так боялась рассказывать ему про ночь с Джеком. Эрик очень трепетно относился ко мне и всегда стоял на страже моих интересов. Нетрудно было предположить, как он мог бы интерпретировать эту историю. Отчасти поэтому я и пила так быстро и так много.

– Ты действительно хочешь знать мое мнение? – спросил Эрик, когда я закончила свой рассказ.

– Конечно, – ответила я.

– Значит, сказать честно?

И вот тогда я услышала, что я идиотка. Я выпила еще немного вина, провозгласила тост в честь Дня благодарения и позволила себе неосторожную реплику о том, что схожу с ума от счастья.

– Да, сумасшествие здесь ключевое слово, – заметил Эрик.

– Я знаю, все это кажется бредом. И ты наверняка думаешь, что я веду себя как подросток…

– Эта штука любого превращает в пятнадцатилетнего недотепу. Что одновременно здорово и опасно. Здорово, потому что… как ни крути, только влюбленность дарит состояние блаженного вихря.

Я решила рискнуть и развить эту щекотливую тему:

– Тебе знакомо это состояние?

Он потянулся за сигаретой и спичками:

– Да. Знакомо.

– И часто ты его испытывал?

– Да нет, что ты, – сказал он закуривая. – Всего раз или два. И хотя поначалу это очень бодрит, самое главное – не разочароваться потом, после того, как пройдет первоначальное опьянение. Вот тогда действительно может стать очень больно.

– С тобой такое было?

– Если ты хоть раз в жизни любил по-настоящему, значит, страдал.

– Неужели всегда происходит именно так?

Он принялся постукивать по столу указательным пальцем правой руки – верный признак того, что он нервничает.

– По своему опыту могу сказать, что да.

Он бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось: больше никаких вопросов. Что ж, эта сторона его жизни вновь оказалась для меня запретной территорией.

– Я просто не хочу видеть тебя страдающей, – сказал он. – Тем более что… мм… я так полагаю, это у тебя было впервые.

Я кивнула головой и добавила:

– Но, предположим, если ты уверен в своих чувствах…

– Не сочти меня педантом, но уверенность – эмпирическая концепция. А эмпиризм, как тебе известно, не привязан к теории… в его основе метод проб и ошибок. Скажем, существует уверенность в том, что солнце встает на востоке и заходит на западе. Точно так же есть уверенность в том, что жидкость замерзает при температуре ниже нуля и что если ты выпрыгнешь из окна, то непременно окажешься на земле. Но нет никакой уверенности в том, что ты погибнешь в результате этого падения. Вероятность – да. Уверенность? Кто знает? То же самое и в любви…

– Ты хочешь сказать, что любовь можно сравнить с падением из окна?

– Если вдуматься, совсем не плохая аналогия. Тем более, если это coup de foudre^[21]. Представь: у тебя обычный день, ты вовсе не помышляешь ни о каком романе, и вдруг ты неожиданно оказываешься в каком-то месте, и там тебе на глаза попадается этот человек… все, шлеп.

– Шлеп? Какое очаровательное сравнение.

– Ну, это всего лишь конечный результат свободного падения. Первый нырок действительно опьяняет. Но потом неизбежен шлепок. Иначе говоря, возвращение на землю.

– Но представь… только представь… что все это предопределено судьбой?

– Мы опять вторгаемся в неэмпирические сферы. Ты хочешь верить, что этот человек – любовь всей твоей жизни и вам суждено было встретиться. Но всякая вера – это всего лишь теория. Она не основана на фактах, не говоря уже о логике. Нет никаких эмпирических доказательств того, что этот Джек Малоун – тот самый мужчина, который предназначен тебе судьбой. Только надежда на то, что это так. И если рассуждать чисто теоретически, надежда – еще более шаткая конструкция в сравнении с верой.

Я уже была готова вновь потянуться к бутылке, но в последний момент передумала.

– А ты и впрямь педант, – сказала я.

– Когда это необходимо. К тому же я – брат, который очень любит тебя. Вот почему я призываю тебя к осторожности.

– Тебе не понравился Джек.

– Да не в этом дело, Эс…

– Но если бы он тебе понравился, возможно, ты бы не был таким скептиком.

– Я виделся с ним… ну, сколько?.. от силы пять минут. Так, перебросились какими-то колкостями. Разбежались. Вот и все.

– Когда ты познакомишься с ним поближе…

– Когда?

– Он вернется первого сентября.

– О боже, послушать тебя, так…

– Он обещал вернуться. Он поклялся…

– Эс, ты что, растеряла остатки здравого смысла? Где твое благоразумие? Из того, что ты мне тут наговорила, я могу сделать вывод, что этот парень тот еще фантазер… да и ловелас к тому же. Классическая ирландская комбинация.

– Ты несправедлив…

– Выслушай меня. Он в увольнительной, верно? Вламывается ко мне на вечеринку. Знакомится с тобой – возможно, самой образованной и самой элегантной женщиной из всех, кого он встречал до сих пор. И вот он включает свое ирландское обаяние. И прежде чем ты успеваешь опомниться, заверяет тебя в том, что именно ты девушка его мечты: «Та самая, назначенная мне судьбой». При этом он прекрасно сознает, что может нести всю эту чушь без всяких обязательств – потому что ровно в девять утра его уже здесь не будет. И, дорогая моя, если только я правильно все понял, ты больше никогда не услышишь о нем.

Я очень долго молчала. Просто сидела опустив голову. Эрик попытался утешить меня.

– На худой конец, это всего лишь жизненный опыт. В каком-то смысле его исчезновение даже к лучшему. Потому что он навсегда останется «тем самым парнем», с которым ты провела незабываемый романтический вечер. И в твоей памяти сохранится его блистательный образ. В то время как, если бы вы поженились, ты вполне могла бы обнаружить, что он любит стричь ногти на ногах прямо в постели, или громко рыгает, или смачно сплевывает…

– Шлеп. Ты снова вернул меня на землю.

– А что еще остается брату? Как бы то ни было, готов спорить, что, хорошенько выспавшись, ты совсем по-другому оценишь все произошедшее.

Но в этом он ошибся. Да, я отлично выспалась в ту ночь. Проспала десять часов. Но когда я проснулась поздним утром, то сразу же подумала о Джеке. Он завладел моим сознанием в тот самый миг, когда я открыла глаза… и уже не покидал меня. Я села в кровати и мысленно воспроизвела – кадр за кадром – ту ночь, когда мы были вместе. Я помнила все до мелочей – вплоть до интонаций его голоса, очертаний его лица, нежности его прикосновений. Хотя я и пыталась внять советам брата – снова и снова повторяя себе, что все это было лишь случайной встречей, – аргументы меня не убеждали.

Да что там говорить, я и сама знала, почему не стоит обольщаться насчет Джека Малоуна. Проблема была в другом: я не хотела прислушиваться к голосу разума.

Вот что было самое тревожное – упрямство, с которым я отвергала всякую логику, благоразумие, старый и добрый новоанглийский здравый смысл. Я напоминала себе адвоката, который пытается отстоять дело, в которое не верит. Как только мне начинало казаться, что я уже способна мыслить рационально, образ Джека всплывал в памяти… и я снова тонула в безрассудстве.

Была ли это любовь? В ее самой чистой и первозданной форме? Во всяком случае, никакого другого определения своим чувствам я не находила – разве что могла сравнить этот внезапный, сбивающий с ног вихрь с острой вспышкой гриппа.

Беда в том, что, в отличие от гриппа, любовная лихорадка не проходила. Более того, она усугублялась с каждым днем.

Джек Малоун стал моей навязчивой идеей. Боль от разлуки с ним была невыносимой.

Воскресным утром, в уик-энд Благодарения, мне по звонил Эрик. Это был наш первый разговор после встречи «У Люхова».

– А… привет, – безучастно произнесла я.

– О, дорогая…

– О, дорогая, что? – довольно грубо спросила я.

– Дорогая, судя по голосу, ты не слишком рада моему звонку.

– Я рада.

– Да, радость так и сквозит в твоем голосе. Я просто звоню узнать, не спустились ли к тебе с небес боги равновесия и здравого смысла?

– Нет, не спускались. Что-нибудь еще?

– Я все-таки замечаю некоторую грубость в твоем тоне. Хочешь, я приеду к тебе?

– Нет!

– Отлично.

И вдруг я услышала собственный голос:

– Да. Приезжай. Сейчас.

– Что, все так плохо?

Я с трудом сглотнула:

– Да, плохо.

Мне становилось все хуже. Нарушился сон. Каждую ночь – между двумя и четырьмя часами – я вдруг просыпалась. Лежала, уставившись в потолок, страдая от пустоты, одиночества и жуткой тоски. И не было никакого логического объяснения этой моей тяги к Джеку Малоуну. Она просто присутствовала. Дурманящая. Иррациональная. Абсурдная.

Не в силах бороться с бессонницей, я вставала с постели, садилась за стол и писала Джеку. Я писала ему каждый день. Обычно я ограничивалась почтовой открыткой – но могла часами мучиться, перекраивая слова и фразы, прежде чем пять строчек ложились на бумагу.

Все письма Джеку я писала под копирку. Иногда я доставала папку, в которой держала копии, и перечитывала этот пухнущий день ото дня том любовной переписки. Каждый раз, закрывая папку, я говорила себе: это какой-то бред.

По прошествии нескольких недель ситуация стала казаться мне еще более бредовой. Потому что я так и не получила ни одного письма от Джека.

Поначалу я пыталась найти какое-то рациональное объяснение отсутствию вестей от моего возлюбленного. Мысленно я следовала его маршрутом, высчитывала: дней пять на то, чтобы морем добраться до Европы, еще пара дней на дорогу до места назначения в Германии, потом недели две его письмо будет идти через Атлантику (следует помнить, что все это было задолго до появления авиапочты). Добавить к этому усталость после долгой дороги да рождественскую перегрузку на почте, а если еще и представить, сколько американских солдат расквартировано по всему миру… короче, до Рождества я так и не получила от него весточки.

Но вот наступил Новый год. А от Джека по-прежнему не было ни строчки… хотя я и продолжала писать ему каждый день.

Я ждала. Напрасно. Январь плавно сменился февралем. Каждый день я маниакально ждала письма. Мешок с почтой приносили примерно в половине одиннадцатого утра. Комендант часа два разбирал письма, потом раскладывал их у порога квартир. Я перестроила свой рабочий график в «Лайф» так, чтобы в половине первого забежать домой, проверить почту, потом на метро вернуться в офис к четверти второго (как раз заканчивался перерыв на ланч). Целых две недели я строго придерживалась этого расписания, каждый день теша себя бессмысленной надеждой на то, что вот сегодня наконец придет долгожданное письмо от Джека.

Но я возвращалась в офис с пустыми руками. И с каждым днем надежды оставалось все меньше, зато усиливалось чувство утраты. Тем более что бессонница начала одолевать меня с беспощадной силой.

Однажды около полудня Леланд Макгир заглянул в мою каморку.

– Хочу подкинуть тебе выгодную работенку на уик-энд, – сказал он.

– О… в самом деле? – рассеянно произнесла я.

– Что ты думаешь о Джоне Гарфилде?

– Замечательный актер. Симпатичный. По своим политическим взглядам ближе к левым…

– Ну, что касается последнего аспекта, пожалуй, лучше обойдем его стороной. Не думаю, что мистера Люса приведут в восторг социалистические идеи Гарфилда, изложенные на страницах журнала «Лайф». Гарфилд – красавчик. Женщины без ума от него. Поэтому я хочу, чтобы ты обыграла именно эту его «сильную, но в то же время слабую» сторону…

– Извини, Леланд, но я что-то не пойму. Мне нужно будет написать про Джона Гарфилда?

– Ты не только будешь писать про Гарфилда, ты еще возьмешь у него интервью. Он сейчас в городе и согласился уделить нам час своего драгоценного времени. Так что рассчитывай к половине двенадцатого быть на месте, часок побудешь на киносъемках, а в половине первого у тебя будет шанс побеседовать с ним.

Меня вдруг охватила паника.

– Я не могу в половине первого.

– Не понял?

– Извини, но я просто не могу завтра в половине первого.

– У тебя какие-то планы?

Я услышала собственный голос:

– Я жду письма…

Господи, как же я пожалела о том, что произнесла эту фразу. Леланд посмотрел на меня, как на сумасшедшую:

– Ты ждешь письма? Я не понимаю, при чем здесь интервью с Джоном Гарфилдом в двенадцать тридцать?

– Нет-нет, совсем ни при чем, мистер Макгир. Все в порядке. Я с радостью проведу это интервью.

Он осторожно покосился на меня:

– Ты уверена, Сара?

– Абсолютно, сэр.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я попрошу пресс-секретаря Гарфилда позвонить тебе после ланча и организовать брифинг. Если только ты не будешь занята в это время, ведь ты ждешь письма…

Я твердо выдержала его взгляд:

– Я буду ждать его звонка, сэр.