– Это альпийское восхождение.

Перилами служила промасленная веревка. Лестница уходила вверх спиралью. Предстоял серьезный подъем. На крошечную лестничную площадку каждого этажа выходило по две двери, выкрашенные в темно-бордовый цвет. Я добрался до пятого этажа. Вершина. Изабель стояла в дверном проеме. Черная водолазка и длинная узкая черная шерстяная юбка плотно облегали ее стройную фигуру. Дымилась зажатая между пальцами сигарета. От меня не ускользнул оценивающий взгляд Изабель. Она улыбнулась и подалась вперед, целуя меня в обе щеки.

– Ты заслуживаешь выпивки после такого подвига.

Я последовал за ней внутрь. Квартирка оказалась крохотной. Шагов двадцать в длину и десяток в ширину. Низкий потолок едва не задевал голову.

– Я боялась, тебе здесь будет тесновато.

– Недостатки высокого роста.

– Мне нравится твой рост. Большинство французских мужчин мелкие, во всех смыслах.

Она взяла у меня пальто, и ее пальцы коснулись рукава моего свитера. Мне хотелось заключить ее в объятия. Но вместо этого я закурил сигарету. Изабель сняла с полки, встроенной в нишу кухни, два больших пузатых бокала. Она выставила их на стол и потянулась за бутылкой вина и штопором. С непринужденной легкостью вытащила пробку и налила в каждый бокал вина на три пальца. Кружение темно-красных танинов. Меня так и подмывало схватить свой бокал и опустошить его залпом. Голландское мужество, храбрость во хмелю.

– Нужно подождать пять минут. Вино должно подышать.

Я глубоко затянулся сигаретой, чтобы успокоиться. Изабель потянулась ко мне свободной рукой, переплетая наши пальцы. Я присел на диван, и в голове пронеслось: не притягивай ее к себе.

Она опустилась рядом со мной и крепче сжала мои пальцы.

– Поцелуй меня.

В следующее мгновение мы уже стали одним целым. Наши рты сливались в глубоком поцелуе. Ее руки обхватывали мою голову. Ее язык скользил по моему нёбу. Ее ноги раздвинулись, затем обвились вокруг меня, раскачивая меня взад-вперед, взад-вперед. Нарастающая страсть: мгновенная, сумасшедшая. Срывание одежд. Ее нижнее белье: черное, простое. Она схватила меня за пояс. Стянула с меня джинсы. Взяла мою руку. Ее кожа: веснушчатая, как и лицо, полупрозрачная. Треугольник волос. И мой палец, его ласкающий. Она издала приглушенный стон. Направила меня в свое лоно. Я устремился туда, проникая так глубоко, как только мог. Она уже не сдерживала стоны. Теперь она впивалась ногтями мне в спину. Мы были одержимы. Вне себя. Никогда еще я не ведал такого безумия, такой свободы. Я старался сдерживаться как можно дольше. Выплеснул себя дикой вспышкой, словно пронзенный электрическим разрядом. Стараясь приглушить судорожный вздох, я тяжело рухнул на нее. Она все еще дрожала. Я чувствовал, как колотится ее сердце. Ощущал влажность кожи. Сплетение наших тел. Она взяла меня за руку. Сжала. Солидарность общей страсти. Потом обхватила мою голову обеими руками. Стиснула. Долго и пристально смотрела мне в глаза. Я видел вопросы. Она поцеловала меня. Провела указательным пальцем от моего лба к губам. И сказала:

– Ты можешь прийти еще раз.

Я улыбнулся, пытаясь скрыть тревогу. Тревогу от того, что так ошарашен страстью. Она закурила нам сигареты. Чокнулась со мной своим бокалом.

– Á nous, – сказала она.

За нас.

***

В тот вечер я постучал в дверь Пола Моуста.

– Я работаю, – крикнул он, перекрывая ленивое клацанье пишущей машинки.

– Выпивка за мой счет, если тебе нужен предлог, чтобы прерваться.

– Предлог принят, – откликнулся он.

Через пять минут мы уже сидели за кальвадосом и сигаретами в углу Le Select.

– Так когда же ты влюбился? – спросил он.

Вопрос сбил меня с толку. Потому что не только застал врасплох, но и заставил задуматься: неужели я настолько прозрачен?

– Не понимаю, о чем ты, – промямлил я.

– Чушь собачья. Ты только что стал жителем округа под названием Влюбленный. Дай угадаю, это прекрасная, неуловимая Изабель?..

Я ничего не ответил, уткнувшись взглядом в бокал с темно-медным яблочным бренди. Моуст потянулся к моей пачке сигарет.

– Твое молчание говорит само за себя: виновен по всем статьям.

Теперь настала моя очередь закурить.

– Ты когда-нибудь влюблялся по уши? – наконец спросил я.

– Конечно. Примерно тридцать три раза. И всегда с высокой долей иронии, сопровождающей погружение в этот омут. Но это не твой случай, сынок. «Как ты собираешься держать их на ферме после того, как они увидят Пари?»³⁹

Я поджал губы. Яростно затянулся сигаретой и залпом осушил остатки кальвадоса.

– Давай, назови меня говнюком, – ухмыльнулся Моуст.

Я промолчал.

– В этом весь ты – вежливый фермерский мальчик.

– Я вырос не на гребаной ферме, – прошипел я.

Моуст улыбнулся.

– Шах и мат. Дай угадаю: ты никогда раньше не испытывал ничего подобного, никогда не знал такой страсти…

Я вскинул руку, как коп-регулировщик.

Моуст снова расплылся в улыбке.

– Тут, видишь ли, какое дело. За то время, что я живу здесь, со мной раз или два случались такие истории. И эти отношения прекрасно работают, пока ты понимаешь: замужняя француженка играет по своим правилам… и твое сердце не будет разбито, если ты смиришься с тем, что оно не получит того, чего так хочет.

На что я возразил бы, но только мысленно, поскольку не мог выразить словами: «Разве могли мы с Изабель так истово заниматься любовью и не любить друг друга?»

***

На следующее утро я позвонил в десять. Моя ошибка. Слишком рано. Слишком нетерпеливо. Когда диск телефона в Le Select завертелся колесом рулетки, я сказал себе: «Еще не время. Не сейчас. Подожди». Пусть даже она и сказала «позвони завтра», когда я уходил от нее прошлым вечером. С тех пор я прокручивал в памяти каждое его мгновение. Ошеломленный тем, что произошло между нами. И мучаясь страхом возможной потери.

Не это ли называют двойственностью? Когда первое знакомство с настоящей страстью запускает сумасшедший танец: горячность сопровождается ощущением, что все может ускользнуть? И ты изо всех сил пытаешься это удержать. Хотя еще и понятия не имеешь о том, что происходит и чем это может обернуться.

– Bonjour, Сэмюэль. Ты звонишь довольно рано. – Ее тон: официальный, насмешливый, укоряющий. – Как себя чувствуешь после вчерашнего?

– Скучаю по тебе.

Черт. Слишком откровенно.

– Приятно слышать. Это были чудесные мгновения.

– Когда мы сможем повторить чудесные мгновения?

– Mon jeune homme⁴⁰…

– Я могу зайти попозже.

– Мне бы очень этого хотелось. Но через несколько часов я должна уехать на выходные. В понедельник, 17:00?

– Э-э… конечно.

– Похоже, ты сомневаешься.

– Не сомневаюсь. Просто чувствую себя болваном.

– Ты вовсе не болван, Сэмюэль. Я с большим удовольствием жду нашего следующего рандеву.

Меня охватило отчаяние. Почему мне казалось, что это односторонняя влюбленность? Но стоило голосам сомнения зазвучать в голове, как я тотчас заставил их замолчать. И вместо этого сказал:

– Тогда до понедельника.

– Merveilleux. Bon weekend, Samuel⁴¹.

Конец разговора.

Через несколько часов я должна уехать на выходные.

Понедельник теперь казался далеким, как будто до него целая вечность. Мой безрассудный сценарий желания: перезвонить ей, настоять на часе страсти сегодня. Или появиться на рю Бернар Палисси и…

Разрушить все незрелостью импульсивности.

Я оттолкнул телефон. Заказал еще кофе. И вернулся к своей газете и своему блокноту. Я открыл Pariscope⁴² и запрограммировал для себя фильмы, джазовые концерты и бесплатные органные концерты в церквях, чтобы убить время до понедельника. Словом, создавал иллюзию занятости.

Выходные тянулись мучительно. Я старался заполнить их делами и заботами. Лишь бы вырваться из плена завышенных ожиданий. Я пытался подавить страх: а вдруг она в последнюю минуту отменит свидание (хотя до сих пор ничто не намекало на это).

Утро понедельника началось с хлопка одной из соседних дверей. Я поплелся в ванную и увидел в коридоре Пола Моуста с двумя чемоданами у ног.

– Ну, здравствуй, незнакомец, – сказал он.

– На прошлой неделе я стучался дважды. Ты не ответил.

– Был занят другим. А теперь занят отъездом.

– Есть какая-то причина?

– Мой отец ушел из этой жизни две ночи назад.

– Мне очень жаль.

– Банальность оценена.

– Я от души.

– Знаю. Настроение скверное. Папа не был ангелом. Но я должен поступить правильно. Похороны назначены на среду. Мама сообщила, что я не вычеркнут из завещания. Так она пытается сказать мне: прояви уважение, будь рядом со мной, и я не стану тебе мешать и не пойду против тебя.

– Так вот оно что. Окончательный исход. Не вернешься?

– Я отсидел здесь свой срок. И подошел к тому этапу, когда положено покончить со статусом временного поселенца, обзавестись постоянным жильем, carte de sejour⁴³, найти работу и объявить: Париж – мой дом. Получить документы, необходимые для женитьбы. Кандидатуры имеются. Но остерегайся богемных француженок с их фразами о свободной любви без тормозов. У них у всех есть эта буржуазная изнанка. Рано или поздно они заводят разговор об обязательствах, собственности, детях. Все это в них заложено еще в возрасте становления личности. Под маской сексуальной свободы часто скрывается будущая бытовая западня.

– А ты уверен, что сможешь избежать всего этого дома?

– Конечно нет. Через пять лет я женюсь и запру себя в рамках какой-нибудь академической деятельности. Если только до этого не решусь заключить Фаустову сделку и последовать по стопам отца в рекламу. Он ведь был руководителем J. Walter Thompson⁴⁴. Ловкий, умный, успешный, вечно отсутствующий. Никогда не ценил меня.

Я потянулся и положил руку ему на плечо. Он стряхнул ее.

– Это и есть твое представление об утешении? – буркнул он.

– Скорее солидарность.

– Что мне это даст?

– Сиюминутную веру в то, что кто-то тебя понимает.

Он опустил голову. Подхватил свой багаж.

– Бостон зовет.

– С нетерпением жду возможности прочитать твою книгу.

– Она никогда не увидит свет.

– Как ты можешь так говорить?

– Потому что я узнаю мусор, когда читаю его.

Он потащил свою поклажу, отклонив мое предложение о помощи. Загрохотал чемоданами по ступенькам. Я заглянул в его комнату. Там остались все его книги. Стопки неиспользованных блокнотов. Бутылки вина и прочего спиртного. Я окликнул его.

– А как же твои вещи?

– Все в прошлом. Распоряжайся.

– Это любезно с твоей стороны.

– Я какой угодно, только не любезный. И знаю, что со временем парижская идиллия и тебе покажется последней иллюзией свободы, прежде чем ты поступишь, как большинство из нас, янки: пустишься в ожидаемый конформистский танец.

Наши последние слова. Хлопнула входная дверь. Моуст исчез.

Я вошел в его комнату. Более сотни книг. Желтые блокноты. Коллекция авторучек. Около полудюжины нетронутых тетрадей в черных обложках. Миллиметровая бумага. Карандаши. Четыре закупоренные бутылки красного. Две бутылки кальвадоса. Vielle Prune. Остатки жизни, проведенной в пути. Я почувствовал странный холодок на загривке. Осознание того, что все накопленное нами – наши приобретения, наши связи и отношения – неизбежно остается позади. Никто из нас не избежит этой участи. Вот почему следует избегать робости, когда речь идет о настоящем времени. Все, что у нас есть, в сущности, это здесь и сейчас.

И все, что было у меня, и чего я хотел в тот самый момент – это Изабель.

***

Мы упали в постель, как только я переступил порог ее квартиры. Сплелись телами. Обнаженные в мгновение ока. Раздавленные друг другом. Четырехдневная передышка породила бескрайнее желание. Меня тянуло в нее. Широко раздвинутые ноги приглашали проникнуть внутрь. Смыкаясь, проталкивали меня еще глубже. Ее нарастающие стоны. Мои руки, обнимающие ее. Мои зубы, покусывающие кожу ее головы. Аромат ее духов – что-то лавандовое, едва уловимое – обволакивал. Мои пальцы на ее сосках. В ушах – ее учащенное дыхание. Безумный ритм раскачиваний взад-вперед, взад-вперед. Ее усиливающиеся крики. Ее ладонь накрыла рот в момент оргазма. Спустя мгновение рвануло и во мне. Внезапный взрыв ударил в голову, а затем пробежал по телу волной глубочайшего освобождения. Я рухнул на подушку совершенно без сил. Она повернулась ко мне, лаская пальцами мое лицо и осыпая его мягкими поцелуями.

– Mon amour⁴⁵.

Это прозвучало шепотом. Я прошептал в ответ:

– Mon amour.

Долгий глубокий поцелуй. Потом она встала с постели, и на ее высокую фигуру легла тень от зажженной на столе свечи. Рыжие волосы, разметанные по лицу. Сияние глаз.

Визуальная миниатюра, которая и поныне остается со мной: обнаженная красота Изабель, мгновения после того, как мы привели друг друга в исступленный восторг. Покачивание ее узких бедер, пока она занималась практическими мелочами для нашего настроения. Открывала бутылку вина. Искала бокалы. Доставала откуда-то пачку сигарет «Кэмел», стальную зажигалку «Зиппо», щербатую пепельницу из кафе.

Я так мало понимал в жизни тогда. Но все же был в состоянии постичь чудо всех этих простых вещей, сливающихся воедино и рождающих нечто похожее на благодарность. Благодарность за этот идеальный момент с ослепительной женщиной, о которой я до сих пор практически ничего не знал. Но с кем оказался в постели под крышей дома XVIII века в Париже века XX.

– Как прошли выходные?

Как только слова слетели с моих губ, я пожалел о банальности вопроса; все это смахивало на прощупывание личной жизни. Я почувствовал, как напряглись ее плечи. Как пробежала мгновенная дрожь неодобрения.

– Просто замечательно. Спокойно.

– Ты уезжала из города?

– Да, в наше местечко в Нормандии. Недалеко от Довиля. Там пляж. Ла-Манш: канал. Английская погода во Франции. Прекрасное уныние.

Наше местечко. Впервые она ввернула местоимение множественного числа, чтобы описать свою жизнь за пределами этого двадцатиметрового пространства на пятом этаже.

– Вы выбрали его из-за уныния?

– Из-за пляжа. И к тому же это всего в двух часах езды от Парижа. Что до меня, то я люблю синеву Юга. Блеск света. Это дуновение Afrique du Nord⁴⁶, когда выходишь из поезда на вокзале Сен-Шарль в Марселе.

– Почему бы вам не поселиться там?

– Париж – Марсель: девять часов на поезде. Это как другой мир. Непрактично для уикэнда за городом. И еще у семьи всегда был дом в Нормандии.

– Твоей семьи?

– Еще чего. У семьи со средствами. Он родом из старинной семьи с глубокими связями в военных кругах, в высших эшелонах власти Республики и, конечно, со старым финансовым истеблишментом, чье влияние уходит корнями в далекое прошлое.

– А ты? Не из семьи с деньгами?

– Мои родители оба были учителями в лицеях. Книгочеи, охочие до знаний, самодостаточные, втайне недовольные своей судьбой. Мой отец хотел писать романы. А мама видела себя великим ученым. Вместо этого они преподавали в школе. Из-за этого, из-за ограниченности la vie quotidienne⁴⁷, они разочаровались в своем союзе. Потому оба и завязали отношения с другими людьми. Что привело к обычному хаосу. Они развелись. И снова женились на копиях друг друга. Человеческая потребность повторения.

– У тебя есть братья, сестры?

– Нет, я единственный ребенок.

– Как и я.

– Довольно странно ощущать себя единственным плодом долгих лет в одной постели. Расскажи мне, почему это так грустно для тебя – быть единственным ребенком в семье?

– Я никогда не упоминал…

– В этом нет необходимости. Все и так заметно по тому, как ты себя держишь.

– Я настолько очевиден?

– Для товарища по несчастью, как я… да. Это то, что я уловила в тебе, среди прочего, в тот первый вечер, в книжном магазине: одинокий молодой человек… и не только потому, что один в Париже. Это более глубокое одиночество. То, что, наверное, живет в тебе с детства.

Я не знал, что сказать. Разве только:

– И ты поняла это из нашего первого разговора?

– Обиделся?

– Вряд ли.

– Но твой тон. Ты как будто потрясен.

– Потрясен, что ты так хорошо и так быстро читаешь меня.

Она потянулась ко мне с поцелуем.

– А теперь расскажи, почему тебе так одиноко.

Меньше всего мне хотелось говорить об этом, лежа нагишом рядом с ней в ворохе скомканных простыней. Но какой-то внутренний голос подсказал: «Увильнешь от ответа и потеряешь важное чувство близости между вами».

Поэтому я рассказал ей о маме и папе, о том, как рос обычным мальчишкой в Индиане, зная, что мое будущее в другом месте… особенно после смерти матери. Она слушала молча. Когда я закончил, она обняла меня, притягивая к себе.

– Может быть, мой мир и отличался от твоего мира. Но твое детство – знакомая мне территория. Я тоже жила там, только с матерью такой же отстраненной, как и папа, окопавшейся в себе.

***

Середина февраля. Наша четвертая неделя вместе. Свежий снег. Потом унылая неделя дождей. Я выучил новое слово: glauque. Мрачный. Тоскливый. Изабель простудилась. Постоянный кашель, переходящий в глубокий рубленый баритон.

– Я должна бросить это, – сказала она, раздавливая сигарету «Кэмел» в пепельнице, балансирующей на моем голом торсе.

Мы лежали в постели. Настенные лингвистические часы показывали 18:00. Наши свидания два раза в неделю. Всегда в одно и то же время: с пяти до семи вечера. Всегда с трех-четырехдневным перерывом après⁴⁸. Правила. Ее правила. Я никогда их не оспаривал. С того самого первого утреннего звонка après. Когда я более чем прозрачно намекнул, что ждать четыре дня, чтобы снова увидеть ее, для меня смерти подобно. Своим холодным ответом она дала понять: это границы. Прими или уходи.

Я принял их. Запирал рот на замок всякий раз, когда чувствовал, что с губ готовы сорваться слова любви. Хотя был по-настоящему влюблен. И ничего на свете не желал больше, чем ее. Думая: мы идеальная пара. На всех уровнях.

Она это знала. Улавливала тот романтический вихрь, что кружил во мне. Он ей нравился. Потому что усиливал мою страсть к ней. Но однажды, когда я начал было признаваться в своих чувствах, шепча: «Je t’aime⁴⁹», она приложила палец к моим губам и прошептала в ответ:

– Аrrêté⁵⁰.

Это было еще одно правило: мы могли называть друг друга любовниками, но не влюбленными. Даже при том, что в постели это никогда не было сексом. Мы всегда занимались любовью.

Я соблюдал правила. Задал несколько вопросов о ее жизни. Узнал, что она переводит роман австрийского писателя, которого называла мастером «раздробленного повествования». Я частенько поглядывал на заставленные книгами полки – книги на четырех языках, и так много незнакомых мне авторов. Какие же пробелы в моем ограниченном культурном образовании! Теперь мне хотелось их заполнить.

– Я так мало читал художественной литературы.

– Тогда начинай прямо сейчас.

***

На следующий день, вооружившись ее списком, я отправился в книжный магазин «Шекспир и компания» и купил романы Драйзера, Флобера, Золя и Синклера Льюиса. Теперь в распорядке моих бесконечно свободных дней появился еще один пункт. Я поставил себе задачу прочитывать не меньше двух романов в неделю. Изабель стала моим преподавателем литературы. Я узнал все о навязчивом переписывании Флобером «Мадам Бовари» и о том, что это был первый роман, затрагивающий тему скуки обыденности и разъедающего душу брака.

– Люди в большинстве своем женятся по любви, – сказала она. – А потом просыпаются спустя годы и обнаруживают себя в ловушке однообразия, апатии долговременной супружеской жизни.

– Но это, конечно, не твоя история.