Глава шестая

Та открытка от Адама продолжала меня мучить. Тем более что я сразу же брату ответила (получила, прочитала… напиши подробнее…), но от него пока не пришло больше ни слова.

Через месяц после начала семестра на родительские выходные приехали папа с мамой, мы с ними провели вдвоем час, пока мама покупала мне новые простыни и полотенца (те, которые я приобрела сама, она назвала «ужасными, противными и дешевыми»).

Как только она отбыла на нашем семейном автомобиле, я начала расспрашивать отца:

– Как дела у Адама в Сантьяго?

– Все хорошо, справляется. Я не так часто его вижу. Он по большей части трудится в Икике. Это там, где рудник, так что наш Адам в центре событий. Занимается важным делом.

– А что именно он делает?

– Финансы, ты все равно не разберешься.

– А ты попробуй, вдруг пойму?

– С каких это пор ты заинтересовалась международным финансированием горнодобывающей промышленности?

– Мне интересно, чем занимается Адам.

– Вот пусть Адам тебе и рассказывает.

– Но он далеко, в пустыне, до него пять тысяч миль. Да и писать Адам не мастак.

– На Рождество он приедет домой. Тогда все тебе и расскажет.

– А почему ты не можешь сказать сейчас? Может, он делает для тебя какую-то грязную работу?

– Грязную работу? – переспросил папа презрительно, с мрачной усмешкой. – Ты ж ничего не знаешь о том, что мы там делаем, на юге.

– Но это грязный бизнес?

Папа закурил.

– Любой бизнес – грязь, – бросил он наконец и посмотрел так, что я поняла без слов, что он хочет сказать: и больше ты от меня об этом ни слова не услышишь.

Позже в тот же день мы остались наедине с мамой, и я поинтересовалась уже у нее, все ли в порядке у Адама. Она стрельнула в меня взглядом:

– Тебе известно что-то, чего не знаю я?

– Просто интересно, как там у него дела.

– Мой сын звонит мне раз в десять дней и каждый раз говорит, что все у него прекрасно. А вот ты от меня что-то скрываешь.

– Мам…

– Не мамкай. Скажи мне правду.

Очередная проблема с моей матерью заключалась в том, что от нее невозможно было что-то скрыть – что-то заподозрив, она превращалась в агента ФБР и не отступалась до тех пор, пока не вытянет из тебя всю информацию. Потому я так мало с ней и откровенничала – даже малейший намек на то, что я что-то знаю, вот как сейчас, выливался в допрос третьей степени.

– Если ты не скажешь мне, что знаешь про Адама, я пожалуюсь твоему отцу.

– А если нажалуешься, вы снова поцапаетесь и еще больше попортите крови себе и нам всем. Но если ты так хочешь, мама, давай. А то уик-энд что-то очень уж мирно проходит. За весь день ни одной ссоры – прямо-таки рекорд для нашей семьи.

Может, ради разнообразия, но мама меня послушала. Однако на следующее утро, когда родители уезжали, она обняла меня и прошипела на ухо:

– Я этого так не оставлю, разберусь во всем.

Больше мама со мной об этом никогда не заговаривала. Адам так и не ответил на мою открытку. В воскресенье вечером – я каждую неделю созванивалась с родителями – мама не проронила ни слова на эту тему, хотя на этот раз я в лоб спросила ее, чем занимается мой брат в Чили. Она ушла от ответа, начав спрашивать, почему мы поссорились с Питером – ей-де кажется, что мы не разговариваем. От этого вопроса увильнула уже я, уверив, что у нас все хорошо и мы снова общаемся. Я поняла тогда, что с нашей семейкой надо держать ухо востро, а уклонение от правды необходимо просто для того, чтобы выжить. На самом деле Питер написал мне письмо, в котором просил прощения. Он говорил, что жалеет о том, что случилось, и очень по мне скучает. Это меня порадовало. Я отправила ему открытку с иллюстрацией к «Алой букве» Готорна. Текст был простой: со временем у меня это пройдет, но дай мне это время. Так что, строго говоря, я сказала правду: мы действительно общались.

Тем же вечером, лежа рядом с Бобом, я рассказала ему о том, как мы с Питером приезжали в Боудин. Когда стало ясно, что я не разговариваю с Питером из-за того, что он переспал с Шелли, Боб высказал свое суждение:

– Если хочешь, вот мои два цента на эту тему: твой брат действовал как типичный мужик. С ним заигрывала симпатичная девушка. Он не стал отказываться. Да, не слишком приятно, что этой девушкой оказалась та, которая познакомила тебя с колледжем, но она же пригласила его к себе на хату. Он и пошел. Сучка не захочет – кобелек не вскочит.

– Это грубо.

– Гм… это во мне говорят мои неандертальские корни. Тебе пора перестать злиться на брата.

– Не знаю, пройдет ли эта злость когда-нибудь.

– Мы можем над этим поработать вместе, – сказал Боб, пробежав пальцами по моей голой спине, потом наклонился и поцеловал меня в шею, что всегда меня возбуждало.

В один миг я оказалась сверху, поражаясь той легкости, с которой двигались вместе наши тела, как синхронно нарастала в нас страсть. Боб оказался пылким и изобретательным любовником. В первую нашу ночь он сделал нечто, выходившее за рамки книжных инструкций Арнольда: он довел меня до исступления.

То, что теперь мы были вместе с Бобом, не обошлось без осложнений. С самого начала наших отношений я ясно дала понять, что ни под каким видом не собираюсь участвовать в попойках, которые спортсмены устраивали в братстве Бета-Тета-Пи. Мы встречались в моей комнате, так как моя соседка по комнате, к счастью, почти все ночи проводила в общежитии своего парня. О нашей связи мы помалкивали. Это было наше общее решение. Я не хотела афишировать, с кем сплю. Боб со своей стороны понимал, что «на него выльют хренову тучу дерьма, если дружки по братству узнают, что он встречается с башковитой». Но как-то Диджей – мы по устоявшейся традиции обсуждали с ним достоинства коротких рассказов за бутылкой красного вина в «Сердитом тетереве» – намекнул, что все знает обо мне и «футболисте».

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Я попыталась скрыть смущение, но мне это плохо удалось. На губах парня заиграла улыбочка, и эта улыбочка мне не понравилась.

– Конечно же не понимаешь, – отозвался Диджей. – Потому что, могу поспорить, вы с этим пеньком все старательно скрываете.

– Он не пенек, – вспыхнула я, неожиданно разозлившись.

– Поздравляю, ты выдала себя с головой, – фыркнул Диджей.

Когда я пересказала этот разговор Бобу, убежденная в том, что если знает Диджей, то скоро узнают все, он ничуть не озаботился:

– В Бета-братстве никто ничего не знает, потому что иначе, уж поверь, заклевали бы без жалости. И не переживай ты так. Мой папаша говорит, что за гонором легко скрыть неуверенность. Поэтому выше нос, и плевать тебе на всех спортсменов и чирлидерш в мире. Да и на интеллектуалов, которые считают, что ты обязана дружить только с ними. Все они существуют только для того, чтобы напоминать тебе: ты лучше большинства людей в этом мире, потому что не боишься быть непохожей и умной.

Слушая Боба, я сама не заметила, как обняла его. А когда он закончил, долго страстно целовала, прежде чем заговорить:

– Ты, может, первый человек, который меня всерьез зацепил, и я чувствую, что влюбляюсь. Влюбляюсь без памяти. И от этого мне легко, и я чувствую себя счастливой – это приятный сюрприз, потому что до сих пор мне совсем не часто приходилось быть счастливой. Но одновременно все это меня очень тревожит.

– Потому что…

– Потому что я боюсь всерьез влюбиться в тебя, и потому что мы такие разные внешне – пусть даже вместе мы нереально круты, – и потому что мне нравится заниматься с тобой любовью, и потому что от всего этого вместе мне очень-очень страшно, потому что…

Боб наклонился и взял мое лицо в руки:

– Эй, и я в тебя влюблен. И считаю, что это очень клево. Так не пора ли нам завязать со всей этой конспирацией и вместе появиться в колледже?

Я была ошеломлена. А еще мне понравилось то, что Боб не боялся быть со мной откровенным – позже в ту ночь он рассказал, что всегда считал себя «пентюхом из Саути», что его мать Айрин всегда на взводе и периодически впадает в тяжелое состояние, может целый день пролежать в постели, не есть и не пить – тогда, в 1972 году, никто еще не называл это депрессией, – словом, что она уже много лет не в себе.

– Зато с отцом мне повезло, – рассказывал Боб, – хотя он, конечно, сильно огорчился, что я не получил полную футбольную стипендию в Бостонском колледже, где заправляют иезуиты. Их команда подпитывает игроками из НФЛ. В Бостонском колледже звездой стать легко, к двадцати двум годам можно сделаться профессионалом. Одного папа не знал – что я не хочу становиться профи. Боудин я выбрал не только из-за полной стипендии, а еще и потому, что уровень образования здесь высокий. Папаша пока не знает, но я через год собираюсь поступать в аспирантуру. Хочу писать диссер по английской литературе. Хочу быть профессором, преподом.

– Так это же здорово!

– Он будет мной гордиться, если я продолжу хорошо учиться и получу полную стипендию в Лиге плюща. Но не преминет позудеть на тему о том, что я всю жизнь буду жить на нищенское жалованье и что с моими оценками в Боудине, да притом еще и спортсмену, разумнее идти на юридический. Есть такое устоявшееся мнение, что мы все должны стать юристами – в Америке это лучшая гарантия благополучной жизни. Но стоит только представить, как через восемь лет я рву себе задницу, чтобы сдать экзамен на адвоката в Массачусетсе, так я сразу думаю: меньше всего в жизни я хотел бы такой жизни.

– Тогда не поддавайся. Становись профессором. На чем бы ты специализировался?

– Моя мечта – учиться у Гарольда Блума^[36] в Йельском университете… хоть и понимаю, что в итоге не избежать мне стать докой по части Чарльза Диккенса и викторианскому роману. Если так и будет, папа будет не так сильно разочарован.

После того вечера мы с Бобом отважились показаться в колледже вместе. В небольшом местечке вроде Боудина слухи распространяются со скоростью света. Хотя на публике мы держались пока довольно сдержанно, но таиться перестали. И народ начал это замечать. Как-то на собрании в редакции Сэм осведомился, не собираюсь ли я – первая из членов редколлегии «Пера» – попробовать свои силы еще и в чирлидинге? Сказано это было шутливо и с мягкой улыбкой, отчасти смягчившей резкость комментария, не говоря уже о подтексте – Сэм явно огорчился за Диджея, из-под носа у которого меня «увели» (кстати, всю жизнь терпеть не могла это выражение).

Когда мы с Бобом зашли в аудиторию на лекцию профессора Хэнкока, Полли Стернс, закатив глаза, шепнула:

– Привет попугайчикам-неразлучникам.

Даже сам Хэнкок, когда я пришла к нему на консультацию, ясно дал понять, что все знает о моем романе с футболистом.

– Хотите, расскажу вам историю из своего прошлого, – предложил он в один прекрасный день, когда мы сидели у него в кабинете. – За год до поступления в докторантуру я летом посещал курс англо-ирландской литературы в дублинском Тринити-колледже, очень рекомендую вам рассмотреть его, когда будете на третьем курсе и речь пойдет о практике за границей. Те два месяца в Дублине стали для меня чем-то вроде приятной интерлюдии, шансом почитать Джойса in situ. Дублин оказался серым, дождливым, мрачным и совершенно чудесным городом, у меня то и дело возникало чувство, что я попал в какое-то очень доступное для понимания и в то же время абсолютно чужое место. В числе прочего я понял про Дублин одну штуку – там все друг про друга знают всё, вплоть до того, кто что ел на завтрак. В Боудине то же самое, только он еще меньше. Так что до меня дошли слухи, что вы встречаетесь с мистером О’Салливаном.

На это я могу сказать только одно: вам обоим повезло, что вы нашли друг друга.

С этого момента мои отношения с профессором Хэнкоком стали более дружескими. Я почувствовала, что доверяю ему и смогу открыться в случае необходимости. Большую часть времени мы обсуждали вопросы, связанные с учебой. Но мало-помалу он начал расспрашивать меня о родителях, братьях, о том, как я воспринимаю мир – все это коловращение жизненных обстоятельств. Он и сам охотно говорил со мной о себе. Например, о своей любви к фортепьянным регтаймам Скотта Джоплина^[37], о том, как познакомился со своей женой, в девичестве Марианн Кэбот – девушкой из аристократической семьи, входившей в элиту Бостона, – и о том, как они поженились сразу после окончания университета. У них было трое сыновей – Тео-младший, Сэмюэл и Томас, – все младше десяти лет. Он рассказал о своей парусной лодке – тридцатишестифутовом яле, на котором он проводил почти все выходные, занимаясь рыбалкой у берегов штата Мэн. Было ясно, что Хэнкок рос в мире тихих, не заявляющих о себе громко привилегий, и меня поразила легкость, с которой мой преподаватель вносил личную нотку в наше общение. При этом Хэнкок всегда держался со мной подчеркнуто корректно. Хотя меня он называл по имени, он никогда не предлагал мне называть его Теодором. Для меня он всегда оставался «профессором».

Из его обмолвок я поняла, что у Хэнкока проблемы со сном, что часто он встает около четырех утра, после каких-то пяти часов сна, и садится проверять студенческие работы, готовится к дневным лекциям или просто слушает музыку. Он сказал, что я непременно должна послушать поздние струнные квартеты Бетховена, и рекомендовал купить записи «Амадеус-квартета». А еще он рьяно восхвалял достоинства бомбейского джина, рассказав мне, что выпивает в день один бокал очень сухого мартини, и всегда именно с этим, очень английским джином. Я и в самом деле взяла в фонотеке музыкального факультета записи поздних бетховенских квартетов в исполнении «Амадеуса». Эта задумчивая, тревожная музыка показалась мне прекрасной. Увы, соседка по комнате в тех редких случаях, когда возвращалась в нашу спальню, всегда просила «вырубить этот мрачный кошмар».