Цитаты из книги «Женщина с бумажными цветами»

Горы для Гузмана имели определенное значение. Их поставили туда, где они стоят, для того, чтобы людям о чем-то напоминать: может, о смысле жизни, может, о том, насколько они хрупки и немощны, может, еще о чем. Каждому о разном. Если Гузману попадалась гора, он останавливался, усаживался и разглядывал ее. И вслушивался, стараясь понять, что она хочет ему сказать. А потом, в знак приветствия, закуривал. Он побывал в заснеженных Альпах, в Карпатах, в Пиренеях. У подножий Тибетских вершин, на высоте трех тысяч метров, где разреженный воздух и ветер огнем обжигают лицо, а табак не разгорается. Побывал и в Египте, возле трех пирамид в Гизе, этих трех гор пустыни. В Килауэа, в Полинезии, до сих пор рассказывают о человеке, курившем рядом с вулканом. И вулкан курил рядом с ним. Таков был Гузман, постоянно вопрошавший свою душу. Он знал, что где-то там она есть, внутри, но, как и все, не знал, где именно.

Его страсть, его одержимость не ограничивалась одним курением и сочинением историй. Она была гораздо сложнее и состояла из многих компонентов. Третьей составляющей, ничуть не менее важной, чем первые две, были горы.

Сценическими площадками Гузмана становились вестибюли больших отелей, фойе оперных театров, кафешантаны и частные клубы. У него был свой метод очаровывать зрителей. Обычно он садился напротив совершенно незнакомого человека, раскуривал сигару и без всякой подготовки начинал рассказ. Поначалу выбранные таким образом слушатели терялись, но быстро подпадали под обаяние первых фраз и забывали о смущении. Западня захлопывалась. А вокруг них тем временем собиралась небольшая толпа любопытных. Сначала они спрашивали себя, кто этот диковинный маленький человечек, что так интересно рассказывает, куря трубку, но вскоре возникало ощущение, что они знают его давным-давно, как старого друга. И все оказывались в его власти. Держа сигару между пальцами, Гузман разворачивал перед ними настоящую игру фантомов. Он пускался в свободный полет сквозь облако ароматного дыма, пробуждая вожделение аудитории. А этот темный дымок скользил у него во рту, мягко и бархатно шурша, на миг замирал в ожидании, а потом вылетал, обретая призрачные очертания. И исчезал.

А после смеха остается благодарность».И Якоб Руман в этот миг испытывал благодарность. Он был благодарен самой жизни за то, что жив. Благодарен жене за то, что она, хоть и бросила его, все-таки позволила ему столько лет себя любить. И благодарен войне за то, что позволила ему встретиться с этим итальянцем.

Якоб Руман был озадачен. На какой-то миг здравый смысл взял верх, и это ощущение ему не понравилось. – Нездоровая одержимость матери, мыльный дождь в Марселе, Мадам Ли, сбежавший отец… Вам не кажется, что все это как-то уж очень чересчур? – Так в этом-то и прелесть. Когда Гузман рассказывал свои истории, он всегда балансировал на тонкой грани. Никогда нельзя было понять, где кончается истина и начинается легенда. Можно было прочесать весь рассказ, фразу за фразой, слово за словом, чтобы докопаться до чего-то достоверного, но это мало вдохновляло. А можно было допустить, что все так и есть, как рассказано. Можно было оставаться скептическим сторонним наблюдателем, который из гордости не желает поверить очарованию. А можно всем сердцем окунуться в историю, как ребенок, и сразу почувствовать себя ее участником.

Он положил руку Гузману на плечо: – Желание – единственный мотив, заставляющий нас двигаться вперед во всем этом ужасе. Мы все нуждаемся в страсти, в наваждении, в идее фикс. Ищи свою. Желай ее сильно-сильно. И сделай так, чтобы смыслом твоей жизни была сама жизнь. Эта неожиданная проповедь выбила Гузмана из колеи. Было такое ощущение, что отец уже давно приготовил эту речь. Словно ждал, когда сын придет. И эта мысль очень облегчала мальчику боль оттого, что его бросили. – А как я узнаю, настоящая или нет моя страсть, моя одержимость? – спросил наконец младший Гузман своего отца. – Если ты поведаешь о ней кому-нибудь и этому человеку будет интересно, то знай, что ты жил не напрасно. Запомни, сынок: вкус вещам придают истории.

В наших ласках и поцелуях не было ничего, что нарушало бы правила или законы. Во мне эти женщины видели самих себя. Это все равно что прикоснуться к себе через зеркало.

Ибо ничто так не вредит здоровью благонамеренных, как свобода тех, кто рядом.

– Вы спасли мне жизнь. – Вы сами себя спасли.

– Да кто же вас наказал? – Бог, кто же еще? – отозвалась она, насупившись. – Чего еще ждать от особи мужского пола?