Правила для всех
Part V – «местность и режим»

Бесцельно слонялся по отделению. Узкий коридор занимал около ста пятидесяти метров в длину с большим углублением в виде фойе, сделанным вроде как для отдыха пациентов. Еще в первый день заметил большое столпотворение в нем и не придал этому значения, думал, что пациенты что-то обсуждают. На деле почти каждую неделю в разные дни психиатрию посещает приходской священник из православной церкви. Отойдя метров тридцать от КПП в сторону беседок напротив небольшой стоянки, можно было наблюдать купала здания храма. Я крещен с младенчества и с большим уважением отношусь к крестным родителям, хотя заходить в церковь не было никакого желания. Несколько лет назад пришел к вполне осознанному выводу, что христианские, как и другие храмы, являются проявлением системного заточения, стремясь, как и государство, содрать последние гроши с прихожан, продавая свечки, иконы и другую атрибутику, при этом отдавая копейки на льготные налоги (а некоторые вообще отсутствуют для церкви в виде исключения) и тем более реальные нужды общества: улучшение инфраструктуры, помощь нуждающимся в должном объеме. Список можно продолжать бесконечно. Безусловно, такие места должны быть, это часть многотысячной истории человечества, однако последние несколько веков они превращаются в пристанище безнадежных либо в самое абсурдное, что можно себе представить. Один из ярких примеров современной бизнес-церкви: освящение священнослужителем огнестрельного оружия или автомобилей за определенную сумму. Территорию церкви увидеть не удавалось, она была огорожена не хуже дурдома, разве что без колючей проволоки сверху забора. Прихожанам разрешалось выполнять какие-то работы в обмен на койко-место, пищу и, возможно, небольшое денежное вознаграждение, поэтому некоторые выписавшиеся пациенты, не имея другого варианта крыши над головой или возможности устроиться на более-менее оплачиваемую работу, ради собственного содержания с последней надеждой отправлялись туда.

Беседки между КПП и церковью так и пестрили колкими нацарапанными или написанными маркерами выражениями вроде «лучше две недели в психушке, чем полтора года в сапогах». Кругом были хвойные и лиственные деревья. Путь по тротуарам казался крайне живописным, хотя стройка напротив храма немного раздражала шумом и матерным общением работяг. Всегда казалось, что строители разговаривают на своем, не понятном никому языке, и дело даже не в матах, а в словосочетаниях: «подай мне эту хуйню», «слева напротив той пизды», «ну там, где стоит этот дебил». И такие обращения были направлены к людям, стоящими спиной к просящему, то есть даже без усилия они по непонятным выражениям для среднестатистического человека догадывались, где, с какой стороны и недалеко от кого лежит необходимый инструмент. Несмотря на подпорченную погоду (резкие осенние ветры и небольшой дождь время от времени), на улице было оживленно: пациенты гуляли в дневное свободное время перед обедом, врачи общались, а подсобники что-то носили из одного корпуса в другой. Первые дни, проходя мимо окон, был удивлен, почему люди шатаются по улице в непогоду, потом понял – заняться в психушке больше нечем.

– Эй… ммм… прости, забыл, как тебя зовут. Пойдешь вечером гулять? Ваня предлагает выпить за знакомство, – раздался голос за спиной.

– Вы от военкомата? – раздался раздраженный голос медсестры. Чуть левее сидела еще одна, не обратившая никакого внимания на пришедших.

Обернулся и увидел Шурика, который улыбался, видимо, от спонтанного предложения нового прописанного в палате и шмыгал носом каждые несколько секунд, вытирая его рукавом клетчатой рубашки.

С первых минут в отделении было понятно, что пациенты, которым за 30 лет, не особо следят за внешним видом, независимо от получаемых медикаментов. Главное, чтобы было тепло, уютно и комфортно. Более младшие по возрасту пытались показать себя с лучшей стороны, исходя из принципа «по одежке встречают, по уму провожают». Шурик был одет как с иголочки: фланелевая рубашка в клетку явно куплена незадолго до попадания в психиатрию, совершенно неудобные плотные джинсы темно-синего цвета, которые мешали ему нормально садиться на стул, резко поворачиваться, вставать или ложиться на кровать. Это было отчетливо заметно и невооруженным глазом. На руке дешевые, хотя и аккуратные часы в пластиковом красном корпусе. Иметь такой аксессуар в 29-м отделении не положено, как уже говорилось, персонал закрывает глаза на некоторые неопасные для пациентов вещи. Особого определения безопасных вещей в психиатрии нет. Мне рассказывали случаи, когда признанные вменяемыми пациенты, которых ожидал суд через несколько дней, глотали ложки или другие предметы, пытались вскрыть себя острыми частями разбитых керамических изделий, осколками плитки или делать вид, что вешаются, обмотав куски простыни об радиаторы отопления или дверные ручки. Потолки были около трех метров в высоту, и даже те лампы, на которых можно затянуть петлю, казались недосягаемыми без сторонней помощи. Смысл таких действий в том, что врачи не хотели брать на себя ответственность (кто его знает, действительно пациент хотел покончить с собой или делал вид), поэтому вместо суда и отправки на зону таких персонажей ожидало продолжительное лечение от попыток суицида в психиатрии. Если на зоне есть четкие разграничения своеобразных рангов и статей (к примеру, педофилов, выражаясь жаргоном, опускают до степени, когда человек находится на грани), то в дурдоме такого нет. Ничего не значащий или опущенный для уголовного мира преступник мог запросто построить невменяемых пациентов, отобрать сигареты или другие предметы, которые его интересуют, как и договориться на смягчение режима у медперсонала за взятки, обмены и какую-либо помощь: постоянную уборку территории, разноску контейнеров с пищей в соседние отделения, мытье полов и многое другое. Своими глазами увидеть такое не удалось, хотя рассказы ходили по отделению от разных людей, у которых не было причин привирать.

– Да, с удовольствием выпил бы чего-нибудь горячительного, – не задумываясь, ответил я.

– Давай тогда попробуем отпроситься минут за десять до пяти, чтобы не было очереди при заполнении журнала выхода, – добавил Шурик. Мы переглянулись, поняли друг друга и пошли в разные стороны.

Меня догнал резкий выкрик:

– Все по палатам! Быстро! – голос звучал недовольно, с оттенком строгого приказного тона.

– Что случилось? – спросил я у проходящего мимо пациента.

– Все нормально, тихий час, – удивленно ответил он. Сложилось впечатление, что пациент подумал, почему я об этом не знаю, не маленький же.

В палате никто не спал. Пациенты по-прежнему играли в карты, шахматы и другие игры, а лица на осмотре разговаривали между собой. Только Ване ни до чего интереса не было, он все так же торчал в телефоне. Вова пытался заснуть, бесконечно переворачивался на кровати, но так и не осмелился попросить общающихся вести себя тише. У него и самого громкая манера разговора, что мешало всем в позднее время. Вова знал, что, если сделает замечание, впоследствии упреки будут поступать от всех прописанных, поэтому всячески пытался показать недовольство. А вот Шурик был на эмоциях. Хорошо ощущалось его искреннее улыбчивое настроение, потому что перед нами были призывники, которые его обижали и точно не хотели разговаривать с малышом. Я, напротив, стремился узнать что-то новое, понять режим и систему, наказания, которые могут применить к лицам на осмотре, а помимо Шурика, никто ничего дельного сказать не мог: не имел желания либо ему было абсолютно похуй.

– Уже скоро-скоро… – безостановочно повторял подобные фразы Шурик с двух тридцати и до самого выхода.

– Не напружвайся, добра? – через полтора часа повторений один раз заметил Ваня и снова уперся взглядом в телефон, нажимая на сенсорный экран.

Мы подошли к пункту дежурства медсестер и попросились выйти на десять минут раньше, нам разрешили поставить запись о выходе заранее, но все же сказали ждать возле плотно запертой двери. Ровно в 17:00 по немного спешащим часам раздался свист и из второй палаты показался пациент. Впервые видел, как женщина бальзаковского возраста в белом халате свистит, как хулиган во дворе, подзывая друзей. Пациент, не торопясь, подошел к пункту, поздоровался, обсудил несколько интересующих его вопросов по процедурам и взял обычную оконную ручку. Отворить дверь и выйти без такого нехитрого приспособления из 29-го отделения можно было, только если большую пластиковую дверь открыли снаружи либо у стоящих в очереди на выход имелась плоская отвертка или столовая ложка, а такие предметы пронести удавалось далеко не каждому. Через несколько дней понял, почему настенные часы, подвешенные на большой высоте, немного спешили: отпустив пациентов раньше в будний день хотя бы на несколько минут, можно было попасть на спонтанную проверку. Бывали случаи, когда персонал за это получал денежный выговор помимо простой ругани от руководства. Таким образом медсестры себя перестраховывали. Кроме того, чтобы настроить часы, нужно было вызывать подсобных рабочих, которые в большинстве своем не отличались от бывалых алкоголиков, а с трясущимися конечностями отправлять их на стремянку опасно. Мы вышли на улицу, я сделал глубокий вдох свежего воздуха и направился по длинной дороге к выходу с территории.

– …здесь есть нормальный магазин и бар сбоку, минут десять идти. Лучше пройти или проехать к торговому центру All, там все дешевле, хотя фиг его знает, сколько автобуса ждать, а идти подольше, минут двадцать… – консультировал меня и Ваню Шурик после прохождения КПП.

– Вообще нам ходить никуда нельзя, говорят, гуляйте возле отделения, там лавочки есть, ветер не дует. Но у меня на вахте еще ни разу не спросили, откуда и куда.

– Малы, у нас часу няма, давай у бліжэйшую краму, – сказал Ваня, и мы отправились дворами к ближайшей лавке за алкоголем, проходя вдоль церкви и стройки.