На самом деле, можно было бы за батипланом послать кого-то рангом пониже нас с Чернухой. Да и переть его кораблем не было бы великой необходимости, поскольку биотехов в Черном море осталось так мало, что отбиться от них не составило бы труда, с учетом огневой мощи любого батиплана. Он мог своим ходом добраться от Турции, ничего бы с ним не случилось за две сотни миль пути. Но тут была одна загвоздка. Очень важная.

Дело в том, что батиплан не был обычной серийной моделью. Не был он и тюнингованной моделью. И особой персональной сборкой по техническим заданиям Вершинского он не был. Это была очень и очень особенная машина. Машина, без которой Веришинский не мыслил себе начала полномасштабного штурма океанской бездны. На это у него были все основания, в этом он был лучшим на земле экспертом. Но в силу обстоятельств он никому, кроме нас, не мог рассказать, в чем особенность этого батиплана.

Только мы знали, что это один из четырех, сохранившихся до наших дней, легких батипланов, созданных на верфях корпорации «Хокудо». Только мы знали, что его наружная броня покрыта тончайшим напылением из реликта, и этого достаточно, чтобы выдержать удар любой торпеды, любой мины, хоть она в сантиметре от обшивки рванет.

Это был, ни много, ни мало, а легендарный «Шпик Толстогузый», тот самый, с помощью которого Вершинский провел караван кораблей до Суматры. Второй батиплан этого класса, названный «Жирная жаба» утратил часть реликтовой брони по вине, как мы поняли, самого Вершинского, и теперь никакой ценности не представлял, кроме силовой установки с неограниченным запасом хода и ультразвуковой пушки с неограниченным боекомплектом, так как электропитание она получала от силовой установки и в других снарядах не нуждалась. Обшивка же у него, без реликта, была хлипкой, и не выдержала бы гидравлического удара даже при не очень близком взрыве. Третий и четвертый батиплан этого класса никогда, кажется, в боях не участвовали, им даже названия никто не давал, и Вершинский держал их в резерве. Они и «Жирная жаба» стояли в секретном доке на острове близ Суматры, а «Шпика» Вершинский загрузил в Бенкулу на баллистический лайнер, переправил в Турцию, там, не расчехляя, его погрузили на транспортник «Амбер», и теперь только мы его могли отогнать на базу. Или не на базу. Мы еще не получили соответствующих указаний от Вершинского. Очень уж заботился он о секретности, когда дело касалось реликта.

Когда я впервые узнал о реликте, о его свойствах, я, честно говоря, опешил. Не то чтобы эти свойства были совсем уж волшебные, или нарушали бы какие-то известные научные законы. Нет. Если принять идею трансфера энергии между макромиром и квантовым миром, все становилось понятно. Любой кусок реликта любого объема не был броней сам по себе. Но стоило приложить к этому куску значимую энергию любой природы, от лучевой до механической, она не отражалась, не поглощалась, а за счет субатомной структуры этого вещества тут же уходила в квантовый масштаб, где и продолжала нормально существовать, не нарушая никаких законов сохранения и термодинамики. При этом не важно, к какому количеству реликта приложена сила, можно покрыть предмет микронным слоем, главное, чтобы полностью, без щелей и стыков, и его ни пулей не прошибешь уже, ни лазером, ни плазмой, и в эпицентре термоядерного взрыва он останется целым, даже не нагреется. При этом, чем больше энергии приложить к реликту за единицу времени, тем активнее и быстрее он ее поглощал.

Очень забавно было играть с расческой из реликта, пока она была в доступе. Возьмешь ее в руку, и на ладони она весит, как обычная стальная расческа, не больше. Но только пока неподвижна. А попробуешь тихонечко ей помахать, она начинает уводить часть приложенной механической энергии в квантовый мир, и возникает ощущение как бы повышенной инертности, словно она вдове больше весит. А если резко махнуть рукой с расческой, то ее уже трудно сдвинуть на старте, словно она килограмм весит. Если же воткнуть ее в землю и выстрелить из пистолета, то пуля отскочит, а расческа вообще не шевельнется. Толкни пальцем – падает, а пулей нет. Потому что слишком много энергии за краткий миг прикладывается, и вся улетает на квантовый масштаб, который мы воспринимать не можем.

То же самое, если попытаться расческу нагреть. Так померяешь ее температуру, она на полградуса холоднее воздуха. Возьмешь в руку, она становится еще немного прохладнее. Попробуешь в костер кинуть, она так охлаждается ниже нуля по Цельсию. Если же ядерным взрывом шарахнуть, наверное тут же остынет до температуры жидкого гелия.

В общем, шиворот навыворот все с этим реликтом. Ему бы цены не было, этому веществу, если бы с ним можно было что-то сделать. Но расческу ни распилить, ни лазером отрезать, ни расплавить – вообще ничего ее не берет. Только инженеры «Хокудо» знали способ как-то перевести реликт в жидкое состояние, а потом этой жидкостью что-то облить, или в форму залить, и подождать когда отвердеет.

Хотя, тут я вру. Не только инженеры «Хокудо» знали, как сделать реликт жидким. Я тоже знал, и Вершинский знал, и Чернуха, и Ксюша, и Чучндра, и Бодрый В общем, все бойцы нашего особого секретного отряда. Но от этого знания не было вообще никакого толку, так как его невозможно было использовать на практике. Жидким реликт становился при контакте с человеческой кровью. Стоит порезаться, часть расчески становилась жидкой, как воск от тепла, и затекала в рану. Это на время сильно меняло свойство человеческого тела. По сути, с телом становилось то же самое, как если бы его целиком покрыть слоем реликта. Потрогаешь кожу пальцами – кожа, как кожа. Попробуешь иголкой проткнуть – тут уж дудки, сломаешь иголку. Пуля отскочит, и даже взрыв торпеды в непосредственной близости только одежду с тебя сорвет, а самому тебе ни малейшего вреда не причинит. Если же тебя до этого ранило, реликт, попав в рану, повышает регенерацию тканей настолько, что и рана затягивается, и внутренние повреждения восстанавливаются, и становишься ты, как свежий огурец, только с грядки.

Собственно, я об этих свойствах реликта узнал, именно когда Ксюша из-за меня со скалы упала. Вершинский тогда спросил, что-то типа, чем я готов пожертвовать ради того, чтобы Ксюша выжила. Я ответил, что всем. И это было наичистейшей правдой. Я и сейчас считаю, что пусть она лучше будет какой угодно, чем ее бы вообще не было. Тем более, по моей вине.

О других свойствах реликта я узнал позже, когда оказалось, что доза, необходимая для реанимации Ксюши, оказалась настолько большой, что это вещество навсегда заняло место в ее метаболизме, и стоит циклу закончиться, Ксюша умрет, и ей нужна новая доза, чтобы снова реанимироваться. В первый месяц я со счету сбился, сколько раз она умирала у меня на руках, а я брал расческу, делал надрез на руке Ксюши и оживлял ее снова и снова. Тогда фраза «пока смерть не разлучит нас» утратила для меня, да и для нее, всякий смысл. Затем периоды цикла стали длиннее, а через год этого ужаса Вершинский заказал на заводе особый наруч для Ксюши, куда вставил расческу, как в сейф, после чего инъекции реликта происходили автоматически, когда нужно, уже без моего участия. И никто, кроме Ксюши, получить дозу реликта уже не мог. Потому что весь известный реликт находился либо в расческе, либо в броне батипланов.

Я тогда был уверен, что Ксюша уйдет. Она к тому времени уже изменилась сильно, все меньше и меньше отягощала себя человеческими условностями. Пока ее жизнь, в виде расчески из реликта, находилась в моих руках, я чувствовал себя нужным. Но потом мою функцию взял на себя автомат. Это было не очень приятно. Но Ксюша не ушла, осталась со мной и осталась в команде. Теперь прошел еще год, все в команде к такому положению дел притерпелись, и теперь обстановку можно было, пусть и с натяжкой, назвать стабильной. Старые страхи уже не так тяготили меня.

Многое произошло, прежде чем я понял все причины, по которым Вершинский держал существование реликта в тайне ото всех, кроме нас, ставших невольными свидетелями его свойств. Поначалу мне казалось, что реликта мало, и Вершинский не хотел никому давать ложных надежд на существование неуязвимой брони. Но потом я понял – дело не в этом, или не только в этом. Главное, что мало кто удержался бы от возможности сделать свое тело неуязвимым. Но это лишь верхушка айсберга, дальше хуже. Я по себе знал, после нескольких небольших доз реликта, насколько от него срывает крышу. Кажется, что ты бог, а люди вокруг – так, грязь под ногтями. Ксюша каким-то непостижимым образом контролировала это, а я бы так долго не смог, как она. Мало кто бы смог. Большинство, ощутивших такую силу и власть, ринулись бы воплощать идеи о мировом господстве. Мало нам биотехов, что ли? Не хватало еще накачанных реликтом суперменов. Нет уж, спасибо. Так что я целиком поддерживал Вершинского в сохранении этой тайны. Но и ему, и мне хотелось узнать, откуда реликт вообще взялся, почему его так мало, почему о нем никто ничего не знает. Еще мне было интересно, кому в голову пришло из столь ценного материала отлить банальную до предела расческу. Но никаких документов, ни прямых, ни косвенных упоминаний, никакой информации не нашлось ни в старых штольнях, ни на подводных шельфовых базах, оставшихся после войны. Что-то когда-то наверняка знал Альбинос, именно от него расческа досталась Вершинскому, именно Альбинос работал на корпорацию «Хокудо», где знали секрет нанесения реликта на обшивку батипланов. Но если Вершинский что-то у него выведал, со мной он не поделился.

Гравилет пролетел над широкой полосой песчаного пляжа, оставив позади степь, и мы оказались над морем. Дух захватило, конечно, но не только, и даже не столько от застарелого страха, сколько от восторга. Кроме охотников мало кто решился бы летать над соленой водой, в этом была не только наша обязанность, но и наша привилегия.

Я поднялся с сиденья, шагнул к люку и, пристегнув страховочный карабин к ремню, чуть высунулся наружу, держась за вертикальный поручень. Ветер ударил в лицо, разметав волосы, блеск воды ослепил. Я сощурился и от ветра, и от охватившей меня эйфории. Чернуха тоже не выдержала, пристегнулась вторым карабином и встала рядом со мной.

Мы летели не просто над морем. Мы летели над акваторией, отвоеванной нами у сильного и беспощадного противника. Сам факт того, что мы летели над морем говорил о нашей огромной победе, которую никто на Земле еще толком не оценил. За почти сто лет, прошедших с войны, люди привыкли обходиться без моря, они бы и дальше обошлись, но мы в отличие от них знали, чего стоит море. Старые страхи пройдут, сотрутся, и человечество в поной мере осознает ценность этой стихии, некогда породившей все живое.

Мы взялись с Чернухой за руки. Охватившее нас обоих чувство было слишком сильным для одного. А для двоих – самое то. Оно перетекало между нашими телами, подобно теплому свету, и это еще больше сближало нас.

Минут через десять полета я увидел на юге четкий силуэт «Амбера». Гравилет начал снижаться, мы с Чернухой отстегнули карабины и уселись на место. Чувства чувствами, но показывать эмоции, особенно гражданским, охотнику не с руки. Мы же часть легенды. Мы должны быть чем-то вроде ходячих памятников самим себе. Впрочем, это было даже забавным.