– Слава богам, Птенец, ты не промахнулся. Теперь есть мясо, а потому не подохнем с голоду.

Птенец гордо посмотрел на своего нового знакомца – матерого вояку, правую руку которого прошлым днем перебил камень, брошенный со стены. Лишь они двое остались в живых от отряда, оставленного Злым, после схватки, которая произошла у Меч-ворот, через которые разбитая армия Глыбыра покидала город.

Комт поднял глаза ввысь и с улыбкой подумал о том, что и ему, простому смертному, даны силы изменить Великонеобратимое. Ему напророчили смерть от сына злейшего врага, но Гедагт уходит из города под охраной его воинов, и не опасен.

Что же до чудесного спасения жалких остатков холведов – пусть их, маятся своим поражением. Перо Сина прилетело ему, Комту, в глаз, но оно коснулось глаза слишком поздно для Глыбыра.

Боор повернулся и поехал в башню. У него сильно болела скула и нос, а правый глаз стал заплывать. В голове, в висках что-то тяжело ухало.

– Отпей, – проговорил Эвланд, протягивая боору чашу с настоем дурно пахнущих трав. – Ты снова победил, мой боор.

Комт с удивлением обнаружил себя сидящим в зале замковой башни. Как сюда попал, он не помнил. Напротив него, прямо со стены на боора взирало нечто бездонно величественное. Комт не мог оторвать взор от этой бездны.

Эвланд с тревогой заглянул ему в глаза и позвал по имени.

– Он пришел за мной, – прошептал боор. – Я не понял главное… все это… не главное… основное – это… – Глаза Комта широко распахнулись. Ему показалось, что на него дохнуло холодным ветром. В свете рочиропсов блеснули смотрящие на него глаза. Огромные зелено-желтые глаза хищника.

Комту хотелось закричать, но он не мог вымолвить ни слова.

– Ма… Ма… – тянул он еле слышно. Эвланд вливал ему в рот чашу живительной влаги, но она стекала по усам на грудь обессилевшего боора.

– Придержите его рот, – приказал Эвланд двум телохранителям. Они осторожно открыли рот своего владыки и ждали, когда Эвланд наполнит настоем вторую чашу.

Порыв ветра скользнул по стене и всколыхнул бороду одного из телохранителей.

Для Комта вдруг все замерло. Остановье, понял он, и похолодел от ужаса. Он понял, что это не магия Эвланда. От его магии пахло теплом. От этой магии веяло смертью.

«Ты слышишь меня?» – проявилась в его голове требовательная мысль. «Да», – невольно отвечал он. «Настало время ему потечь назад. Ты понял все, я знаю. Не противься воле, которой покорились сами боги. Прими его удар, как тот, о котором я писал тебе. Лишь чрез него ты снова войдешь в кущи Кугуна, и не проклянут тебя вовеки»

Большие зелено-желтые глаза на миг сокрыли от боора убранство залы, а когда исчезли, на Комта снизошла легкость, какую он не знал никогда. Он слышал музыку, кугунову песнь, которая звала его душу за собой, распыляя ее в вечном блаженстве по всей широте Вселенной.

– А-а-а! – невольно заорал телохранитель, когда через пару мгновений обратил свой взор на боора. Голова последнего была почти отрезана и кровь обильно хлестала во все стороны.

Беллер, заливаемый этой кровью, сидел, беспомощно таращась на рану и шептал нечто, одному ему известное, посиневшими от ужаса губами.

Караван из Фийоларга

– Закрывайте ставни-и-и! Ставни закрыва-а-йте!

В просторную комнату, помимо крика, залетал радостный весенний ветерок, не выхолаживавший тепло, но приносящий приятную свежесть. Он играл тонкими маеларгскими занавесями, которыми были занавешены окна; шуршал в углу кипой одеял и подушек, из которых торчали две маленькие ножки; заигрывал и перебирал веточками растений, высаженных в широком горшке-подоконнике.

Из другой комнаты донесся скрип полов и недовольный старческий голос.

– Чего разорался-то? Ранехонько, вроде… ранехонько!..

Женщина тяжело переступала с ноги на ногу. Раздались скрип и хлопки, с которыми соседи закрывали ставни.

– Ранехонько…

– Закрывайте ставни-и-и! Ставни закрыва-а-йте! Достопочтеная… низкий поклон. Ставеньки заприкройте. Вот так… Мое почтение.

– Мое почтение и вам. Закроем-закроем… Ранехонько, вроде бы. – Голос старухи стал глуше. Видимо, она высунулась в окно.

– Владыка Око сопрятал за стеною ларгскою. Сигнал то для меня. Значит, пора, достопочтеная.

– А нам видно еще Владыку-то, почтеный.

– Так хоромы у вас, достопочтеная Теллита, не хуже холларгских. Вы ставеньки на первом этаже прикройте, а на третьем – я уж прогляжу, стало быть. – Голос угодливо хихикнул.

– Спасибочки тебе, достопочтеный Пулнис, так и поступлю…

– Теллита, чего сегодня на рынке слыхала-то? – ожила за окном улица голосом соседки.

– Ничего особливого не слыхала. – Это был всегдашний ответ, после которого начиналась оживленная болтовня. – Буррта, говорят, окосела…

– Это какая? – присоединился еще один женский голос.

– Холларговой жены родня по матери…

– Первой али второй жены?

– Даива – это какая?

– Вторая…

– Вот ее-то родня по матери.

– Даива – это первая, вторую зовут Мукера.

– Перепутала ты все…

– А чего окосела-то?

– Пала во время выезда. Колесо у тележки подломилося. Пала она. Головой о землю приложилася.

– Боги-боги-боги… теперь-то что?

– Говорю же, окосела!..

– Закрывайте ставеньки…

– Заглохни ты, Пулнис, оглушил уже. Не глухие мы. – Цыкнули на ночного сторожа. – Теллита, а теперь-то чего будет?

– Не знаю.

– На рынке чего говорят?

– Сходи да послушай.

– Не могу я, ноги совсем отяжелели после родов. Завтречка заходи, поглядишь. Еле ворочаю ими.

– Я тоже зайду…

– И мне, если можно, отвори…

– Заходите, гостями будете. Не откажу. Всем дверь отопру.

– Вспомнила! Вызвали мага какого-то прямо от долины брездской.

– И что?

– Что, что? Ждут!

– Ай! Съехали мы. Чего коня упустил? Как выбираться будем? – Куча одеял в углу комнаты вздыбилась, и из-под нее поднялось заспанное женское личико. Оно с удивлением осмотрелось вокруг, по-детски хлопая ресницами, подумало немного, скривило ротик, и с непередаваемым по тяжкости стоном упало на подушки.

– Приснилось чего? – спросил холкун, сидевший за столом.

Он был молод, неплохо сложен, но уже отличался тем, что всегда наличествует у серьезного человека. Его красиво вышитую нательную рубаху топорщил книзу внушительный живот. Каум склонился над несколькими табличками, которые лежали перед ним на столе, и осторожно помечал что-то в них острой длинной костяной палочкой.

– Приснилось, – проговорили из-под одеял. – Мы с тобой выехали в Прибрежье. Там дом у нас, вроде бы. Великие воды я видела. Синие-пресиние! – Под одеялами разнежено потянулись и блаженно выдохнули. – Красота неописуемая. Я даже воздух чувствовала. Овевал меня, и пахло так вкусно. Всеми цветами, которые знаю. Но ты вдруг надумал возвращаться. Я ругаться с тобой принялась. Очи Владыки прямо над нами, а ты уж домой заторопился. Накричал на меня и поспешил в Фийоларг, но не доехали. Конь твой стороной пошел да дорогу потерял. Перевернулись мы… ой! – Девушка подскочила так, словно ее ткнули раскаленной иглой в приличествующее место. – А чего это мне такое приснилось?!

Холкун повел плечами, продолжая что-то писать. Затем его костяная палочка заскользила по другой табличке. После снова вернулась на первую, прошлась по ней точечно. Он вздохнул, откинулся на спинку стула и нахмурился. Одними губами он прошептал неопределенное «нет».

– Спроси у матушки, – бросил он в тишину у себя за спиной, продолжая вглядываться в таблички.

– Каум, сынок, ставни не запирай, – проговорили из другой комнаты. – Пулнис сказал, что не заметит.

– Хорошо, матушка. – Холкун отпил медовухи, отер небольшую в половину ладони длиной бороду, аккуратно расчесанную и уложенную, и снова склонился над табличками.

– Айлла! Айлла, где ты есть?

– Здесь я, матушка. – Девушка вылезла из-под одеял, поежилась и выпорхнула из комнаты. – Приснилось мне…

Дальше Каум не слушал. Цифры в его табличках никак не сходились. Второй сезон кряду торговля в его лавках неуклонно затихала. Подобные изменения были небольшими, но устойчивыми. Это его и тревожило больше всего.

Фийоларг, как и все холкунские города основным занятием держал производство черных кристаллов. Сами холкуны называли их треснями, потому что то, что получалось в конце производства, называть кристаллом язык не поворачивался. После целого года обработки в руке оказывался камень, изрубленный словно бы ударами тяжелого топора. Горели тресни плохо, а потому чтобы согреться покупать их нужно было в неимоверных количествах.

Дом Каума располагался на т-образном перекрестке. На одном из многих перекрестков, которые разделяли собой кварталы городских гильдий.

Сам холкун вот уже много лет входил в торговую гильдию и по праву считался потомственным конублом. Его дед Повоз из рода Поров был потомственным конублом. Неплохим, как говорил про него отец, но с тяжелым характером. Более всего дед дружил не с холкунами, а с дремсами. Как и они, жил среди лесов, в местечке, о котором отец никогда не говорил. «Забыл я, как название его было», – бурчал он в ответ на вопросы Каума. – «Давно было то». Отец не рассказывал про то место, но Каум знал, что оно было дремучим, как и всякое место, где обитают дремсы. Из этого самого дремучего угла в доме до сих пор сохранились шкуры диковинных зверей и странное дремсское оружие.

Бабушка Каума всю жизнь прожила в Фийоларге. Тогда он, говорят, стоял много южнее нынешнего места и был маленьким городком. О ней Каум знал лишь со слов отца. Мать Каума не видела сверкровь, а отец говорил, что та заболела и рано померла. Как и дед. «Хвори тогда было много. Мерли часто», – вздыхал отец.

Отец Каума, Ран, приехал в Фийоларг почти тридцать лет назад. Ровно в тот год, когда великий боор Глыбыр Длинномеч пал в битве в Деснице Владыки. Кровавая была битва, поговаривали старики. Если бы не Комт Верный, как с тех пор его прозвали, не выстоять бы владянам против орд саараров и грирников. Лишь заручившись поддержкой оридонцев, владяне смогли победить орды дикарей, а та часть, которая выжила, была обласкана Комтом и прощена. За это прозвали в Холкунии своего нового боора Великодушным.

Путь самого Каума в торговую гильдию начался тогда, когда отец всучил ему мешок со всякой всячиной и пустил по улицам ее продавать. Даже и теперь Каум с содроганием вспоминал, через какие мучения ему довелось пройти, прежде, чем его язык стал достаточно мягким, чтобы договориться с любым холкуном и пасмасом.

Едва двенадцатая зима сошла с Приполья – полей перед городом, как молодой холкун совершил свой первый выезд в Заполье – так холкуны называли все земли за пригородом своего ларга. Безбрежный простор – до этого Каум ни разу не покидал город – пленил его, очаровал и раздразнил. Первая поездка закончилась полным провалом. Он набрел на пасмасский кабак и спустил игрой в кости все деньги, какие должен был потратить на наем пасмасов.

Выволочка от отца и дядьев, братьев матери, навсегда запомнилась не только его мозгу, но и другим частям тела. Этот случай был единственным необдуманным поступком за прошедшую жизнь. Возможно, тот единственный день был его однодневной юностью, когда он позволил себе быть беспечным.

В первые зимы после прихода к власти Комта жилось очень тяжело. Многие холларги не поддержали его. Началась гражданская война. Комт призывал их одуматься, а после вместе с оридонцами, пошел войной на города обеих Холкуний.

Голод косил в тот год население Владии. Каум, бывший старшим сыном, остался без младшего брата. Тот умер от голода, хотя семья отдавала ему те жалкие крохи, какие Ран приносил домой. Мать Каума, Теллита, горько оплакивала его смерть, сидя над маленьким, посиневшим от холода тельцем. «Мой! Только мой! Единственный…» – плакала она. – «Один был и того Владыка прибрал…» Ран стоял подле нее, опустив голову и глубоко задумавшись.

Никто из четверых братьев так до конца и не понял ее слов.

Отец хватался за любую работу. От этого и погорел, хотя семья едва сводила концы с концами. Он умер, когда Кауму не подошла еще и пятнадцатая зима, оставив на своем старшем сыне жену, его мать, и троих младших братьев.

Период между смертью отца и возвращением из первого длинного путешествия по Трапезному таркту, когда дела их семьи наконец-то поправились, Каум помнил плохо. В его памяти это время запечатлелось бесконечной чередой серых однообразных дней, когда на душе было плохо, на сердце тяжело, а в желудке пусто; когда мир казался жестоким и мизерно маленьким, все вокруг бесцветным и мутным; когда везде и всюду пахло потом и страданиями олюдей.

С тех пор Трапезный тракт, по которому холкунские торговцы – конублы – доставляли в свои ларги пищу из других городов, стала для Каума единственным торговым путем. Он не брался больше ни за одно другое начинание, а полностью сосредоточился лишь на поставках продовольствия. Юноша изучил Трапезный тракт вдоль и поперек, знал все шайки, промышлявшие на нем, не раз общался с воинами охранных отрядов, мало отличавшихся от разбойных шаек. И платил, платил, платил.

Платить приходилось за все: за пользование трактом и тропой (одна дорога называлась двойственно, но за каждое название причитался налог – холкуны так и называли его «налог на название»), за остановки в подорожных трактирах, за хранение груза, за выпас быков и коней, за проход, проезд, прополз в обе стороны, за благосклонность и «закрывание глаз», за недовольство и «открывание глаз», – за все! Путь был долог и опасен, но какое-то время Каум мирился с этим. Тракт давал пропитание ему и его семье.

Однажды он объединил капиталы со своим лучшим другом Лормом. Они попытали счастья на тракте и едва не разорились. Взаимные обиды были преодолены путем мордобоя. После этого пришло осознание отсутствия вины каждого и наличия глупости обоих.

Второй торговый поход по тракту стал приносить постоянно повышающуюся прибыль. В их компанию вступили еще несколько друзей и знакомых. Наученные горьким опытом, оба: и Каум, и Лорм обусловили их вступление неучастием в торговых предприятиях, на что все без исключения с удовольствием согласились.

То было время, когда день через день в ворота города въезжала траурная зелено-синяя повозка, везя домой очередного убиенного торговца. Разбойники лютовали. Был неурожай.

Подкопив денег – дебов – друзья открыли лавку в торговых рядах.