Цитаты из книг автора «Дмитрий Воденников»

Давай по городу пройдем ночному, пьяные немножко. Как хорошо гулять вдвоем. Проспект засыпан белой крошкой. …Чтоб не замерзнуть до зари, ты ручкой носик разотри. Стой, ничего не говори. Я пессимист в седьмом колене: сейчас погасят фонари — и врассыпную наши тени, как чертенята, стук-постук, нет-нет, как маленькие дети. Смотри, как много их вокруг, да мы с тобой одни на свете.   1997

Когда ты уйдешь – ты умрешь. Поэтому я и не могу от тебя отлепиться. И вот мы стоим – перед твоим ночным поездом – в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений. – Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу. (Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа». Ну, или другое какое-то имя. Имя – неважно. Имя можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)

Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет – это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять… Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет. – А почему не «проживать жизнь»? – спрашивает Аня. – А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) – это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В – куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет. Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему все так в жизни троится?). И все. И никаких «потом». Потому что, как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть – это как раз линия. …«Когда ты уйдешь, я умру». Что за муть?

Прихрамывающий – потому что глупо ходить в просроченных бумажных ботинках по острой земле – эпизод: сто лет назад один умный и прекрасный человек, который, впрочем, тоже не вызывал у меня уважения, но с которым мы дружили, критик, знаток, серьезный читатель, написал про меня плохо. Очень плохо. По крайней мере так говорят, что плохо. Потому что я до сих пор эту статью не прочитал. Статья уже прокисла, мира того уже нет, меня того тоже нет (умер я, лежу в земле и разлагаюсь, из пупка – одуванчик), а прочесть все равно не могу. Какой-то абсолютный ступор, не могу читать – и все, даже не пробовал. И только недавно понял: не от того, что он, возможно, вывел меня на чистую воду (хотя чего там выводить – и так все прозрачно), и не потому, что я не переношу критики (конечно, не переношу, более того, я просто ее, как уже сказал, не читаю, но все же критики было много, а вот статья мучает только одна), – а все дело в том, что я вдруг вчера вспомнил о нем и понял: вот он любил меня, а потом разлюбил. И этого мне тоже вполне достаточно. Это и мучило, от этого – и не читал, от этого и обида (хотя обида – плохое слово, не люблю его, но куда уж денешься: именно обида). Другие никогда и не любили – поэтому и по барабану: счет другой. А тут… Любили-любили – разлюбили и забыли. Разлюли малина, кляклый сапожок. Лежишь в земле, преешь (и никаких прочных швов). …Вот если он меня полюбит заново (правда, я этого тоже уже не узнаю), скрепит меня ниткой своей любви (все швы, все суставы, все жилы, запустит опять кровоток), вот тогда я с ним, может, и поговорю (а читать – это и есть разговаривать, и целовать – это тоже сильно и медленно разговаривать): через время, через одежду и доски, заживо схороненный вампир в ботинках на легкой подошве, – все станет на свои места.

Мир куда сложнее, чем мы себе в нашем упрямстве разрешили знать. Мир куда больше наших рифмованных строк.

Я бы хотел жить с вами в одном городе, желательно большом. Где было бы много солнца и света (в России его тоже много, и это здорово) и где стояли бы, как прялка, синие долгие сумерки. Я бы хотел, чтобы в этом городе было умеренное количество колоколов. Чтобы у людей в нашем городе наконец встали на место мозги. Чтобы они перестали сочиться ненавистью и биться в приступах ксенофобии. Чтоб мы наконец поняли, что мир – один. Что мир – большой. Ну и желательно, чтобы вы не курили.

Ну конечно, для современных потомков викингов православие – это страшная угроза. Бойтесь, гады, как предков наших боялись! Жрите мухоморы для храбрости! Авось пронесет!

Я понимаю, что возвращение к советскому стилю (в оформлении, в хорошо отрежиссированной ностальгии, в мышлении) – это болезнь нашего языка. И нашего сознания. Когда-то казалось, что все это ушло в прошлое навсегда. Но нам это только казалось.

И тут я осознаю, что эпоха опять, в очередной раз, сдвинулась и щель времени ползет по только ему, времени, понятному шву.

Когда горит твой дом, ты все равно продолжаешь бить свою собаку. Какой-то абсурд зла.