– Он их всех пометил, – сказал висящий в воздухе рядом с Адрианом Миро. Редкие из них доживут до конца недели. Корунд любит горелое мясо. Адриан кивнул, теперь им предстояло не уходить, а бежать отсюда, за что ромалы и принялись, сворачивая шатры, запрягая коней, кто-то побежал звать мужчин, которые ушли в город. Меньше, чем через час, все было готово. И тут Тшилаба сделала то, отчего Адриану и остальным стало не по себе, она подошла к Лейле, обняла ее, крепко прижав к себе, и что-то шепнула, та стояла в позе пораженного ударом человека и, медленно повернув голову к Тшилабе, спросила:

– Почему сейчас?

– Так нужно, – ответила теперь уже бывшая шувани. Ты сильная, принять сможешь, не заболеешь.

– Она передала Лейле силу шувани, – прошептала Мириам, в явном шоке от произошедшего. Только Миро нисколько не удивился. Потом Адриан, конечно, вспомнит этот его взгляд естественного хода вещей, но на тот момент он был шокирован не меньше остальных, если такое слово, конечно, применимо к духам.

Сквозь щели и прорехи фургонного полога, сочился промозглый октябрьский ветер. Они не останавливались ни на ночлег, ни на привал, и мчались так быстро, что если бы в пути что-нибудь не случилось, то это было бы неслыханное везение. Адриан чувствовал беспокойство и надвигающуюся беду, оно было явным, четким и этот холодок тянулся за ними, несмотря на скорость, с которой они ехали. Где-то вдали появились фары машин. Ромалы, предусмотрительно пересекая главные дороги, каждый раз ныряли в проселочные, и теперь, оказавшись почти рядом с Италией, повторили это снова. Обозы проскочили друг за другом, сдвигая придорожный камень, на который и наскочил фургон Тшилабы, едва не перевернувшись, и правое переднее колесо, слетев с оси, покатилось в придорожные заросли. Не заметив отставшего обоза, цыгане продолжили путь. Машины приближались, их огни несли беспокойство, угрозу разделительной черты, прочерка, что вычеркивает имена живых, внося их в списки мертвых или пропавших без вести. Маленький цыганенок, сидевший на вожжах, внук Тшилабы, испуганно смотрел на покосившийся фургон и укатившееся в сторону колесо.

– 

Чаворо

⁵³

, забирай гнедого и скачи отсюда!– закричала бывшая шувани, решительно снимая с коня упряжь. Цыганенок посмотрел на нее с непониманием. – Я сказала, уходи! Оставь нам одру

⁵⁴

и уходи.

– Но мами⁵⁵! – безвольно воскликнул он.

– Я сказала, пошел прочь! Иначе прокляну! – добавила она, уже начиная нервничать и сердиться. Огни машин уже показались из-за холма. Беги, чавораалэ⁵⁶! А то пропадешь!

Цыганенок побежал, уже на ходу вскочив на коня, в его глазах стояли слезы. Из фургона Тшилабы, нахмурив кустистые брови, спустился Баро.

– Помоги мне, – быстро сказала Тшилаба. Надо перегородить проселочную дорогу. Ни слова не сказав, он взял под узды коня, разворачивая фургон. Тамара, двоюродная сестра Тшилабы, тоже вылезла из фургона, стараясь помочь.

– Миро дэвэл⁵⁷! (Что ж теперь будет?) – испуганно спросила она.

– Ничего, – грустно улыбнулась Тшилаба.

Адриан пытался обмануть исход предстоящей встречи, но у него ничего не получалось, словно проклятый фургон договорился с судьбой сломаться именно на этой дороге винограда и фруктов, а никак не дальше, где до Италии можно было дойти пешком.

Машины остановились возле фургона цыган. Сидевший в кюбельвагене⁵⁸ унтерштурмфюрер ухмыльнулся, как тот немец, что зашел в табор, неуловимое сходство холодных глаз и презрительной улыбки, одним уголком губ.

– А где же ваша вторая лошадь? – риторически спросил он.

Их погрузили в вагоны, в которых людей было столько, сколько «сельди в бочке», видимо, немцы рассчитывали «засолить» по максимуму, что называется, «от и до», от мала до велика. Сесть и, уж тем более, лечь было нельзя. Ехали долго, несколько дней, периодически останавливаясь из-за диверсий партизан. Не в силах терпеть, люди справляли нужду под себя, где-то всю дорогу плакали дети. Адриан разрывался, пытаясь позаботиться как о Тшилабе, так и о Баро с Тамарой, но это было сложно, почти невозможно. Для Тшилабы ему удалось сделать небольшую щель в креплении вагонных дверей, куда задувал свежий ветер, и старая женщина регулярно к ней припадала, стараясь испить свежего воздуха. Баро держался стойко, хотя и ему не хватало воздуха. Тамару спасти не удалось, она не доехала, и когда поезд прибыл на место своего назначения, ее тело выкинули возле путей, мараться немцы не захотели, за них это сделали другие, увидев цыганское золото на руках и ушах. Адриан, конечно, не спустил этого им с рук, воздав за каждый грамм будущими слезами, но для Тамары это было уже не важно.

Освенцим. Тысяча девятьсот сороковой год, двадцать седьмое апреля – распоряжение рейхсфюрера СС Гиммлера о создании концлагеря в окрестности польского города Освенцим (Аушвиц).

Тысяча девятьсот сороковой год, двадцатое мая – закладка лагеря по приказу Гиммлера на базе казарм польской армии. Первые узники появились в Освенциме четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорокового года из тюрьмы в Тарнуве, но перед этим из Заксенхаузена доставили тридцать немецких узников, которые были уголовниками. Первым начальником лагеря стал Рудольф Хесс.

Тысяча девятьсот сорок первый год, июль – в Аушвиц были доставлены и уничтожены первые советские военнопленные из числа политработников и командиров Красной Армии.

Тысяча девятьсот сорок первый год, август – рейхсфюрер СС Гиммлер приказывает коменданту Рудольфу Хессу подготовить лагерь для массового уничтожения европейских евреев и разработать соответствующие методы умерщвления.

Вонючих, грязных, потерянных теперь уже для всех людей гнали к воротам. «Arbeit macht frei», что в переводе означает «Труд делает свободным», – гласила надпись при входе, создавая при этом тщетную надежду у каждого узника. На пути к фильтрационному пункту они увидели, как в траншее горят человеческие тела вперемешку с крупными березовыми поленьями⁵⁹. От этого места шли такие безысходность, боль и отчаяние, что Тшилаба расплакалась, она рыдала навзрыд, упираясь рукой в сетчатую ограду коридора, ведущего узников дальше.

«Вы не люди! Не люди!» – кричали в ее голове души умерших здесь людей.

Ее заливала их боль, их предсмертные муки. Адриан вмешался, сделав усилие, он закрыл ее канал с тонким миром, который еще остался у когда-то сильной шувани, словно отключил звук, после чего стал ее успокаивать, насколько это позволяла обстановка, выравнивая дыхание и замедляя пульс.

Возле одного из длинных безликих зданий их остановили и раздели догола, обнаженные люди прикрывая себя испуганно смотрели на охранников и остервенело лающих собак, что рвались с поводков. Потом их отвели в душевую, где лился сначала кипяток, потом ледяная вода, снова кипяток, – немцы это называли селекцией. Затем на стенах замигали лампочки, пол под ними начал медленно раздвигаться, и они увидели, что стоят на печи. В другом помещении, было огромное количество полок как в бане, заперев там людей, немцы пустили пар, люди стараясь подняться как можно выше падали вниз, но пар продолжал идти. Дальше был двор, Адриан, усиленно заботящийся о Тшилабе, присматривал и за Баро, тот стоял чуть дальше и с трудом держался на ногах. Позже оставшимся в живых велели выбрать из кучи платьев, сшитых из лоскутов, себе одежду и выдали гольцшуе – деревянные башмаки. Затем отвели снова в баню, где стоящим по колено в воде людям накалывали их номера поверх написанных карандашом цифр. Выдав другую полосатую одежду, пахнущую плесенью и тленом, их погнали к баракам.

Только цыгане жили в бараках семьями и после тысяча девятьсот сорок третьего года некоторые еврейские семьи, остальных разлучали, и зачастую навсегда. Тшилаба попала в обычный барак, Адриан, конечно, потом перевел ее в цыганский барак, когда там освободилось место. Черствость и жестокость словосочетания «освободилось место» соответствовали жизни в лагере, смерти, многие моральные устои, отжив свое, умирали, уступая место устоям «выжить любой ценой».

В обычных бараках негласными хозяйками, блоковыми были польки, отличавшиеся особой жестокостью, но Тшилабу это почти не волновало, она замкнулась в себе, сжалась в кокон беззащитной отстраненности. Многие люди, оказавшись перед угрозой собственной смерти, перестают быть людьми, а некоторые даже становятся жадными до мяса человеческих нервов псами, таких Адриан быстро отвадил, вернув их зло против них самих, он создал вокруг Тшилабы оазис покоя, перенаправив человеческую желчь в сторону бесчеловечности этого места. Позаботился он и о матрасе, на котором спали узники, на одном матрасе спало по четыре человека, немцы называли такое расположение валетом попарно, оказавшиеся в лагере французы дали такому способу более гастрономическое название «спать сардинами», но со стороны Тшилабы солома в матрасе всегда была мягче.

Каждый день начинался с проверки, которая назвалась апель и проходила на апельплац, потом узникам давали сладкий чай и отправляли на работы, которые длились с шести утра до шести вечера. Работы были разными, начиная с бомбокомандо – команды узников, которая откапывала бомбы, они погибали каждый день, и их останки даже не пытались собрать; борделя или пуфа, где принудительной проституцией занималось около двухсот узниц самых разных национальностей, были среди них и пуф-мамы – профессиональные проститутки; кибелькоманда занималась развозом кибеля – бочки с баландой; небесная команда подбирала трупы и везла их на мор-экспрессе – тележке для перевозки трупов в крематорий; также узников возили на каторжные работы за пределы лагеря. Тшилаба оказалась в числе людей, которые работали в канаде⁶⁰, разбирая и сортируя вещи узников. Дни за днями уходили в бесконечность, молчаливый и хмурый Баро, с которым периодически виделась Тшилаба, держался стойко, хотя приклады и палки часто гуляли по его спине, но когда их глаза встречались, они выражали друг другу все тепло, сострадание и нежность, что еще сохранилась в их сердцах, душах и памяти о прошлом.

Известие о том, что Баро попал к Йозефу Менгеле⁶¹, «Ангелу смерти», едва не убило ее, сердце стучало с такой болью и невосполнимостью утраты, что она чуть не задохнулась от горя. Адриан присматривал за Баро как мог, но он был не всесилен, единственное, что он успел напоследок – это послал старику легкую и быструю смерть, чем и успокоил Тшилабу, сказав:

– Он ушел легко, легко, легко…

Она еще долго плакала, вспоминая его лицо и ту последнюю связь с домом и родным табором, которую оно олицетворяло. Забота о бывшей шувани стала единственной целью Адриана. Научившись материализовывать некоторые предметы, он стал часто подкладывать ей маленькие сочные зеленые яблочки, она, улыбаясь уголками губ всегда благодарила его, иногда вслух, иногда мысленно, и эти «спасибо» стали самыми дорогими для Адриана словами. Несмотря на нечеловеческие условия жизни в лагере, там все же встречалась любовь, любовь за колючей проволокой, бескорыстная любовь, и выражалась она не цветами как на воле, а кубиками маргарина. В обычный рацион заключенных входил маргарин, и это лакомство – кусок хлеба с маргарином, контрабандой мужчины несли женщинам, чтобы добиться их расположения. Тшилаба тоже получила такой символ «бескорыстной любви» от одного старого цыгана, который узнал ее, когда спустя четыре месяца, она оказалась в цыганских бараках. Он был истощен страданием, такое можно увидеть у раненой собаки или больной лошади. Подойдя к ней в бараке, он сел рядом, она вспомнила его, свою старую любовь тех далеких времен, когда были живы ее родители, а мир не казался таким грубым и мрачным. – Драгомир⁶²? – спросила она, дотронувшись до его лица.

– Да, – ответил он, протягивая ей угощение. Она заплакала.

– Можно я тебя поцелую? – спросил он.

Она кивнула, успев заметить, как тени улыбок мелькнули на лицах, окружающих их ромалов. На следующий день старый цыган не проснулся и по бараку прошел ее мучительный сдавленный стон невыплаканных слез, а съеденный хлеб еще долго жил в ней теплой свечой воспоминаний. Чтобы как-то спасти желание жить у Тшилабы, Адриан стал тщательнее заботиться о ее сне, делая его каждый раз более ярким и бодрящим, воспевающим жизнь, надежду на лучшее. Когда ему удалось узнать, что их родной табор добрался до Сардинии, и теперь цыгане живут там, он, обрадовавшись, послал Тшилабе этот сон, самый лучший, яркий, счастливый солнечный сон, который она видела за последние месяцы. Сон, где было много радости, еды и моря и где у цыган появились дома и даже собственные лодки, правда, пока только две, но это были их лодки, на которых они выходили в море за свежей рыбой и крабами. Проснувшись, цыганка впервые улыбнулась, рядом не проснулись несколько человек, но она улыбалась, стоя на селекции, которую дважды в месяц устраивали нацисты: с голой обвисшей грудью и худыми выпирающими ребрами она улыбалась, когда осматривающие остановились возле нее и сочли ее выжившей из ума, – улыбнувшись, спросила, когда можно пойти на работу. Ей ответили, что скоро и это спасло ей жизнь – рты, не несущие никакой пользы, по разумению немцев, отправлялись в газовые камеры и крематорий. Адриан, неустанно заботящийся о шувани, проникал в ее мир и душу, и то, что ему там открылось, лишило его присутствия надежды. Тшилаба знала обо всем еще задолго до их встречи, она знала о своей судьбе, знал о ней и Миро. Адриан вспомнил его взгляд, когда Тшилаба передала силу шувани Лейле, этот лишенный удивления взгляд, на который он тогда не обратил внимания, объяснялось теперь и предложение Миро пойти с ними. – «Ведь он знал», – понял наконец Адриан. «Он знал все с самого начала, и видя меня, сидевшего день за днем у могилы матери, сделал вполне правильные выводы. Он хотел защитить свою хозяйку, к которой привязался».

«Говорю, что было, что будет, что происходит сейчас, – улыбнулся старик. – Служу своей хозяйке, она хорошая, понимает нас, духов», – Адриан отчетливо вспомнил эти слова. Как дух, не способный на защиту, может защитить? Никак. Только найти духа, который так же будет любить его хозяйку, а придет время и позаботится о ней. «О как же я был слеп!» – закричал Адриан, коря себя за свою глупость и невнимательность. «Этот урок я усвою!» – подумал он и, посмотрев на спящую Тшилабу, окруженную трагической магией очарования, улыбнулся грустной вымученной улыбкой. «Как защитить того, кто не желает жить и все для себя уже решил? Сдаться? Нет, я буду с ней до последнего, это мой долг. Несмотря на то, что она там решила».

…Сон Тшилабы. Жирная, черная итальянская земля, вобравшая в себя ароматы оливок и винограда, податливо обнимала ее босые ноги, сверху сквозь зелень сада шло, одаривая ее теплом и заботой родной земли, солнце.