Ницше однажды сказал: «Пиши кровью». Кровью в этих стенах был уделан потолок. Конкретно этот пацан, как и многие здесь, просто исчез для социума. В его историях часто фигурировали друзья, что откинулись в каком-то плохо освещенном подвале в самый разгар вечеринки, – рядовая ситуация для молодежи восьмидесятых годов рождения, смерть на рейве воспринималась чем-то вроде ДТП. Только в данном случае ДТП было массовым и люди сами и с большой охотой бросались под колеса. Это была смерть под драм-машиной. Таблетки я чаще сплевывал в унитаз. С пристрастием за мной не следили, поэтому я мог это делать. Без колес хотя бы не возникало зверского аппетита, как у остальных набивающих кишку капустой. У окошка раздачи я сидел из двух соображений: чтобы дать понять медсестрам, что аппетит у меня есть, следовательно, есть желание жить. Я старался съедать хотя бы треть, остальное отдать соседям по столу. Место у окошка давало возможность по-быстрому отдать тарелку обратно и взять добавки компота, ведь в действительности вонь вареной капусты и тридцати чавкающих сказочных персонажей, которые сожрали бы собственную блевотину, если бы ее разлили из пронумерованного бачка, и так неплохо отбивали чувство голода. Вид на внутренний двор тоже не располагал к тому, чтобы засиживаться в столовой: три голые осины, четыре ели, береза и мощенная бетонной плиткой тропинка. Картина у окна в точности повторяла этот пейзаж – картина в картине, яркий пример местного чувства юмора.

Через несколько дней ко мне в палату переселили самых тихих шизоидов, чтение Лао Цзы усложнилось: все они любили навязчивый треп с элементами нарциссизма. Особенно приставуч был героиновый бык из девяностых, с рассказами о стрелках. За двести долларов он калечил людей, пускал по кругу малолеток с Ленинградки и успел похоронить всех своих друзей, передознувшихся уличным метадоном. Теперь он утверждал, что Сталин – вождь, утратив которого наш народ стал легкой добычей. Он даже находил в себе определенное портретное сходство со своим кумиром – по выходе планируя пойти в его двойники на Арбат, фотографироваться с корейскими пенсионерами. Он уже посчитал возможный навар и потирал ладошки. Ну, а пока его тоже мучили голоса.

По утрам я несколько раз имел счастье проходить различные тесты. В основном они были направлены на выявление моих ощущений: не кажется ли мне, что меня преследуют, не понимают, не оценивают по достоинству? Не подозреваю ли я заговоров? Какие страхи я испытываю? Жесток и враждебен ли мне окружающий мир? И что я собираюсь делать с этим, если это так? Эти весьма интимные вопросы коварно дублировали друг друга в разных формулировках: «Верно ли утверждение, что окружающие вас люди, члены семьи настроены против вас враждебно?», затем пять-шесть других вопросов и снова: «Не верно ли утверждение, что члены вашей семьи настроены против вас враждебно?» В первом случае нужно ставить галочку в графе «нет», во втором в графе «да, неверно». Вопросов сто шестьдесят, то есть в действительности эту сумму нужно разделить на два – восемьдесят вопросов, провокационно повторяющих одно и то же. «Не поехавший ли ты настолько, чтобы признаться, мир – это циничный заговор против тебя, и ты не собираешься спускать ему этого. Ты будешь уличать в этом всех и вся, а когда придет время, пустишь кровь, реки крови. Ведь на тебя возложена особая миссия – справиться с курением на лестничной клетке, изобличить как можно больше внутренних врагов и членов их семей». Во время заполнения этого теста опасно проявлять небрежность. Психиатрия – наука консервативная и по-прежнему носит карательный характер: миссию приостановят и вгонят в тебя столько препаратов, что по выходе существует риск вообще с трудом вспомнить, кто ты. Придется все начинать сначала. Также мне довелось нарисовать много картинок и прокомментировать чужие. Ряд устных бесед содержал в себе все тот же предмет для обсуждения, что и в тестах. Только, в отличие от тестов, врач-психиатр внимательно отслеживает все реакции, и где-то под его располагающим и дружелюбным взглядом, где-то под столом, по которому он, то и дело меняя ритм, постукивает шариковой ручкой, есть условная педаль спуска человека на самое дно социальной иерархии – «недееспособность». Поэтому лично я не стал искать в психиатре интересного собеседника и уж тем более изливать ему душу. Отсутствие враждебности, немного самокритики, немного самоиронии, наличие крепких социальных связей и беспокойства, связанного исключительно с уровнем материального достатка. Желание зарабатывать чуть больше, чтобы быть полезным если не обществу, то хотя бы своей семье и будущей избраннице. С патриотизмом лучше не пережимать, патриотизм хорош лишь в качестве вишенки на торте – абсолютной и хладнокровной лжи. Если же преподнести его как один из основных ингредиентов, фатальные последствия не заставят себя ждать. Ваш лечащий врач с ипотекой и зарплатой в двадцать три тысячи рублей, за вычетом налога за бездетность, вас тут же уничтожит, задав простой вопрос: «Как вам цвета российского флага?»

Разумеется, самокритика не должна обходить проблем наркологического характера. Это болезнь, которую не стоит отрицать, но здесь кроется ловушка, попав в которую всё предыдущее построение может рухнуть. Если врач спрашивает о причинах наркотизации организма, не стоит отвечать честно, достаточно сослаться на баловство спиртосодержащими напитками в старшей школе. Опытный врач знает, что в подростковом возрасте зависимость наступает быстро с высокой вероятностью и без каких-либо дополнительных причин, кроме самого употребления. Вот рецепт, как случайно не приобрести дополнительного диагноза, кроме алкоголизма или наркомании. Если же ты под следствием или преследуешь какие-то другие цели – например, получение пенсии по инвалидности через психушку, – следует исходить из обратного и честно рассказать, что чувствуешь, как к твоему мозгу плавно подъезжает пиздец. Но не стоит воспринимать это критично. Это вносит разнообразие, спасает от уныния и придает энергию, когда все против тебя, даже эти унылые, серые дни. Однако для бойца по жизни эти внезапные порывы бодрости – не что иное, как скрытые ресурсы организма и результат все того же бойцовского характера. Весь драматизм ситуации заключается в том, что любой мало-мальски образованный человек способен варьировать свои показания из соображений собственной выгоды, настроения или внезапно попав под влияние «субличности», которая в той или иной степени присутствует в каждом. Исходя из этого принципа, психиатры абсолютно безграничны в процессе принятия решений на тот или иной счет. Добросовестные профессионалы, конечно, руководствуются принципом социальной опасности, которую потенциально представляет собеседник, но не стоит забывать, что бывшие добросовестные профессионалы отдыхают в соседнем корпусе не по туристической путевке. И никто с точностью не знает, когда начался процесс у того или иного специалиста и сколько диагнозов написано не без помощи внезапного вдохновения. Психиатрия – чрезвычайно опасная наука. Шутки в сторону – попадать под ее прицел ровно то же самое, что полностью доверять свою судьбу незнакомцу, последняя капля терпения которого, возможно, иссякла вчера.

В моем случае эта была незнакомка. Примерно на четырнадцатый день врач постановил, что мой случай – следствие злоупотребления амфетаминами и алкоголем. Меня обязали пройти лечение в наркодиспансере по месту жительства и попросили больше не возвращаться, оставив еще на три дня, чтобы в понедельник сделать электроэнцефалограмму. Основную часть таблеток я по-прежнему выбрасывал, оставляя только фенибут, разработанный в СССР специально для космонавтов, дабы им преодолеть страх перед космосом. Эти таблетки я уважал всегда и при любых обстоятельствах. Страх космоса меня не покидал с детского сада, но все же больше настораживала долгая прелюдия перед стартом.

Ночами я много курил в туалете и общался только с дядей Сашей. Все без исключения таблетки он бросал в унитаз и тоже подолгу не мог уснуть. Дядя Саша заехал по белке и, как и я, шел на выписку к среде. Дурка его совсем не напрягала, после пятнадцати лет лагерей он воспринимал ее как курорт. На воле его работа заключалась в рытье могил на Даниловском кладбище. Престижно, но возраст для лопаты уже не тот – в общем-то, «тем» он никогда и не был. Разве может быть хорошим время, когда пьешь водку в ожидании «клиента», которого надо закопать. Особенно в минус двадцать, когда земля – сплошной камень. Могильщики не слишком жалуют тех, кто решил умереть зимой: хороший клиент умирает летом, в качестве комплимента его закапывают поглубже. Вообще-то дядя Саша был похож на Карлсона из советского мультфильма: низенький, любит сладкое, с такой же, слегка взъерошенной прической. Его голос и улыбка удивительным образом сочетали доброту и лукавство. От Карлсона его отличали только проплешины – алма-атинские мусора еще в восемьдесят втором году в ИВС так сильно выдрали ему волосы, что они больше не росли, – и татуировки, из которых выяснялось, что дядя Саша, в прошлом злостный рецидивист, любил девушку Галю и страдал наркотической зависимостью, теперь видимо, изжитой. Сейчас ему под шестьдесят. Денег у него не было даже на метро, чтобы доехать от больницы до дома. Это его всерьез беспокоило до тех пор, пока он не узнал, что ему полагается справка – комплимент из дурдома, – по предъявлении которой его обязаны один раз пустить в метро бесплатно. На предплечье правой руки, в районе центральной вены, у него было написано: «Пейте суки кровь мою», а на левой продолжение – «Устали из правой, пейте из левой». И еще дядю Сашу отличал от Карлсона тот факт, что Карлсон не хотел наколоть блаженному Алеше, неутомимо собиравшему бычки в туалете, на жопе улей, а себе на член – пчелку, после чего склонить Алешу к сексуальной близости, а дядя Саша хотел. Алеша и впрямь подчас напрягал своей привычкой сидеть на корточках ровно напротив и смотреть на тебя в упор, чтобы не упустить момента, когда ты бросишь окурок. Одно я про дядю Сашу знал точно – очень самоотверженный человек: у меня бы на Алешу не встал, а у дяди Саши – да. Такое спокойствие он излучал, когда говорил об этом. И если дядя Саша смог бы лупиться в жопу с дистрофичным, иссиня-белым, всегда в испарине Алешей с мертвенными глазами, то решительно дядя Саша мог выебать абсолютно всё. На таких людях земля русская и держится. Их совершенно не волнует эстетическая составляющая, именно они размножаются во всех хрущевках, во всех промзонах страны, положив друг другу на спину порножурнал, выпив технического спирта или отбив опий из маковой соломки, запивая чифирем вафлю с джемом. Так что для них после сто первого километра МКАД ад – не более чем новые грибные места.

Вечером в столовой я смотрел MTV, показывали РНБ-клип с черными женщинами, дядя Саша сел рядом и спросил:

– Интересно, у негритянок ладошки белые? У меня вот никогда не было черной, а я бы хотел.

В принципе, именно это я и собирался вспомнить, как только выйду, – осуществить мечту дяди Саши.

В ночь перед выпиской к нам в палату заселили варщика – сразу после хирургии, от него еще немного несло поджаренной плотью. Врачи сочли, что обожженное до костей лицо, череп в бинтах и обгорелые руки – это не так страшно, как винтовой психоз. А этого парня он накрыл прилично. Когда он не ворочался, то приседал и стучал зубами в попытке жевать дырявые щеки.

Надо сказать, все мы, обитатели этой палаты, с нетерпением ждали, когда его муки хотя бы на время приостановят. Несколько часов спустя пришла самая опытная медсестра с двумя санитарами, его связали и вкололи два куба аминазина. Обыденно и привычно медсестра Надежда сделала инъекцию, не выпуская из рук чашечку растворимого «Нескафе голд», улыбаясь молодым санитарам, как в групповой семейной рекламе. От ее присутствия и запаха кофе веяло спокойствием и благополучием, она сделала все быстро и удалилась, немного виляя жопой, словно зная, что, как только она выйдет, половина обитателей, которые еще способны на это, начнут гонять лысого. Увы и ах, так оно и случило сь. В палате, где запах обгорелой плоти был существенно сильнее всех прочих, нашлись те, для кого это не стало помехой, чтобы кончить. В виде исключения нам открыли форточку, впервые за последнее время я услышал вечернюю Москву.

В туристических путеводителях часто пишут, что это город контрастов, но никто не уточняет каких.

Ночь я провел в туалете, дышать сладковатым запахом нового соседа было невыносимо. Алеша сидел напротив и внимательно следил за каждым движением – сигареты, которые я дал ему накануне, не спасли. Он просто спрятал их или выкурил все сразу и теперь хотел новый бычок. К Алеше я как-то привык, не скажу, что он был хорошим собеседником, но чем-то вроде постоянного спутника. Я мог закрыть глаза и надолго погрузиться в собственные мысли, стоило открыть их – Алеша сидел на том же месте. Сначала меня это тревожило, затем я вовсе перестал обращать на него внимание. Кто-то предпочитал опрокидывать его ногами на пол или же орать, но ощутимого результата это не имело – Алеша не держал обид. Если его били, он вставал и занимал прежнюю позицию без всякого озлобления. Боялся он только санитаров, которые могли связать его на несколько недель – тут уж не покуришь, других радостей у него, вероятно, не было. Возможно, они существовали в прошлой жизни, но кто это знает: Алеша ведь совсем не разговаривал. Так мы и сидели вдвоем. Затем приходил мучимый бессонницей дядя Саша, устраивался на корточках с другой стороны ведра для окурков, и наши фигуры образовывали треугольник с ведром посередине. Медсестры, отдавая должное тому, как тихо мы сидим, иногда шли на уступки. Мы с дядей Сашей заваривали чай в сестринской. Затем возвращались и снова сидели вокруг ведра – при взгляде сверху это выглядело подобием причудливых живых узоров, выстраиваемых спортсменами при открытии олимпиад. Только спортивные состязания смотрят болельщики, а на нас сверху глядели пролетающие мимо души навсегда покидающих эти стены. Лифт, спускающий тела в морг, гудел как раз за стеной. Если мы слышали, как его включали, – значит, для кого-то мы становились символом закрытия этой, нашей, «олимпиады», где рекорды ставились не по прыжкам в длину под допингом, а по допингу в чистом виде.