Когда снова позвонила Даша, я вполне ожил и смог ответить, она сказала, что к ней приехала из Штатов подруга, с которой она хочет меня познакомить. Сказала, чтобы я шел домой и там, в сабвуфере, в дыре колонки, нашел шишку сканка, взял ее и приезжал к ним в центр. За это она будет любить меня, как никогда прежде, – возможно, ее подруга тоже. У меня не было сил сопротивляться, я согласился, хотя знал, формулировка «как никогда прежде» звучит довольно сомнительно. Пришлось дать бармену еще пятьсот рублей. Он, кажется, приготовился сказать что-то про сдачу, но тут вспомнил про те двести пятьдесят, вернул мне их и полез под кассу искать мелочь. Я остановил его дружеской улыбкой. Мне стало нормально, я направился к выходу. «Ну, вот, – думал я, – из этого дня что-то начинает складываться. Сейчас найду сканк, сниму пробу и поеду получать всю ту любовь, что мне пообещали».

Перед тем как снять пробу, оставалось только зайти в душ. В ванной из зеркала на меня смотрел довольно крепкий пацан. Я даже проникся доверием: челюсть немного выдвинута вперед, недельная небритость и этот взгляд «спокойствие и сила», думал я.

Вода отрезвила, голова отяжелела, челюсть задвинулась назад, почувствовав это, я выскочил из ванны, надел свежие трусы, побежал к сабвуферу и засунул пальцы в дырку с обратной стороны, только слишком резко. Кончиком среднего пальца почувствовал, как шишка провалилась внутрь колонки. На часах уже восемь. Я потряс саб, звук был глухой, шишка угодила в ловушку. Этой тряской я мог только навредить ей. Я побежал в коридор за отверткой.

«Нужна маленькая крестовая», – думал я.

После душа было немного прохладно, и в ящике с инструментами обнаружилась только простая. Крестовую я одолжил Давиду еще прошлой осенью, когда он по ночам скручивал плазмы в закрывавшихся летних кафе. Зато в ящике был молоток – девочки ждали. Я взял молоток, отвертку и решил, что просто вскрою верхнюю крышку и непременно починю все ночью. Справлюсь с этим дерьмом. Через минуту я раздолбал сабвуфер в хлам, но внутри было кое-что еще, шишка тянула на полтора грамма и неслабо воняла, но в самом углу, у нижней стенки я обнаружил граммовый целлофановый пакетик с кремово-белым порошком. В этот момент мне припомнилась лучшая роль Гарри Олдмана в фильме «Леон-киллер».

Я взял в руки шарик и вспомнил реплику Олдмена про минуты затишья перед бурей – он сыграл настоящего злодея, не дешевый обсос типа Джокера в «Темном рыцаре». Хит Леджер вообще не тянет вместе со всеми агентами Смитами и наемниками из «Убить Билла», даже Аль Пачино в «Адвокате дьявола» не столь чистое, кристаллическое зло, как Гарри Олдман в поисках наркоты. Доктор Лектор, Роберт Де Ниро в фильме «Сердце ангела» – первоклассные монстры, но все они немного нелюди: они утрированы и наделены нечеловеческими способностями, что, конечно же, низводит их в первую очередь в разряд киногероев. Гарри Олдман сыграл обычного человека, опера из моего районного ОВД. В «Леоне» есть сцена с устроенной им кровавой баней, но в ней он смотрится даже не так зловеще, когда просто разговаривает с другим человеком. Пожалуй, на олимпе абсолютного, стопроцентного кино зла он делит место только с Джеком Николсоном в «Сиянии». Но ужасен не столько сам герой, сколько история, рассказанная в этом фильме, и теория Кубрика о том, что самое жуткое не враждебность вселенной к человеку, а ее безразличие к нему. В этом фильме это передано на все сто. Самое страшное зло проявляется не в персонажах из комиксов, а внутри самых обычных героев, ощутивших абсолютное равнодушие к себе вселенной. У Кубрика виден процесс, детали того, как это происходит. За этим можно наблюдать и это анализировать – в случае с героем Гарри Олдмана это уже случилось. Он с самого начала на волне, никаких сверхспособностей, просто обычный человек делает свою работу.

«Я любил этот саб, с его мощными басами и графическим эквалайзером – последнее на тот момент слово техники в домашнем звуке. Дальше шли только студийные мониторы», – думал я, пока готовил раствор.

Я положил кисть руки на колено, закинул ногу на ногу. По кисловатому, горькому запаху это был амфетамин. И он оказался чистым, давление и пульс подскочили. Я извлек иглу. Салфетка для интимной гигиены уладила все детали. Меня нахлобучило, из приемника на кухне звучала композиция Гея Марвина «Inner City Blues». Я еще раз подошел к зеркалу в ванной – два черных зрачка на белом фоне. Радужка глаз практически исчезла, но по мышцам во всем теле пошла волна такой легкости, что казалось, я могу запрыгнуть на Луну, было бы желание. Военные летчики в начале прошлого века знали толк в наркоте. Под этим дерьмом можно завоевать полмира: амфетаминовые блицкриги целой армии под командованием вмазанного первентином фюрера это подтверждают. Мои же глаза подтверждали, что амфетамин лишает человеческого облика.

Сверхлюди – в превратном понимании труда Ницше национал-социалистами – были не столько абсолютные арийцы, волевым усилием преодолевшие сомнения и ложную мораль, навязанную религиозными сектами с еврейскими большевиками на пути к обретению вечной борьбы, сколько фрустрированный инфляцией и обманутый в своих имперских ожиданиях средний класс времен посткайзеровской Германии, приблизившейся к люмпен-пролетариату, с которым уже начала заигрывать коммунистическая гидра и нивелированная буржуазия, лишенная политической воли. Точнее, и не имевшая ее вовсе ввиду наличия в прошлом крепкой руки кайзера и отсутствия предшествующих реформаций, таких как французская буржуазная революция, что оставила Германию не у дел в делении колониального пирога. Европейской страной на отшибе с огромными контрибуциями, неподалеку от набирающих мощь «диких славян» в то время, как во всей остальной Европе, уже вовсю наращивали свое влияние англосаксы. Одним словом, сверхлюди появились совсем не по причине особой чистоты генетического кода, на практике это были раненые под химией.

Я смотрел на свои глаза и понимал, как выиграли Олимпиаду в 1931-м и с успехом продолжают делать это по сей день, понимал, как совершаются восемь боевых вылетов за ночь. Это не человеческие глаза – мне стало немного страшно, я явно вогнал в себя чистый лабораторный амфетамин без какой-либо присыпки, стал себе личным доктором Моролем и, кажется, достиг определенных успехов в своем ремесле.

В этих размышлениях я совсем позабыл о девчонках и о предстоящей встрече. Я думал о том, что и я в каком-то смысле последний ребенок Империи. Конечно же, не самый последний, но один из этого выводка. Восемьдесят восьмого года рождения. СССР не стало через несколько лет после моего появления на свет. На кухне у родителей, когда мне был год, играл Sex Pistols. Мама была студенткой театрального училища, папа занимался каким-то бизнесом, связанным с валютными операциями, за что до путча давали десятилетние сроки. Я помню танки и комендантский час в городе, сейчас все это кажется призрачным. Помню, как танки исчезли, но на улице остались коренастые парни в спортивных костюмах и кожанках. Комендантский час после девяти еще долгое время существовал негласно. Наш дом выходил окнами на стихийный рынок у метро, с первыми коммерческими палатками со сникерсами и спиртом «Рояль». Там этих парней было особенно много. Помню, как папа моего друга по лестничной площадке ночью на пустом прилавке этого рынка нашел лимонку с чекой – она просто лежала. Хотя, может быть, это была версия для домашних. И помню, как бывший генеральный секретарь партии, проще говоря, император одной шестой части суши, стал рекламировать Pizza Hut – и даже в пять лет я понимал, что это падение, которое мне придется разделить вместе со всеми. Наша семья еще как-то перебивалась, соседи по подъезду ели собачьи консервы. В гости к папе периодически приходили друзья – прятали сумки, забитые деньгами, прятались сами. Я особенно запомнил двоих, которых убили. Один был низовым бухгалтером «Лунной» группировки, его застрелили. Затем мама с папой развелись, а я пошел в школу. Мне выдали учебники, они были на русском, но напечатали и издали их американцы. Учителя иногда удивлялись новой версии истории, но, подобно Гарри Олдману из фильма «Леон», делали свою работу. Само это время вместе с мрачной реальностью на улицах Москвы, где каждый от мала до велика или подражал бандиту, или действительно им был, становясь ретрансляцией бесконечной криминальной хроники из телевизора, подходило только для воспитания убийц. Рухнувшая Империя с искалеченными людьми, нуждающимися в допинге.

Водка, героин- и кодеинсодержащие с начала девяностых до конца нулевых стали столь же популярны, как бензин. Свободный рынок оказался в руках несвободных людей, привычных к отсутствию личной ответственности – помимо лагерей и каторги, конечно же. Все решала партия. Она задавала образ будущего, она назначала врага, наделяла решимостью в борьбе с ним. Она снабжала своих бойцов «званиями» и «оружием». Она разрешала выпить и опохмелиться, но регулировала этот процесс – не более двух бутылок в руки и желательно согласно календарной дате. Все, что выходило за эти рамки, имело свою негативную классификацию, порицалось и зачастую вытеснялось из социума карательными мерами.

Новое время и новые руководители идею не создали, «назначения» упразднили, «винтовки» отобрали, а если оставили, то лишили регалий и героической миссии. Теперь, если ты был штамповщиком на конвейерной ленте, то ты им и был – ты больше не «строитель коммунизма», работающий на победу в холодной войне, ты штамповщик. Сотня бутылок водки в твои руки. Если хочешь, можешь затариться еще и метадоном в любой день. Враг, конечно, остался, но в новой войне ты не учувствуешь, она медийная – бесконечный обмен медиаатаками. Можно, конечно, проявить себя в интернете, став клиническим параноиком, но физической энергии на это не требуется. Действия нет, а тебя воспитали воином в лишениях и атмосфере невербального насилия, с самого детства тебя готовили к войне, затем твои условные враги напечатали твои учебники. И тут на помощь приходит свободный рынок. В отсутствие доступа к телу врага поневоле начинаешь убивать себя.

И я – вероятно, как человек не полностью бесчувственный – не смог остаться в стороне от этой обреченной на победу войны, как и многие другие с участием русских. Войны против самих себя, против тех убийц, которых из нас на последнем дыхании выковывала капитулировавшая Империя, оставив своих последних детей, как партизанский отряд, сражаться самостоятельно. Нам выдали новые паспорта и конституцию, но это осталось незамеченным – тактика боя и стратегия неизменны. Если бы мы были какими-нибудь морально неустойчивыми, мы бы давно сложили оружие – но мы здесь, на своем месте, в своих траншеях, и в нас по-прежнему летят снаряды. Снаряды кайфа. Никто не считает наших потерь, но пополнение прибывает регулярно.

Вспомнив про шишку, я раскромсал ее на столе и решил немного сгладить разгон.

Дом я покинул уже поздним вечером, так и не дождавшись такси. Машина реанимации попала в пробку, я лежал на кушетке, через люк в крыше я видел, как работает сирена. Белая надпись «выход» на стекле люка на случай автокатастрофы в моей ситуации вела в вечерние тучи – видимо, сегодня там было особенно людно, меня откачали.

Машина сигналила в застывший безучастный городской поток автомобилей. Мы встали в крайней правой полосе, вероятно, на Ленинском – по ширине неба я мог предположить, что это проспект. В кабине водителя работала магнитола, по радио звучала композиция «Summertime» в исполнении Эллы Фицджеральд. Ее голос наполнял салон особой магией и теплотой, смягчая ощущение от пронизывающего удара в грудь, которое осталось после разряда тока. В первые секунды я не различал ни лиц, ни слов из разговоров врача с медсестрой, затем услышал: «Доброе утро, придурок! – и потом довольно сочувственное: – Знаешь, куда мы тебя везли?»

Все, что я запомнил до удара в грудь, свидетельствовало, что даже со вставшим мотором я все прекрасно понимал. Сначала ты делаешь себе инъекцию смертельной дозы, затем еще одну, но, оставаясь на ногах, глубоко затягиваешься сканком и, выдохнув, теряешь сознание. Я упал возле дивана, и мне словно бы включили фильм. Я увидел все моменты, в которые мне было хорошо, все забытые мгновения неосознанного счастья. В этом фильме не было ничего из того, что казалось мне крутым, не было даже телки-фотомодели, которая играла в панк-группе на бас-гитаре, – той, в прозрачной футболке, на которую я ходил смотреть в шестнадцать. Но были показаны мне именно те события, где я чувствовал не страсть к женщине, а по всей видимости, любовь к самой жизни, обращенную вовне. Именно те моменты, в которые я меньше всего чувствовал свою исключительность и замкнутость в собственном теле и которые, как ни странно, походили на то, что происходило со мной сейчас. Словно я нисколько не умирал, а только терял очертания. Мое тело, распростертое у дивана, не вызывало сочувствия. Я смотрел на него так, словно у меня тысяча жизней – просто эта тоже сломалась. Я видел комнату сверху – в нее вошла Даша. Она начала искать заначки с наркотиками, затем перепрятывала их, потом била меня по щекам. Затем выбежала и вернулась с соседкой, они позвонили в скорую. Без сомнения, я испытывал легкую грусть, но не оттого, что я вне физической оболочки, а потому, что все происходит образцово чернушно. Потом в комнату вошли врачи. Соседка позвала мужа – очень крупного мужика, бывшего мента, обычно он сильно пил, – который согласился помочь. Это были соседи снизу, а жильцы из квартиры напротив предпочли спрятаться. Тело положили на носилки и понесли вниз. Даша по дороге накинула на мое физическое воплощение олимпийку Adidas, шлепанцы и шорты с тремя полосками, которые я раньше надевал не слишком часто, так как давно забро сил спорт. Этот комплект долгое время лежал в шкафу, и я все думал, зачем он мне. Теперь я знал, что это такая специальная одежда для передоза. В машине я перестал следить за всем происходящим сверху и начал возвращаться в тело. Мне делали искусственное дыхание и толкали в грудь. Затем разряд, и я почувствовал, как женщина в синем бушлате держит меня за руку, ее руки были холодны. Даша сидела на лавочке у моих носилок. Водитель закурил, спешить было некуда. Надпись «выход» на люке заставила меня улыбнуться. Еще больше меня взбодрила татуировка «Байконур 1988» с кривым стартовым комплексом на кисти правой руки водителя.

Через двадцать минут машина остановилась у проходной, с полминуты мы постояли, дожидаясь, пока охранник поднимет шлагбаум, затем въехали на территорию, обогнули здание, и остановились у крыльца.

– Одевайся, – сказала Даша.

Я сел на кушетку, накинул олимпийку и застегнул молнию.

– Пойдем, дорогой, – сказала женщина-врач, встав у меня за спиной.

Медсестра открыла дверь, все было настолько деликатно обставлено, что можно было подумать, мы отправляемся на бал в честь моего возвращения к жизни. Я, конечно же, поддался. На выходе из кареты меня поддерживали за руку, из магнитолы играла красивая мелодия. Даша прикурила сигарету и дала ее мне, я затянулся, голова закружилась, но летний ветерок, блуждающий в полумраке, очертил трехмерность пространства – несмотря на выход из тела, я все еще был под кайфом. На втором этаже особняка в стиле псевдоклассицизма горел свет, наверное, все уже танцевали. Я совсем не досадовал, что начали без меня, хотя и немного обмяк, но был еще способен выйти в свет. Еще затяжка, и мы красиво вошли в мою новую жизнь. Я, конечно же, был взволнован, мы стояли уже на крыльце. Сейчас нас оглушит музыка и ослепят огни. Медсестричка и врачиха улыбались – разумеется, они были рады сопровождать меня, и я чувствовал себя увереннее в присутствии таких дам. Дверь отворилась. Оба тапочка хорошо прилегали к ногам, хотя один из них я и прожег сигаретой в прошлой жизни, залипнув под хмурым, но это не главное, главное – осанка. Именно по ней, а не по фраку швейцар определяет, кому учтиво поклониться и о чьем прибытии немедленно докладывать хозяину. В конечном счете, для меня это был не первый выход в свет, и даже в таком состоянии я мог нести себя соответственно – как бы сильно ни билось сердце, голову нужно держать высоко, несмотря на подозрения, что бал будет проходить в отделении бесплатной городской наркологички.