Но огонь, на котором кипела предприимчивая ненависть многих польских аристократов к Руси, оказался ещё сильнее, чем можно было предполагать. Помимо прав на ливонское наследство и жестокой иезуитской политики порабощения мира был ещё и третий удивительный фактор обоснования польских поползновений на восток – на Русь. В XVI столетии польские историки, тотчас поддержанные наиболее читающими и думающими (увы, однобоко) аристократами, выступили с первой в Европе расистской идеей – об избранности польского дворянства. Даже германцы, «христианизировавшие» славянскую Пруссию огнём и мечом, не додумались до такого. А вот поляки – додумались! Они провозгласили благородную шляхетскую породу избранной среди всех прочих славян. Польские историки написали много трудов, где провозглашалась идея «сарматизма». Иначе говоря, в русле этой теории польская шляхта происходила от лучшего и наиболее цивилизованного древнего племени – сарматов, чья культура родилась задолго до германской. Сарматская культура ставилась в противовес всем остальным славянам, которые, по мнению поляков, произошли от степных дикарей – скифов. И в первую очередь потомками этих степных дикарей были, разумеется, русские! А значит, поляки – польская аристократия! – имели полное право помыкать всеми остальными славянскими народами. К тому же, как известно, сарматы заставили уйти скифов с исторической сцены. Так почему благородным полякам не заставить уйти с исторической сцены восточных славян – московитов?

Что и говорить, порабощение дикой Московии на долгие времена станет идеей фикс для Польши. Гордые своей кровью поляки станут биться головой в эту стену, проламывая в ней бреши. Разбиваясь в кровь, они даже сумеют пролезть на чужую территорию и похозяйничать там, но долго ли? История маниакального стремления завоевать и подчинить Русь однажды унизит их, как только может унизить история жадных и беспринципных грабителей, и выбросит с мировой арены как великую державу раз и навсегда. Но это будет много позже…

А пока что Стефан Баторий был полон решимости одолеть врага. С таким вот духовным подъёмом, поддержанный ободрённой шляхтой, он и обрушился на Русь. Курьёзным был тот факт, что сам Баторий имел к польской шляхте, к славянам и сарматам лишь косвенное отношение, ведь по крови он был венгром – потомком азиатов-гуннов.

Баторий вёл себя вызывающе нагло. Он дал понять царю Иоанну, что претендует на Полоцк и Смоленск. Ради войны с Москвой польский сейм назначил непомерно высокие налоги. Стефан Баторий пошёл на союз с ненавистными ему турками и привлёк на свою сторону султана, который пообещал Баторию помощь. Курфюрсты Саксонский и Бранденбургский также встали на сторону польского короля. К Баторию присоединились венгерские полки. В 1579 году Стефан Баторий осадил Полоцк, его войска разоряли Черниговщину и Смоленщину. Полоцк был взят и разгромлен, Баторий продвинулся на восток и осадил Великие Луки. Город не выдержал натиска. За яростное сопротивление поляки вырезали всё русское население Великих Лук.

Иван Грозный первым попросил мира. Стефан Баторий потребовал за мир непомерную цену: всю Ливонию, Смоленск, Псков, Новгород и 400 тысяч золотых червонцев. Всем было ясно, что русский царь не пойдёт на такие условия ни при каких обстоятельствах. А это будет означать продолжение войны. Так и случилось: Грозный ответил отказом. Баторию только этого было и надо.

Теперь взгляд Стефана Батория был устремлён на древний город Северной Руси – Псков. Ведь за Псковом был Новгород, а за Новгородом – Москва.

Именно туда – на московский трон – метил удачливый польский король!

А вдруг улыбнётся капризная удача?.. Вдруг?!

В 1581 году стотысячная армия Батория окружила Псков. Жители могли рассчитывать только на свои силы. Они так и решили: «За Псков-град биться до смерти и без всякой хитрости». Что означало буквально: без переговоров о сдаче. На крепостные стены – обливать кипятком поляков и осыпать их камнями – поднимались не только мужчины, но и женщины. В эти месяцы жесточайшей осады Пскову суждено будет отбить тридцать один штурм! Каждый житель в эти дни станет героем своего города и всей Русской земли.

Но были и другие витязи, которые старались помочь псковитянам на дальних рубежах – в тылу врага…

Велик Днепр своей историей! Кого только не видел он на своих берегах! С какими странами и народами не сроднилась эта река! Древние греки называли её Борисфеном, римляне – Данаприсом. Отсюда и пошло короткое название – Днепр. Он брал начало в русской Смоленщине и устремлялся на юг. Сотни вёрст Днепр питал Белую Русь. А затем его воды встречала Украина. Русская окраина! Но когда-то она была совсем иной. Центром славянского мира. Ведь на берегу Днепра возник Киев – отец городов русских. На его берегах, за порогами, родилась первая казацкая вольница, образовавшаяся в сильное и свободное государство – Запорожскую Сечь! На берегах Днепра встал город Черкассы, названный по имени охранителей русских границ – воинов-черкасов. И всё теплее и теплее, благодатнее и отраднее становились его воды к югу! А затем Днепр уходил к туркам, которые вот уже более ста лет хозяйничали на Средиземном, Чёрном и Азовском морях, и к их союзникам – крымским татарам, первым работорговцам подлунного мира. И не было ни одного русского человека или поляка, или запорожца, который бы не мечтал о том дне, когда добрые христиане сбросят пришлую нечисть в южные моря и потопят своих врагов раз и навсегда. Да только скольким поколениям предстояло ещё о том мечтать!

Но в северном течении Днепр был и тоньше, и спокойнее, великая река только начинала свой поход по Центральной Европе…

Тих осенними ночами Днепр под Могилёвом. Нет здесь шумных порогов, нет бурных стремнин. Этот край более других можно было назвать и русским, и литовским, потому что когда-то он занимал восточную область Великого Русско-Литовского княжества, выходившего границами к Московскому государству. Город Могилёв встал на излучине Днепра, где в большую реку впадала малая – Дубровенка. Тут, в Дубровенке, и стоял сейчас польский речной флот. Были тут и турецкие корабли, и венгерские. Они поднимались с низовьев Днепра. На одних были пушки, на других – провиант. В Могилёве сейчас собиралась большая сила для отправки её под осаждённый Псков.

С расстояния десяти вёрст могилёвский замок смотрелся грозным тёмным сторожем этих мест. Вытянутые крыши, крепостные стены. В редких окнах крепостных башен сверкали огоньки, разливая неяркий свет на всю округу, погружённую в тяжёлый сумрак осенней ночи. Справа под луной, за деревьями, сверкал Днепр. Тишина в округе стояла такая, что ею можно было укрыться и спать под ней непробудным сном.

У опушки леса, где дорога расходилась вилкой, раскатисто громко заухал филин. Ещё раз и ещё, точно настойчиво добивался ответа. И ответ последовал. Издалека! И вновь близко заухал филин. Звал и звал!

Скоро послышался стук копыт. На одном из рукавов дороги появился всадник – быстрой тенью он приближался к развилке. Всадник, при оружии, сабле и луке за спиной, остановил коня на самой развилке. Огляделся. Приложив ладони к лицу, несколько раз прокричал ночной птицей.

– Слышу я тебя, слышу! – остановил его окрик. К нему из леса вынырнул другой человек, тоже вооруженный с головы до ног. Пеший. – Хорошо кричишь, Дышло! Тебе бы в лесу жить да людишек загулявших пугать! Всю бы округу заиками сделал!

– Ты сам меня и учил, Фома! – нетерпеливо бросил всадник. – Где вы теперь? Атаман ответа ждёт!

– Близко, Дышло, близко, – ответил пеший. – Мой тоже ждёт! По камышам наши лодки рассыпались в трёх верстах отсюда!

– Говори, что решили? – спросил всадник. – Что твой атаман велел моему наказать?

– Твой моего велел спросить главное: когда всё случится? Когда угольков под польские зады вы насыплете? Когда пятки им подпалите и гулять отпустите?

– Если время тянуть не будем, уже через час запылают посады вокруг Могилёва, – поглядев в сторону города, ответил всадник. – Туда и бросятся поляки из крепости! Со всей прыти бросятся! Решат, что напали!

– И правильно решат! Да соображать будут долго: кто напал?

– Именно! А когда поймут, Фома, кто к ним в гости пожаловал, глядишь, и с кораблей половину войска снимут, а то и поболее! Всё туда же бросят!

– А нам этого только и надо! – ответил пеший. – Я сейчас в седло – и мигом у своих. На вёсла наляжем – и сюда, вверх, к Могилёву! Плыть будем вдоль берега. И вдоль берега десятка два людей пустим. Коли рыбаки попадутся или загулявшие ляхи, то в расход! Как увидим пожар, станем время считать! Им ещё надо будет войско выставить!

– Даже если с кораблей людишек и не снимут, всё одно – смотреть будут на округу! – заключил всадник. – На пожар будут смотреть!

– Точно говоришь, – кивнул пеший. – Лети, Дышло, с Богом лети! Ляхам этой ночью горячо будет! Мы им и Полоцк, и Сокол, и Великие Луки, и всю землю днепровскую припомним!

Лёгкие казацкие струги медленно двигались вверх по реке. Путь им освещала яркая луна. Идти против течения было нелегко, но привычно. Корабли следовали гуськом, метрах в тридцати друг от друга и на таком же расстоянии от берега, на первой глубине. По Днепру шли казаки с Волги! Эту реку они знали плохо или не знали вовсе. Оттого проводниками были запорожские казаки. Вот кто знал Днепр на любом его участке! Это была их вотчина! На верховьях – у врагов-поляков – и в низовьях – у врагов-турков – они промышляли, посерёдке жили. Любой днепровский фарватер им был известен. Сейчас, как и в дни разбойных налётов на кого бы то ни было, чужой глаз не должен был увидеть казацкую армаду. Впереди, на большом расстоянии, шёл струг-разведчик. Если возникнет опасность – корабли турецкие, польские, иные! – с него и подадут сигнал. Едва слышно уходили вёсла в тёмную воду; вырываясь, расплёскивали серебро. Казаки разговаривали мало. Гребли больше молчком. Извечные разбойники окраин хорошо знали, что молчание не просто золото: подчас его цена – жизнь. Вдоль берега, меж деревьев, корабли сопровождали сторожевые пешие казаки, готовые зарезать любого случайного ротозея. Двигались они вровень.

На широком носу головного струга сидел могучий атаман. Крепко вцепившись ручищами в борт, он упрямо смотрел вперёд. Короткая борода и усы. Тёмные кудри. Седину скрадывала ночь. Взгляд – острый, из-под бровей. Было в нём что-то от грозного зверя, поджидающего свою добычу. Торс казацкого атамана облегала кольчуга с бляхами, с широкими наплечниками. Сабля у пояса, кинжал. Всё это говорило о том, что атаман готов к скорому бою. Атамана звали Ермаком Тимофеевичем. Был он приглашён с Волги, вместе с ватагой своей, воевать за царя и Русь. Не все вольные атаманы принимали такие предложения – Ермак принял. Но так было не впервой. Молодым казаком Ермак уже воевал в казацких сотнях под Казанью, был и на фронтах Ливонской войны. За атаманом, привалившись к борту, сидел ещё один здоровенный казак, чуть помоложе, в коротком кафтане и кольчуге поверх него. Этого звали Матвеем Мещеряком. Правая рука Ермака! Его тень и в бою, и на отдыхе.

– Селезень, сколько до Могилёва ещё? – вполоборота спросил Ермак.

Селезнем назвали сухонького немолодого казака в лёгком кафтанчике, с луком и колчаном, полным стрел. Козлиная бородёнка его тянулась к груди; длинный чуб, как у всех запорожцев, змеёй сползал с выбритой головы. Селезень сидел ближе к носу, напротив Мещеряка, и тоже смотрел вперёд. Хоть он был и немолод, но взгляд имел, если приглядеться, не менее острый, чем у атамана. Стрелок! Он был из днепровских казаков. Его взяли, потому что знал он Днепр с юности как свои пять пальцев. Ловкий, как лис, Селезень был и заправским рассказчиком, чем особенно приглянулся волжским казакам.

– Да версты две будет, атаман, – спокойно ответил запорожец. – Скоро покажется волчье логово! Шляхетский вертеп! Никуда не денется!

Селезень не соврал. Вскоре из-за лесов проглянули очертания Могилёвской крепости. Все казаки оживились. Могилёв становился ближе, крепость чёрной скалой разрасталась вдалеке на фоне ультрамаринового неба.

– Теперь потихоньку, – сказал атаман гребцам. – Ждать будем весточку от Василя Янина…

Второй атаман, промышлявший на суше, должен был дать сигнал к наступлению. Один из казаков приложил ладони ко рту и гулко ухнул филином. Перекличка полетела по стругам, и те пошли тише. Вёсла на атаманском корабле мягко уходили в чёрную зыбь реки…

– Селезень, ты обещал нам историю рассказать! – глянув на спину Ермака, с вызовом прошептал Матвей Мещеряк. – Про диво дивное! И про то, почему ты, казак днепровский, а воды боишься!

Пожилой лучник-запорожец следил за округой.

– Не воды я боюсь, Матвей, а омутов!

– Один леший!

– Леший, да не один! – объяснил пожилой лучник. – Ладно, коли обещал, так расскажу, – подкрутив вислый ус, также шёпотом сказал он. – В низовьях Днепра это было, в Запорожье. Я оттуда родом. Юнцом ещё был! Лежу я в лодке. Отдыхаю. Вот так же, как сейчас. А лето стояло. Солнышко припекает. Вдруг слышу – всплеск. Сильный! Ну, думаю, рыба! Сом! Голову поднимаю. И вдруг на борт лодки моей рыбачьей руки девичьи ложатся. И сама дева тут как тут! Волосы мокрые по плечам! Откуда, думаю, взялась? А она глядит и улыбается! И глаза – зелёные-е-е!..

Казаки-гребцы примолкли. Матвей Мещеряк обратился в слух. Даже Ермак, грозный атаман, и тот прислушался к рассказу запорожца.

А тот как ни в чем не бывало продолжал:

– И говорит мне: «Здравствуй, Селезень!» А я ей: «Здравствуй, дева! Откуда моё имя знаешь?» Она: «Оттуда». – «А-а! – говорю. – Ясно! Купаешься, милая?» Она мне: «Ага. Хочешь со мной?» А сам я смекаю: голая же она! Как же тут отказаться? Ну я ей: «Хочу!» – «Идём!» – говорит. «Иду!» – говорю. Портки сбросил, срамоту руками прикрыл и с лодки – плюх! Плывём! Хорошо так плывём! Вода тёплая! А дева всё на меня смотрит. А я – на нее. Глаза – изумруды! Светятся аж! «Я, – говорит, – за тобой давно слежу, как ты тут рыбку ловишь! – И ласково так добавляет: – Полюбился ты мне, казачок!» Я говорю: «Ну?» А она: «Ноги гну!» – и весело так говорит! А я чувствую, хоть она и дева, а силы в ней много. Уверенно так плывёт! «Так ты с этих мест? – интересуюсь я. Она: «Да прямо отсюда!» – и кивает на воду. «А как звать-то тебя?» – спрашиваю. Дева: «А ты догадайся!» – «Любава!» – говорю. Она: «Горячо! Но не то». – «Луша?» – «Не-а!» – «Марыся?» – «Совсем не то!» – смеётся она. И смотрит, смотрит мне в глаза! Точно душу украсть хочет! Ну, коли по нраву я ей, то, думаю, можно и дотронуться. Чуток хотя бы! Не ударит же! Я руку протянул к ней под водой и спины коснулся! Лопаточек! Нежная спинка! Я – ниже… И тут чувствую, худо мне, братцы! Сердце холодом сковало! А дева уже и лицом изменилась. Хищно глядит! Как рысь на птицу! «Ну что, Селезень, – говорит она. – Понял теперь, как меня зовут?» – «К-как?» – спрашиваю. А сам заикаюсь от страха! «Смертью твоей меня зовут!» – говорит она. Я оглянулся: где лодка?! Далеко! А мы на середине реки! Ударила хвостом русалка – и под воду. И тут меня за ногу – цоп! И вниз, вниз! Я её пяткой, пяткой, а сам воду уже глотаю! Но и я хоть невысок, да жилист! Вырвался я – и к берегу! А подо мной – бурун! Она всё цапает меня, цапает! Тащит! Страшноо-оо! Кричу я! Вырываюсь и плыву, плыву! Сам не помню, как вылетел на берег! Отдышаться не могу! А дева-то хвостатая вдруг выныривает и говорит: «Днепр – моя река! И ты – мой, Селезень! Всюду за тобой поплыву! Увидишь водоворот или омут – там я! Когда напьёшься всей горечи жизни человечьей, я приду за тобой!» Ударила хвостом и ушла под воду, – старый лучник вздохнул. – Вот с тех пор и боюсь я омутов, братишки!

Казаки слушали его в гробовом молчании. Вздохнуть боялись!

– Брешешь ведь, старик! – наконец сказал кто-то из молодых гребцов.

– Хошь – верь, хошь – не верь, а было! – Селезень пожал плечами. – Да с чего бы мне тогда воды остерегаться? Днепровцу-то? Я ведь то и дело в воду гляжу – жду её! Вот и думайте сами!..

Кажется, этот довод подействовал на гребцов – и старых, и молодых. Ермак снисходительно покачал головой. Матвея Мещеряка разбирал животный смех. Он закрыл широкой ладонью рот, чтобы не прорвало, но атаману хватило и этого.

– Вот что, сказочники, – сурово бросил Ермак. – Коли ляхи встрепенутся, то всех нас к русалкам отправят! У них пушек и пищалей много! И самих ляхов да турков в десять раз больше. Ясно?

– Ясно, – тихонько вздохнул Селезень. – Всё ты, Матвей, виноват! Расскажи ему про диво-дивное! А я что? Если просят…

Ожидание выходило томительным. Напряжение нарастало. Долго в тишине просидеть было сложно.

– А скажи нам, Селезень, вот что, – вновь тихонько заговорил Матвей Мещеряк. – Мы сами казаки волжские – с ляхами да литовцами воевали мало. Я так, к примеру, хорошо знаю, каков татарин на вкус. Или ногаец. Ногаец – тот посолонее, татарин – с горчинкой. (Едва подгребая вёслами, борясь с течением, казаки широко скалились рассуждениям весёлого Мещеряка.) Но коли судьба распорядилась с панове поближе познакомиться, скажи нам, Селезень, днепровская ты душа, каковы на вкус ваши ляхи?

Но Селезень отчего-то призадумался, только вздохнул тяжело. Точно о чём-то важном вспомнил!

– Говори, Селезень, каковы ляхи на вкус! – тихонько вторили Матвею гребцы – волжские казаки.

– Ну вас, балаболы! – как от стаи назойливых комаров, отмахнулся пожилой запорожец. – Чего пристали?

– Как это «ну вас»? – не унимался Матвей. – Как это «чего пристали»? Говори, каков твой шляхтич, коли на блюде окажется?

– Да за что ж вы меня так мучаете?! – вдруг хоть и шёпотом, но горячо вопросил пожилой казак с чубом. – За какие такие грехи?

– А что не так? – удивился Матвей.

– Да то не так, Матюша! У меня аж слюнки потекли от твоих разговоров про ляхов! – вспылил лучник. – Гордый шляхтич на блюде ой, как хорош! – загорелся Селезень. – И жареный, и вареный, и с кровью! Я так любого едал! Мне только подавай одного ляха за другим – я их, как жирных курят, могу разделывать. Ляжки, крылышки, грудка да голова! К любому случаю закуска! Вот как хорош лях!

Конец ознакомительного фрагмента.