– Почтовый ящик-то? Не переживай. Если сам не справлюсь, имеется у меня авторитетный медвежатник с автогеном. В моей бригаде любые спецы есть, только тебя не хватает. Конкретный ты пацан, Виктор. И башковитый. За то и уважаю. А до дома своего ты еще не раз доедешь. Десятку за тачилу я тебе туда же на счет определю.

– Определяй, – пожал плечами Виктор.

Торговаться было лень – да и незачем, в общем-то. Ближайшее будущее, в которое предстояло окунуться, казалось мутным и нереальным, как бред наркомана. А настоящее было уже лишь преддверием этого бреда, в данный момент особого значения не имеющим.

Виктору было знакомо это чувство, когда решение принято резко и неожиданно для самого себя.

Р-раз!

И привычный мир разваливается на кусочки, разлетается цветными осколками, как стеклышки в калейдоскопе, для того чтобы собраться в совсем уже иную фигуру, абсолютно не похожую на предыдущую.

Так было тогда, когда он отказался ехать с сестрой Галькой в деревню и сменить кровавую «свою жизнь» на тихое деревенское болото.

Так было и сейчас.

«Ну что ж, посмотрим, какие вы из себя, злые японские ниндзя, – подумал Виктор, в предпоследний раз поворачивая ключ в замке зажигания уже не своей машины. – Если такие же глупые и смешные, как в „Бэтмене“, то мы еще поглядим, кто над кем эксперименты ставить будет…»

* * *

Последнее время Виктор регулярно – ну почти регулярно – ходил в качалку. Заинтересовало железо. Наверно, все-таки сказались пережитые приключения, в ходе которых не раз приходилось наблюдать мощные торсы своих тайных и явных оппонентов. И хотя порой приходилось тех оппонентов отправлять к праотцам, несмотря на их торсы, но все ж таки… В общем, захотелось помимо внедорожника, магазина, относительного финансового благополучия и дара-проклятия в состоянии полной отключки убивать людей изощренными способами, чтобы, скажем, второго августа^[6] не стыдно было за рулем своего «тачила» проехаться в одной дембельской тельняшке.

…«Зал» был полуподвалом. Сыроватым, наскоро обшитым кем-то где-то украденной вагонкой, которая местами уже начала плесневеть. Под низким потолком лениво шевелил лопастями громадный вентилятор, мешая тонкую струйку свежего воздуха, сочащуюся из крохотного окошка с горячим углекислым газом, выброшенным из человеческих легких в процессе самоотверженного труда их хозяев.

На деревянном дощатом полу в беспорядке валялись грифы от штанг, блины, замки, все в пятнах коррозии и только в местах постоянного контакта с человеческими ладонями отшлифованные до естественного металлического блеска. По всей площади зала были расставлены несколько скамеек и тренажеров, сваренных из металлического профиля грубо, но надежно. У человека непосвященного, но образованного эти конструкции могли вызвать ассоциации с гильотинами и древними пыточными машинами, выкопанными из подвалов средневековых замков и установленными в подвал современного жилого дома для услады местных мазохистов.

Мазохистов в зале было немного, человек пять. Видимо, отсутствие комфорта и кондиционированного воздуха им нисколько не мешало. Люди, шумно выдыхая, толкали штанги, тягали жуткие с виду гантели и трудились в пыточных машинах, судя по искаженным лицам, страдая неимоверно. Руководил процессом седовласый Геракл, бугрящийся кошмарной, но на удивление пропорциональной мускулатурой. На лицо Гераклу можно было дать лет пятьдесят пять – шестьдесят, но фигуре позавидовал бы любой двадцатилетний подросток.

– Здоро́во, Степаныч, – поприветствовал Виктор Геракла, войдя в зал.

– И тебе не кашлять, – бросил Геракл с явно негреческим отчеством Степаныч. – Опаздываешь.

– На работе задержался, – повинился Виктор.

– Еще раз задержишься – из зала вылетишь, – нелюбезно парировал Степаныч. – Быстро переодевайся – и работать.

Виктор повиновался. Гавкаться с хамоватым Гераклом резону не было. За полгода усиленных тренировок под руководством бывшего заслуженного тренера международного класса по тяжелой атлетике, вследствие некоторых проблем с законодательством вынужденного сменить большой спорт на полусырой подвал, а тяжелую атлетику на модный бодибилдинг Виктор набрал десять килограммов чистой мускулатуры.

К тому же несколько месяцев назад Степаныч приволок в зал и подвесил к потолочному крюку громадный мешок, сшитый из воловьей кожи и набитый чем-то на редкость твердым. Тогда у диковинного тренажера собрались все, кто был в качалке.

– Ты вроде как каратэ занимался, – сказал Степаныч Виктору. – Давай, пробуй.

– Да я так, до армии немного… – замялся было Виктор.

– Сказано, бей, – рыкнул Степаныч.

Виктор сосредоточился, закрыв глаза на полминуты, – и саданул, как учили до армии в каратэ, от бедра, подкрутив кулак, с «киай» обычным, вменяемым, громким и… как оказалось, бесполезным.

Права была Александра. Это, как она говорила, в состоянии боевого транса проявлялись у Виктора какие-то нечеловеческие способности, вследствие которых и удары были что надо, и результаты тех ударов – не приведи Господь никому на себе прочувствовать. И сейчас Виктор перед тем как мешок долбануть, понадеялся – а вдруг проявится? Потому и пыхтел перед мешком, закрыв глаза и вызывая в себе полузабытые ощущения неземного голоса, звучащего в голове…

Не проявилось.

Кулак вкрутился в грубую воловью кожу… Виктору показалось, что он ударил в стену. Мешок едва заметно качнулся и вернулся на исходную. Виктор же слегка обалдело смотрел на стремительно распухающее запястье и клок кожи, свисающий с ударной поверхности кулака.

Кожи своей, не воловьей.

Все, что изменилось во внешнем виде мешка, – так это пятно крови появилось на нем, будто кисть кто обмакнул в алую краску и ткнул ею забавы ради в стокилограммовую черную сардельку.

– Понятно, – хмуро бросил Степаныч. – Руку давай.

– А?

Боль в запястье нарастала, и потому руку Степанычу давать не хотелось. Хотелось взять ее, покалеченную, нежно и нести в больницу к добрым докторам, которые за деньги сделают все, что требуется, аккуратно и безболезненно.

Виктор попытался увернуться, но Степаныч оказался проворнее. Он ухватил Виктора за руку своей лапищей повыше вывихнутого запястья – словно капканом прихватил.

– Глаза закрой.

– Степаныч, а может…

– Глаза закрой, сказал!

Виктор хотел было объяснить, что, мол, не надо репрессий, что сам виноват, что сейчас не сто́ит ничего делать, что врачи…

Объяснить он ничего не успел. Степаныч ловко перехватил травмированную руку и резко рванул кисть на себя, словно пробку из бутылки шампанского выдергивал.

Виктор охнул и присел от резкой боли. Но это было еще не все.

Пальцами, по ощущениям похожими на гвозди, Степаныч начал мять пострадавший сустав. В глазах Виктора потемнело.

– Степаныч, ты чего делаешь!!! – заорал он не своим голосом.

– Спокойно, – бросил Степаныч, отпуская горящую огнем руку Виктора. – Переломов вроде нет. В холодильнике лед возьмешь, приложишь, шкуру ножницами срежешь, кисть перебинтуешь. День отдыхаешь, с послезавтра две недели работаешь в напульснике. Спецпрограмму индивидуальную на этот период я тебе распишу. Помимо всего прочего будем учить драться. Свободен.

– Учить драться, – ворчал Виктор тогда по дороге домой. – Да я сам кого хочешь…

Однако надо было признать, что без малого за год относительно спокойной жизни армейский навык реального боя практически сошел на нет. Даже топор, забытый в сарае, ржавеет и тупится от безделья. Что уж про человека говорить. Немного расслабишься – и вот тебе, пожалуйста. И кулаки уже не кулаки, и пресс зарос нетолстым пока слоем благополучного жирка, и, того и гляди, скоро хулиганистые подростки у подъезда закурить начнут просить. С неизменными последствиями той незатейливой просьбы…

А потом еще немного – и ты начинаешь себя ненавидеть. За слабость, за трусость, за то, что сам себя перестал считать мужчиной. Что может быть страшнее? Но вернуть что-либо назад бывает ох как трудно, порой практически невозможно. На то сразу находится масса причин. Собой же придуманных и оттого еще более непреодолимых…

К тому же у Степаныча было чему поучиться. Последующие месяцы Виктор с несколькими энтузиастами оставался после тренировок на дополнительные занятия. Признаться, скучноватыми они были, те занятия. Никаких тебе ударов ногой в голову и «вертушек» в прыжке. Долби себе тот самый мешок сначала в боксерских перчатках, потом в обычных, кожаных, в которых нормальные люди зимой ходят, а после – через месяц примерно – голыми руками. Сначала легонько, а потом со всей дури. И – что удивительно – кожа на руках только краснела, но уже не слезала как тогда, в первый раз.

Потом Степаныч напяливал на бойцов-энтузиастов самодельные тряпочные шлемы, тряпками же и набитые, и наставлял:

– Выучите два-три удара, но такие, чтоб сразу вырубить. И отрабатывайте их до посинения, пока они рефлексами не станут. Кулаком в нос, после чего – сразу в челюсть. Ага, правильно, вот сюда, крюком в край подбородка. Можно и наоборот, сначала в челюсть. А еще – по яйцам. Тихо, тихо, поответственней, не перестарайтесь. Вот, защиту на колокола наденьте – и вперед. И резче, резче. Одно, другое, третье. И как свалится, носком ботинка по башке добавить, чтоб не встал. И сразу – ноги оттуда, чтоб менты не загребли…

– Злющий ты, Степаныч, – как-то сказал Виктор после такой тренировки, потирая припухший, ушибленный даже через шлем подбородок.

– А ты что, добрый? – окрысился было тренер. Но потом усмехнулся. – Что я, волчару по глазам не вижу? Ты овцу-то из себя не строй. Поди, самому по жизни не только бить людишек приходилось, но и что похуже.

Виктор нахмурился.

Порой казалось ему, что прошлое – это только плохой сон. И когда так казалось, легко на душе становилось. Не напоминали бы вот только, и жить, глядишь, проще б было…

Ан нет, напоминают. Видать, оставляет прошлое след. И след этот – не только воспоминания, о которых хотелось бы думать как о давнем сне…

– Да ладно, – миролюбиво хлопнул тогда Степаныч Виктора по плечу. – Твое прошлое – это только твое, мне до него дела нет. Просто насмотрелся я в свое время на всяких-разных… у которых планка, как у тебя, на одном гвозде держится.

По лицу Степаныча пробежала тень. Видать, и у него было свое прошлое, не для других, о котором вспоминать можно, конечно… Но лучше не сто́ит.

– Так вот, – продолжал Степаныч. – Ты ту планку лучше придерживай, чтоб бед не натворить. А если что – так лучше по старинке. Нос, челюсть, яйца. Или наоборот. И без злости, но от души, как будто не бьешь, а учишь уму-разуму. Как по мешку, короче.

«Без злости, но от души. Как по мешку. Сильно сказано!» – думал Виктор, молотя по кожаному снаряду, который теперь – ну не летал, конечно, сто кило как-никак, – но шевелился под ударами вполне ощутимо, жалобно поскрипывая цепью подвески…

Виктор проворно переоделся в тренировочный костюм с кроссовками и пулей вылетел из раздевалки. Не хватало еще от Степаныча втык получить за то, что «копаешься полчаса как клуша, будто в армии не служил».

Степаныч усугублять не стал, только бросил косой взгляд, а вслед за взглядом:

– Разминайся – и на жим лежа.

И отвернулся в сторону пыхтящего как паровоз мужика, приседающего в станке со штангой на плечах.

Виктор быстро провел суставную разминку, отжался от пола, по старой памяти потянул ноги на прямой и боковой удары, помахал конечностями туда-сюда, постучал слегка по мешку и направился к скамье для жимов лежа.

Видимо, до него на скамье упражнялся или сам Степаныч, или мо́лодец ему под стать. Пыхтя и стараясь не сорвать спину, Виктор сбросил со штанги четыре двадцатипятикиллограммовых «блина» и залез под свою привычную разминочную «сороковку».

Штанга пошла легко, в удовольствие. Виктор набросил с каждой стороны грифа по десять кило и повторил процесс. Шестьдесят пошло тяжелее, но тоже терпимо.

Виктор вылез из под штанги, набросил еще двадцатку и поискал глазами, не освободился ли кто на тему подстраховать, чтоб штанга на грудь не грохнулась.

– Это ты чем здесь заняться собрался?

Виктор обернулся. Степаныч стоял сзади него, переводя взгляд прищуренных глаз со штанги на Виктора.

– С груди жать…

– Вот это?

Подняв брови, Степаныч кивнул на штангу.

– Ну да. Это ж мой рабочий вес.

– Был, – отрезал Степаныч. – Накидывай еще по десятке.

– Сотку блинами? Мне? Плюс гриф? Ты чего, Степаныч, смерти моей захотел?

– Накидывай, говорю! Я сам помогу снять штангу со стоек и подстрахую.

– Ладно, без проблем, – задумчиво пробормотал Виктор себе под нос, направляясь к стойке с «блинами». – Просто жить хочется. И вообще, мне в Японию скоро…

Виктор лег под штангу, взялся за гриф и прикинул, ровно ли лежат на нем ладони. Потом на выдохе вытолкнул снаряд вверх.

Ему показалось, что он поднял по меньшей мере тонну. На руки навалилась непомерная тяжесть.

– Давай вниз осторожно…

Голос Степаныча был где-то далеко, на краю сознания…

Штанга давила не только на руки. Она норовила разорвать легкие изнутри запертым в них воздухом, который только выдохни – и неподъемный снаряд непременно упадет, раздавив грудную клетку.

От обилия этого воздуха в груди перед глазами запрыгали цветные пятна.

– Дави!!!.. – сквозь завесу пятен донесся сверху рев Степаныча.

И тут в голове Виктора родился голос.

Тот самый, давно забытый, страшный и желанный одновременно…

Голос пришел издалека, из-за края вселенной, где он скрывался все это время. Руки сами делали что-то – Виктор фиксировал это краем сознания, – но эта фиксация лишь раздражала, так как все его существо стремительно заполнялось волшебным голосом, по сравнению с которым все остальное мироздание – лишь пыль, недостойная внимания…

Он начал растворяться в этой нереальной мелодии. Тело, зал, штанга – все стало зыбким, потеряло цвет и четкость контуров. В том мире, в который сейчас уходил Виктор, не было ни определенности, ни цвета, ни самого мира в том значении этого слова, в каком привыкли понимать его люди. Там был только голос – и Виктор, который сам и был этим голосом. И счастьем. Бесконечным, невообразимым счастьем, что в принципе было одно и то же.

Но чистота волшебного голоса была не идеальной. В нее вплетался другой звук – далекий, еле слышный, но достаточно громкий и грубый для того, чтобы испортить наслаждение полетом и ощущение растворения в красоте, недоступной пониманию смертных. Виктор невольно прислушался к этой чуждой гармонии ноте – и она вдруг стала стремительно нарастать, заглушая и сминая своим напором прекрасную мелодию…

Он открыл глаза – и невольно снова зажмурился.

Наверху ревел Степаныч:

– Клади!!! Клади штангу, мать твою!!!

Виктор ощутил свои руки. Но ощутил их как-то отстраненно, неестественно, как чувствует начинающий водитель автомобиля связь между баранкой и колесами.

Кости вибрировали, словно перетянутые струны, грозя вот-вот лопнуть от непомерного напряжения. А руки все еще сжимали гриф, который изо всех сил тянул на себя Степаныч, пытаясь положить его на стойки. Виктор увидел вздутые вены на предплечьях тренера и удивился немного – неужели этот бугай штангу из его ладоней вырвать не может?

Виктор попытался ему помочь – но руки не слушались. Им почему-то необходимо было жать-жать-жать штангу до тех пор, пока из них не полезут обломки лопнувших костей.

Это было странно.

Боли Виктор не чувствовал. Не чувствовал он и особого напряжения. Но тело работало само… по им самим заданной программе. И останавливаться не собиралось. Вот только Степаныч мешал…

«Да ну, ерунда какая-то, – пришла лениво-спокойная мысль. – Это ж мое тело. А ну-ка!»

Он представил, как руки кладут штангу на стойки, – и они немедленно повиновались. Вернее, попытались повиноваться.

Одновременно с лениво-спокойной мыслью вернулись и нормальные ощущения нормального человека. А вместе с ними и адекватное восприятие окружающей реальности.

Ощущение реальности нахлынуло резко, словно Виктор вынырнул из какого-то замедленного, зыбкого мира нечетких контуров в нашу привычную обыденность с запахами пота, ревом Степаныча и ватными руками, безвольно сгибающимися под тяжестью перегруженного снаряда.

А сверху свободно и беспрепятственно падала штанга.

«Вот и всё. Финиш».

Эта мысль тоже была ленивой и спокойной. Чего суетиться, когда он, финиш, уже практически настал? Как говорится, поздняк метаться…

Но, может, все же попробовать?

Невероятным усилием – откуда что взялось? – Виктор выбросил вверх и назад свои безжизненные руки.

– Аррр!!! – взревел сверху Степаныч.

Штанга грохнулась на стойки. А по обеим сторонам скамьи упали руки Виктора.

Вокруг скамьи кучковались все, кто был в зале. Они смотрели на Виктора глазами, полными… Страха? Изумления? В общем, не смотрят так на своих, пусть даже учудивших что-то невообразимое.

Так смотрят на чужих…

И тут пришла боль. Виктор застонал и скатился со скамьи на пол.

Боль разлилась по всей верхней половине туловища. Страшно ломило руки, грудь, плечи… Кровь колотилась в виски, в лоб, в глаза, кровь клокотала в горле, пузьрясь на губах розовой пеной…

Степаныч устало присел на освободившуюся скамью.

– Гормон роста? – бросил он устало через плечо. – Или кокаин?

– Ч-чего-вввууумммвв? – взвыл-простонал Виктор.

– Чего кольнул-то? Или нюхнул? Скорую вызывать, чтоб кровь почистили?

– Н-не надо…

Боль стала притупляться. Но это не значило, что надо вставать с пола и расцеплять свои ладони, вцепившиеся в плечи. Виктор боялся, что та, острая, нереальная боль вернется. Но еще больше боялся он, что вместе с болью вернется голос…

– Все свободны, – чуть повысил голос Степаныч. – На сегодня хватит. Потренировались…

– Да-да, конечно, – засуетились застывшие в легком ступоре завсегдатаи качалки. – Мы это… мы ж понимаем… такое дело… – и поспешно направились к раздевалке, отчего-то пряча глаза.

– А здоров ты орать, – покачал головой Степаныч. – Жутко даже.

Он сидел на скамье. Сгорбившийся, седой человек, разом постаревший лет на двадцать. Виктор с пола видел его спину, бугрящуюся мышцами из-под майки-борцовки. Но сейчас эти мышцы казались какими-то вялыми, лишенными жизни, словно куча проколотых воздушных шариков с жалкими остатками воздуха внутри.

Виктор осторожно пошевелился. Вроде терпимо.

Он рискнул чуть расслабить пальцы. И это прошло удачно, если не считать того, что разогнуть их было все еще непросто. Кончики пальцев пробороздили по спортивному костюму на манер когтей полудохлого кондора и Виктор облегченно распластался на полу, буквально чувствуя, как стекает с его мышц в ковровое покрытие спортзала тягучая боль.

– Ничего такого не было, Степаныч, – сказал он. – Ни гормонов, ни кокаина. Просто плющит меня… иногда.

– Нехило же тебя плющит, – покачал головой Степаныч. – А я еще, дурак старый, «дави-жми».

– Ничего не попишешь, рабочий подход, – осторожно развел губы Виктор в попытке улыбнуться. Вроде и морда цела. Губы не прокушены, коронки во рту не катаются как шарики в погремушке – и на том спасибо.

Степаныч медленно развернулся в сторону Виктора и навис над ним, словно настоящий мифический Геракл над издыхающей гидрой.

– Смотрю, ты вроде как уже оклемался. Почти, – сказал он задумчиво. – Так вот, запомни на будущее. Нет в жизни ничего такого, ради чего стоит надрываться до последнего. Всегда что-то надо про запас оставлять. На всякий случай. Иначе или порвешься, или крышку снесет напрочь. Рабочий подход – он, конечно, до полного отказа, до кругов перед глазами, до боли нестерпимой. Но головой-то ты должен понимать, где тот подход во благо, ради своей цели, а где – дурь. Своя ли, чужая ли – без разницы. Во всяком деле своя стратегия должна быть.

– Да ты прям Сунь-Цзы, – сказал Виктор, по частям поднимаясь с пола.

– Кто я? – прищурился Степаныч.

– Сунь-Цзы. Стратег такой был в Древнем Китае. Книгу написал знаменитую. «Искусство войны».

Взгляд Степаныча немного смягчился.

– В Китае, говоришь… Дельная, значит, книга была, если из древности до нас дошла.

Виктор подошел к скамье и, слегка кривясь, опустился рядом со Степанычем. Еще не до конца отошедшие руки давали о себе знать.

– А я, наверно, в Японию уеду, – неожиданно для себя сказал Виктор. Вроде не собирался никому говорить, а вот на ж тебе…

Степаныч как бы даже и не особо удивился. Только спросил:

– Насовсем?